вошел Арродес.
     Я оставила двери незапертыми -- такая неосторожность! И он прокрался ко
мне, неся  перед  собой,  как  оправдание и щит, огромный букет красных роз,
вошел и так был зачарован собственной дерзостью, что, когда я  обернулась  с
криком ужаса, он, все уже увидев, ничего не осознавал, не понимал, не мог...
Не  от  испуга,  а только от огромного стыда, душившего меня, я еще пыталась
хотя бы прикрыть руками серебряный овал, но он был слишком велик,  а  разрез
слишком широк, чтобы это удалось.
     Его  лицо,  беззвучный  крик и бегство... От этой части показаний прошу
меня освободить. Не мог дождаться позволения, приглашения  и  вот  пришел  с
цветами,  а  дом  был  пуст.  Я  же  сама отослала всех слуг, чтобы никто не
помешал задуманному мной, -- у меня уже не  было  выбора,  не  было  другого
пути. А быть может, в него уже закралось первое подозрение? Я вспомнила, как
вчера  днем  мы  переходили  через  русло  высохшего  ручья  и  как он хотел
перенести меня на руках, а я запретила ему, но не из  стыдливости,  истинной
или  притворной,  а  потому,  что  это  было запретно. А он тогда заметил на
мягком податливом песке следы моих ног, такие маленькие и такие глубокие,  и
хотел  что-то  сказать,  наверное,  какую-нибудь невинную шутку, но смолчал,
знакомая морщинка меж бровями стала резче -- и, взбираясь на противоположный
берег, вдруг не протянул мне руки. Может быть, уже тогда... И еще: когда уже
на самой вершине  холма  я  споткнулась  и,  ухватившись,  чтобы  сохранить,
равновесие,  за  толстую ветку орешника, почувствовала, что вот-вот выворочу
весь куст с .корнями, -- я опустилась на колени, отпустив  сломанную  ветвь,
чтобы  не выдать моей неодолимой силы. Он тоща стоял, повернувшись боком, не
глядя на меня, но, мне казалось, все увидел  краешком  глаза  --  так  из-за
подозрений прокрался он сюда или от неудержимой страсти?
     Теперь уже все равно.
     Сочленениями своих щупальцев я оперлась на края открытого настежь тела,
чтобы  наконец  освободиться, и проворно высунулась наружу, и тогда Тленикс,
Дуэнья, Миньона сперва опустилась  на  колени,  потом  рухнула  на  бок,  и,
распрямляя  все  свои  ноги  и неторопливо пятясь, словно рак, я выползла из
нее. Свечи сияли  в  зеркале,  и  пламя  их  еще  колебалось  от  сквозняка,
поднятого  его  бегством. Обнаженная лежала неподвижно, непристойно раскинув
ноги. Не желая прикасаться к ней,  моему  кокону,  моей  фальшивой  коже,  я
обошла  ее  стороной  и,  откинув  корпус  назад,  поднялась, как богомол, и
посмотрела на себя в зеркало. "Это я, -- сказала я себе без слов. -- Это все
еще я". Обводы гладкие, жестокрылые, насекомоподобные;  утолщения  суставов,
холодный  блеск серебряного брюшка; бока обтекаемые, созданные для скорости;
темная, пучеглазая голова. "Это я", -- повторяла я про себя, будто заучивала
на память, и тем временем затуманивались и гасли  во  мне  многократные  мои
прошлые:  Дуэньи, Тленикс, Ангелиты. Теперь я могла их вспоминать только как
давно прочитанные книжки из детства с неважным и уже бессильным содержанием.
Медленно поворачивая голову, я пыталась разглядеть в зеркале свои  глаза  и,
хотя еще не совсем освоилась со своим новым воплощением, уже понимала, что к
этому  акту самоизвлечения я пришла вовсе не по своей воле -- он был заранее
предусмотренной  частью  некоего  плана,  рассчитанной   именно   на   такие
обстоятельства  --  на  бунт,  которому  надлежало  быть  прелюдией к полной
покорности. Я и теперь могла мыслить с прежней быстротой и свободой, но зато
была подчинена моему новому телу -- в его сверкающий металл  были  впечатаны
все действия, которые мне предстояло совершить.
     Любовь  угасла.  Гаснет  она  и  в  вас,  только годами и месяцами, а я
пережила такой же закат чувства за несколько минут -- и то было  уже  третье
по счету мое начало, и тогда, издавая легкий плавный шорох, я трижды обежала
комнату,  то  и  дело притрагиваясь вытянутыми усиками к кровати, на которой
мне уже не суждено отдыхать. Я вбирала в себя запах моего нелюбовника, чтобы
пуститься по его следу  и  померяться  силами  в  этой  новой  и,  наверное,
последней игре.
     Начало  его  панического  бегства  было обозначено распахнутыми одна за
другой дверями в рассыпанными розами. Их запах мог мне  помочь,  потому  что
оа,  хотя  бы  на  время,  стал частью его запаха. Комнаты, сквозь которые я
пробегала, я теперь видела  снизу  вверх  --  в  новой  перспективе,  и  они
казались  мне  слишком  большими,  наполненными  неудобными, лишними вещами,
которые враждебно темнели в полумраке. Потом мои коготки слабо  заскрежетали
по  ступенькам  каменной  лестницы,  и  я выбежала в сырой и темный сад. Пел
соловей -- теперь мне это показалось забавным:  сей  реквизит  был  ненужен,
следующий  акт  спектакля требовал нового. С минуту я рыскала между кустами,
слыша, как хрустит гравий, брызжущий из-под моих ног, описала круг, другой и
вомчалась напрямик, ища след. Не взять его я не могла -- я  выудила  его  из
неимоверной   мешанины   тающих  запахов,  извлекла  из  колебаний  воздуха,
рассеченного Арродесом на бегу,  каждую  его  частичку,  еще  не  развеянную
ветром,  и так вышла на предначертанный мне путь, который с этой минуты стал
моим до конца.
     Не знаю, по чьей воле я дала Арродесу столь  большую  фору,  и,  вместо
того чтобы идти по следу, до самого рассвета рыскала по королевским садам. В
этом мог быть скрыт известный смысл, ибо я кружила там, где мы прогуливались
рука  об руку между живыми изгородями, и могла хорошенько впитать его запах,
чтобы наверняка не спутать с  другими.  Правда,  проще  было  сразу  за  ним
помчаться и захватить его, беспомощного, в полном замешательстве и отчаяния,
но  я  этого  не  сделала. Знаю, все мое поведение в ту ночь можно объяснить
по-разному: и моей скорбью, и королевской волей. Я потеряла возлюбленного  и
взамен  обрела  лишь  гонимую  дичь,  а  монарху мало было одной лишь гибели
ненавистного ему человека, притом быстрой и  внезапной.  Арродес,  наверное,
тем  временем  помчался  не к себе домой, а к кому-то из друзей, чтобы там в
сумбурной исповеди, самому себе задавая вопросы и на них отвечая,  до  всего
дойти своим умом: чье-то присутствие было ему все-таки необходимо, но только
как  отрезвляющая  поддержка.  В  моих скитаниях по садам ничего, однако, не
было от мучений разлуки.  Я  знаю,  как  неприятно  это  прозвучит  для  душ
чувствительных,  но,  не имея ни рук, чтобы их заламывать, ни слез, чтобы их
проливать, ни колен, на которые могла бы пасть, ни губ, чтобы прижать к  ним
увядшие  цветы,  я  не  впадала  в отчаяние. Тогда меня куда больше занимало
необычайное умение различать следы, которое вдруг  во  мне  открылось.  Ведь
когда  я  пробегала  по  аллеям,  меня  ни  разу,  ни на волос не сбил чужой
обманчивый след, пусть даже и очень схожий с тем, что стал моей приманкой  и
моим  кнутом.  Я  ощущала,  как  каждая частица воздуха просасывается в моем
левом легком сквозь лабиринты бесчисленных испытующих клеток  и  как  каждая
подозрительная  частичка  попадает  в  мое  правое,  горячее легкое, где мой
внутренний  призматический  глаз  внимательно  всматривается  в  нее,  чтобы
подтвердить правильность отбора или отшвырнуть прочь как ненужную, и все это
свершается  быстрее  взмаха  крылышек  мошки,  быстрее,  чем  вы  смогли  бы
осознать. На рассвете я покинула королевские сады. Дом Арродеса стоял пустой
-- двери настежь, и там, не помыслив даже проверить,  взял  ли  он  с  собой
какое-нибудь  оружие,  я  отыскала  новый  след  и пустилась по нему уже без
проволочек. Я не рассчитывала, что  путешествие  будет  долгим,  однако  дни
сложились  в  недели, недели в месяцы, а я все еще за ним гналась. И все мои
поступки вовсе не казались мне более мерзкими, чем поведение других существ,
направляемых жребием, выше им предначертанным.

     Я бежала в дождь и в жару через луга, овраги и заросли, сухой  тростник
хлестал  по  моему  туловищу,  а  вода ручьев и луж, через которые я неслась
напрямик, обдавала меня и скатывалась по выпуклой спине, по голове и  глазам
крупными,  как  слезы,  каплями,  но это были не слезы. В своем непрестанном
беге я видела, что каждый, кто замечал меня еще издали, тотчас отворачивался
и становился лицом к стене или к дереву, а если рядом ничего не было,  падал
на  колени, закрыв руками лицо, или валился ничком и долго еще лежал, хотя я
была уже далеко. Мне не нужен был сон, и потому я бежала  и  ночью,  и  днем
через  деревни, селения, местечки, через рынки, полные плодов, вялившихся на
веревках, и глиняных горшков, и целые толпы селян  разбегались  передо  мной
врассыпную,  и  дети  с визгом бросались в боковые улочки, а я, ни на что не
обращая внимания, мчалась по назначенному мне следу.  Я  уже  позабыла  лицо
того  человека, и мое сознание, видимо, менее выносливое, чем тело, сужалось
-- особенно во время ночного бега -- настолько, что я  уже  не  знала,  кого
преследую и вообще преследую ли кого-то: знала только, что единственная воля
моя  -- мчаться так, чтобы запах, ведущий меня в этом буйном половодье мира,
сохранялся и усиливался, ибо, если он ослабевал, это значило, что я  сбилась
с  верного  пути.  Я  никого  ни  о  чем  не  спрашивала, да и меня никто не
отваживался бы о чем-либо спросить. Пространство, разделявшее  меня  и  тех,
кто  съеживался  у стен при моем появлении или падал наземь, закрывая руками
затылок,  было  полно  напряженного  молчания,  и  я  воспринимала  его  как
положенную  мне  почтительную  дань  ужаса,  ибо  я  шла  королевским путем,
наделенная  беспредельным  могуществом.  И  разве  лишь  маленький  ребенок,
которого родители не успели подхватить на руки при моем внезапном появлении,
принимался  плакать,  но мне было не до него, потому что моей воле надлежало
неустанно быть предельно  собранной,  сосредоточенной,  разом  обращенной  и
наружу,  в  зеленый, песчаный, каменистый мир, окутанный голубой дымкой, и в
мой внутренний мир, где в четкой работе обоих моих легких  рождалась  музыка
молекул, прекрасная, совершенная в своей безошибочности. Я пересекала реки и
рукава  лиманов,  пороги,  илистые  впадины  высыхающих озер, и всякая тварь
бежала меня, уносясь скачками или лихорадочно зарываясь в  спекшийся  грунт,
но,  вздумай  я  на них поохотиться, бегство было бы напрасным, ибо никто из
них не был так молниеносно проворен, как я, но что мне до них  --  косматых,
четвероногих,  длинноухих  тварей, издающих писк, вой или хриплое ржание, --
ведь у меня была иная цель...
     Иногда я, как снаряд, пробивала большие муравейники  --  их  обитатели,
рыжие,   черные,  пятнистые,  бессильно  скатывались  по  моему  сверкающему
панцирю, а раза  два  какие-то  существа,  несравненно  крупнее  других,  не
уступили  мне  дорогу  -- я ничего против них не имела, но, чтобы не тратить
времени на обход окружным путем, я сжималась в прыжке и на лету прошивала их
насквозь под треск костей и бульканье  красных  струек,  брызгавших  мне  на
спину  и  на голову, и удалялась так быстро, что даже не успевала подумать о
смерти, причиненной таким внезапным  и  быстрым  ударом.  Помню  также,  как
пробиралась  через  поля  сражений, беспорядочно усеянные множеством серых и
зеленых мундиров -- одни еще шевелились, а  из  других  уже  торчали  кости,
грязно-белые,  как подтаявший снег, но я ни на что не обращала внимания, и у
меня была высшая цель, и она была под силу только мне.
     Из того, как след вился, петлял, пересекал сам себя, из  того,  как  он
почти   исчезал   на  берегах  соленых  озер  в  пережженной  солнцем  пыли,
раздражавшей мои легкие, или смытый дождями, я постепенно пришла  к  выводу,
что  тот,  кто  ускользает  от меня, изворотлив и хитер и идет на все, чтобы
ввести меня в заблуждение и оборвать цепочку  частиц,  отмеченных  признаком
единства.  Если  бы  тот,  кого  я  преследовала, был простым смертным, я бы
настигла его по истечении предопределенного времени, того, какое необходимо,
дабы страх и отчаяние в должной мере  усугубили  назначенную  ему  кару,  --
тогда  бы  я  наверняка  догнала  его  благодаря своей неутомимой быстроте и
безошибочной работе сыщицких легких -- и уничтожила быстрее, чем  успела  бы
это  осознать.  Но  я не стала наступать ему сразу на пятки: я шла по хорошо
остывшему следу, чтобы насладиться своим мастерством,  а  вместе  с  тем  по
исконному  обычаю  дать  гонимому  время  накопить в себе отчаяние, но порой
позволяла ему хорошенько оторваться, потому что,  чувствуя  мою  неотступную
близость,  он  в  безысходной  тоске  мог  учинить над собою зло и тем самым
ускользнуть от меня и от воздаяния, которое  я  ему  несла.  Мне  надо  было
настичь  его  не  слишком  быстро  и  совсем  не внезапно, ибо он должен был
прочувствовать все, что его ожидает. А потому я  по  ночам  останавливалась,
укрываясь  в чащах не для отдыха, который мне не был нужен, а для умышленных
проволочек и для того, чтобы рассчитать дальнейшие действия. Я уже не думала
о преследуемом как об Арродесе, моем бывшем возлюбленном, -- память об  этом
почти  зарубцевалась,  и ее не стоило тревожить. Я жалела только, что теперь
лишена дара усмехаться, хотя бы при воспоминаниях о былых  фортелях,  сиречь
Ангелите,  дуэнье, сладостной Миньон. И я разглядывала себя лунными ночами в
зеркале воды, чтобы убедиться, что ныне ничем  на  них  не  похожа,  хотя  и
осталась  красивой,  однако  теперь  это  была другая красота, смертоносная,
внушающая страх, великий, подобный восхищению. Тех  моих  ночей  в  укромных
логовах  мне  хватало на то, чтобы очистить брюшко от комков засохшей грязи,
доведя его до серебряного блеска, и перед тем, как  пуститься  в  дальнейший
путь,  я  всякий  раз  легонько  раскачивала  прыжковыми ногами втулку жала,
проверяя ее готовность, потому что день и час мне были неизвестны.
     Иногда я бесшумно подкрадывалась к людским жилищам и  прислушивалась  к
голосам,  то  прицепляясь  блестящими  щупальцами  к  оконной раме сбоку, то
заползая на крышу, чтобы поудобнее свеситься с ее края вниз головой,  ибо  я
все  же  не мертвый механизм, снабженный парой сыщицких легких, но существо,
которое пользуется, как подобает, своим разумом. А погоня и бегство тянулись
уже столь долго, что молва о  нас  разнеслась  повсюду,  и  я  слышала,  как
старухи  пугали  мною  детей,  и  узнавала  бесчисленные  толки об Арродесе,
которому почти все сочувствовали в такой же мере, в какой  страшились  меня,
королевской посланницы. Что же болтали простаки на завалинках?
     Что  я машина, которую натравили на мудреца, осмелившегося посягнуть на
королевскую  власть.  Что  я  не  простой  механический  палач,   а   особое
устройство,  способное  произвольно принимать любой облик: нищего, ребенка в
колыбели, прекрасной девушки или же металлической  змеи.  Но  эти  формы  --
только  маски,  в  которых  подосланная машина является преследуемому, чтобы
соблазнить его. Перед всеми же другими она предстает в  обличье  серебряного
скорпиона,  который  бегает  так быстро, что никому еще не удалось сосчитать
всех его ног.  Тут  повествование  разделялось  на  множество  версий.  Одни
говорили,  что  мудрец  вопреки  королевской  воле хотел даровать всем людям
свободу и тем возбудил монарший гнев. Другие -- что у него была живая вода и
он мог воскресить замученных, и это было запрещено ему высочайшим указом,  а
он,  притворно  склонившись  перед  волей  владыки,  тайно  собирал  рать из
казненных бунтовщиков, тела которых он похищал с виселиц на цитадели. Многие
вообще  ничего  не  знали  об  Арродесе  и  не   приписывали   ему   никаких
сверхъестественных  способностей, а просто полагали, что коли он осужден, то
уже по одному этому заслуживает сочувствия и помощи. И хотя  никто  не  знал
истинных  причин,  из-за  которых распалилась королевская ярость и созванным
мастерам приказано было соорудить в их кузницах гончую машину, --  злым  все
звали это умыслом и неправедным повелением, ибо, что бы ни совершил гонимый,
вина  его  не  могла  быть  столь  же  страшной, как судьба, уготованная ему
королем.  Конца  не  было  этим  россказням,  в  которых  вволю  расходилось
простецкое  воображение,  и  лишь  одно  в  них  не менялось: мне всякий раз
приписывали такие мерзости, какие только можно вообразить.
     Слышала я также и тьму вранья о смельчаках,  будто  бы  поспешавших  на
помощь к Арродесу, которые-де преграждали мне дорогу, чтобы пасть в неравном
бою,  --  на самом деле на это ни единая живая душа не отважилась. Хватало в
сказках и предателей, указывавших мне его следы, когда я не  могла  отыскать
их  сама,  --  вот  уж отъявленнейшая ложь. Однако же о том, кто я, кем могу
быть, что у меня на уме, ведомы ли мне  растерянность  или  сомнение,  никто
ничего не говорил, да я тому и не удивлялась.
     И  я  столько  наслышалась  о  простых,  всем известных гончих машинах,
выполняющих королевскую волю, которая была  для  всех  законом,  что  вскоре
совсем  перестала  таиться  от обитателей этих приземистых изб и порой прямо
под их окнами дожидалась восхода солнца, чтобы серебряной молнией  выскочить
на  траву  и  в  блистающих  брызгах  росы | связать конец вчерашнего пути с
началом сегодняшнего и, стремительно мчась по нему, упиваться остекленевшими
взглядами, падением ниц,  смертельным  страхом  и  ореолом  неприкасаемости,
который окружал меня.
     Однако настал день, когда мой верхний нюх оказался беспомощен, и тогда,
тщетно  петляя  по холмистым окрестностям в поисках следа, я изведала боль и
горечь от того, что мое совершенство напрасно. Но, застыв на  вершине  холма
со  скрещенными  щупальцами  и  как  бы  молясь ветреному небу, я по слабому
звуку, наполнившему колокол  моего  тела,  вдруг  поняла,  что  не  все  еще
потеряно,  и,  чтобы исполнить замысел, обратилась к давно заброшенному дару
-- человеческой речи. Мне не нужно было учиться ей заново, она была во  мне,
я  должна  была лишь оживить ее в себе. Сначала я выговаривала слова и фразы
резко и визгливо, но скоро мой голос стал почти человеческим, и я сбежала по
склону, чтобы прибегнуть к дару слова -- там, где меня подвело  обоняние.  Я
вовсе не чувствовала ненависти к беглецу, хотя он и оказался таким проворным
и  хитрым,  -- он играл свою роль, а я играла свою. Я отыскала перепутье, на
котором след угасал, остановилась и судорожно задергалась на  месте  оттого,
что   одна   пара  моих  ног  бессознательно  тянулась  к  дороге,  покрытой
известковой пылью, а  другая,  лихорадочно  царапая  камни,  тащила  меня  в
противоположную  сторону  --  туда,  где  белели стены небольшого монастыря,
окруженного вековой рощей. Собрав всю свою волю, я тяжело,  будто  немощная,
подползла  к монастырской калитке, у которой стоял, подняв очи к небу, монах
-- казалось, он залюбовался зарей. Я потихоньку приблизилась к  нему,  чтобы
не  испугать  своим  внезапным  появлением, и смиренно приветствовала его, а
когда он  безмолвно  обратил  на  меня  внимательный  взгляд,  спросила,  не
позволит  ли  он, чтобы я поведала ему о деле, в котором сама разобраться не
могу. Я поначалу  решила,  что  он  окаменел  от  страха,  ибо  он  даже  не
пошевелился  и ничего не ответил, но оказалось, он просто задумался и минуту
спустя сказал, что согласен. Тогда мы пошли в монастырский сад, он  впереди,
я -- за ним. Странная, наверное, пара, но в тот ранний час вокруг не было ни
единой  живой  души  --  некому  подивиться на серебряного богомола и белого
монаха. И когда он сел под лиственницей в  привычной  позе  исповедника,  не
глядя  на меня, а лишь склонив ко мне ухо, я рассказала ему, что, прежде чем
выйти на эту торную тропу, я была девушкой, предназначенной Арродесу по воле
короля. Что я познакомилась с ним на балу во дворце и полюбила его, ничего о
нем не зная, и в неведении совершенно отдалась этой любви,  которую  сама  в
нем  возбудила,  и  так  было, пока по