- вот ни  капельки  --  его  не  боялась,
хотя, собственно, должна бы испугаться ощущения, что его лицо, эта угреватая
кожа,  строптиво  взъерошенные  брови,  большие оттопыренные уши сверяются с
каким-то заключенным во мне ожиданием; накладываясь, совпадают словно  бы  с
негативом,  который  я  носила  в  себе непроявленным и который сейчас вдруг
начал пропечатываться. Я не боялась его -- даже если в нем был мой приговор.
Ни себя, ни его. Однако сила, которую  это  совпадение  освободило  во  мне,
заставила  меня  вздрогнуть.  И я вздрогнула, но не как человек, а как часы,
когда их стрелки сошлись и пружина стронулась,  чтобы  пробить  полночь,  но
первый удар еще не раздался. Этой дрожи не мог заметить никто.
     -- Кто  я,  ты  узнаешь  чуть  позднее,  --  ответила я очень спокойно,
раскрыла веер и улыбнулась легкой бледной улыбкой, какими ободряют больных и
слабых. -- Я бы выпила вина, а ты?
     Он кивнул, силясь напялить на себя светскую оболочку, которая была  ему
не   по  нутру  и  не  по  плечу,  и  мы  пошли  по  паркету,  забрызганному
перламутровыми потеками воска, стекавшего с люстры, словно капель, через всю
залу, рука об руку -- туда, где у стены лакеи разливали вино в бокалы.
     В ту ночь я не сказала ему, кто я, потому что не хотела лгать, а истины
не знала сама. Истина может быть лишь одна, а я была и дуэнья, и графиня,  и
сирота -- все эти судьбы кружились во мне, и каждая могла бы стать истинной,
признай  я  ее  своей;  я  уже  понимала,  что  в  конце  концов  мою истину
предопределит мой каприз и та, которую я  выберу,  сдунет  остальные,  но  я
продолжала  колебаться  между этими образами, потому что мне мерещился в них
какой-то сбой памяти.  Скорее  всего,  я  была  молодой  особой,  страдавшей
расщеплением  личности,  и  мне на время удалось вырваться из-под заботливой
опеки  близких.  Продолжая  разговор,  я  думала,  что  если  я  и   вправду
сумасшедшая,  то  все  кончится  благополучно,  ведь из помешательства можно
выйти, как из сна, -- и тут, и там есть надежда.
     В поздний час, когда мы вместе (а он не отступал от  меня  ни  на  шаг)
прошли  рядом  с  его величеством за минуту до того, как король вознамерился
удалиться в свои апартаменты, я обнаружила, что повелитель даже не  взглянул
в нашу сторону, и это было страшное открытие. Он не проверял, так ли я держу
себя  с  Арродесом, видимо, это было не нужно, видимо, он не сомневался, что
может полностью мне доверять, как доверяют подосланным тайным убийцам, зная,
что они не отступят до последнего своего вздоха, ибо  их  судьба  всецело  в
руке  пославшего.  Но  могло  быть  и так, что королевское равнодушие должно
стереть мои подозрения -- раз  он  не  смотрит  в  мою  сторону,  значит,  я
действительно  ничего  для  него  не  значу, и оттого мои навязчивые домыслы
опять склонялись к мысли о сумасшествии.  И  вот  я,  безумная  и  ангельски
прекрасная,  попиваю вино и улыбаюсь Арродесу, которого король ненавидит как
никого другого, - -- однако он поклялся матери в ее смертный час,  что  если
злая участь и постигнет этого мудреца, то только по собственной его воле. Не
знаю.  рассказал  ли  мне это кто-нибудь во время танца, или я это узнала от
себя самой, ведь ночь была такая длинная II шумная, огромная толпа то и дело
нас разлучала, а мы вновь находили друг друга, неумышленно, словно все здесь
были замешаны в этом заговоре, -- очевидный бред: не кружились же  мы  среди
механически  танцующих  манекенов!  Я  разговаривала со старцами и девицами,
завидовавшими г.юей красоте, различала бесчисленные  оттенки  благоглупости,
столь  скорой  на  зло. Я рассекала и прошивала этих ничтожных честолюбцев и
этих девчонок с такой легкостью, что мне даже становилось их жаль.
     Казалось,  я  была  воплощением  отточенного  разума  --   я   блистала
остроумием,  и оно добавляло блеска моим глазам, хотя из-за тревоги, которая
росла во мне, я охотно притворилась бы дурочкой, чтобы спасти  Арродеса,  но
именно  этого  я  как раз и не могла. Увы, я была не столь всесильна. Был ли
мой разум, сама его безупречность подвластны лжи? Вот над чем  билась  я  во
время  танца,  выделывая  фигуры менуэта, пока Арродес, который не танцевал,
смотрел на меня издали, черный и худой на фоне  пурпурной,  расшитой  львами
парчи  занавесей.  Король  удалился,  а  вскоре  распростились  и  мы.  Я не
позволила ему ни о чем  спрашивать,  а  он  все  пытался  что-то  сказать  и
бледнел,  когда  я  повторяла  "нет" сначала губами, потом, только сложенным
веером. Выходя из дворца, я не знала, ни где живу, ни откуда пришла, ни куда
направляюсь, -- знала только, что этого мне не  дано,  --  все  мои  попытки
что-то  узнать были напрасны: каждому известно, что нельзя повернуть глазное
яблоко так, чтобы зрачок заглянул внутрь черепа.
     Я позволила Арродесу проводить меня до дворцовых  ворот:  позади  круга
все  еще  пылавших  бочек  со смолой был парк, будто высеченный из угля, а в
холодном воздухе носился далекий нечеловеческий смех -- то ли эти  жемчужные
звуки  издавали  фонтаны  работы  южных  мастеров,  то  ли болтающие статуи,
похожие на белесые маски, подвешенные над клумбами. Королевские соловьи тоже
пели, хотя слушать их было некому, вблизи оранжереи один из  них  чернел  на
огромном диске луны, словно нарисованный. Гравий хрустел у нас под ногами, и
золоченые острия ограды шеренгой торчали из мокрой листвы.
     Он  торопливо  и зло схватил меня за руку, которую я не успела вырвать,
рядом засияли белые полосы на эполетах  гренадеров  его  величества,  кто-то
вызывал мой выезд, кони били копытами, фиолетовые отсветы фонариков блеснули
на дверце кареты, упала ступенька. Это не могло быть сном.
     -- Когда и где? -- спросил он.
     -- Лучше  никогда  и  нигде,  -- сказала я свою главную правду и тут же
быстро и беспомощно добавила: -- Я не шучу,  приди  в  себя,  мудрец,  и  ты
поймешь, что я даю тебе добрый совет.
     То,  что я хотела произнести дальше, мне уже не удалось выговорить. Это
было .так странно: думать я могла все, что угодно, но голос  не  выходил  из
меня,  я  никак  не  могла добраться до тех слов. Хрип, немота -- будто ключ
повернулся в замке и засов задвинулся между нами.
     -- Слишком поздно, -- тихо сказал он, опустив голову, -- на самом деле,
поздно.
     -- Королевские сады открыты от утреннего до полуденного сигнала.  --  Я
поставила ногу на ступеньку кареты. -- Там, где пруд с лебедями, есть старый
дуб.  Завтра,  точно в полдень, ты найдешь в дупле записку, а сейчас я желаю
тебе, чтобы ты каким-нибудь немыслимым чудом забыл, что мы встречались. Если
бы я знала как, то помолилась бы за это.
     Не к месту было говорить это при страже. И слова были банальные, и  мне
не  дано  было  вырваться  из  этой смертельной банальности -- я это поняла,
когда карета уже покатилась, а он ведь мог истолковать мои слова так,  будто
я  боюсь чувства, которое он во мне пробудил. Так и было: я боялась чувства,
которое он возбудил во мне, однако оно не имело ничего общего с любовью, а я
говорила то, что могла сказать, словно пробовала, как во  тьме,  на  болоте,
пробуют  почву под ногой, не заведет ли следующий шаг в трясину. Я пробовала
слова, нащупывая дыханием те, что мне  удастся  вымолвить,  и  те,  что  мне
сказать  не  дано.  Но  он не мог этого знать. Мы расстались ошеломленные, в
тревоге, похожей  на  страсть,  ибо  так  начиналась  наша  погибель.  И  я,
прелестная,  нежная, неискушенная, все же яснее, чем он, понимала, что я его
судьба в полном, страшном и неотвратимом значении этого слова.
     Коробка кареты была пуста. Я поискала тесьму, пришитую к рукаву кучера,
но ее не было. Окон тоже не было, может быть, черное стекло? Мрак внутри был
такой полный, что, казалось, принадлежал не  ночи,  а  пустоте.  Не  просто.
отсутствие  света,  а  ничто.  Я  шарила  руками  по вогнутым, обитым плюшем
стенкам, но не нашла ни оконных рам,  ни  ручки,  ничего,  кроме  изогнутых,
мягко   выстланных   поверхностей  передо  мной  и  надо  мной;  крыша  была
удивительно  низкая,  словно  меня  захлопнули  не  в  кузове  кареты,  а  в
трясущемся  наклонном футляре. Я не слышала ни топота копыт, ни обычного при
езде стука колес. Чернота, тишина и ничто. Тогда я сосредоточилась  на  себе
-- для  себя  я была более опасной загадкой, чем все, что со мной произошло.
Память была безотказна. Мне казалось, что все так и должно быть и  не  могло
произойти  иначе:  я  помнила мое первое пробуждение -- когда я еще не имела
пола, -- как чье-то чужое, как преследующий меня кошмарный сон. Я помнила  и
пробуждение   в   дверях   дворцовой   залы,   когда   я  была  уже  в  этой
действительности, помнила даже легкий скрип, с которым  распахнулись  резные
двери, и застывшее лицо лакея, служебным рвением превращенного в исполненную
почтения  куклу,  живой  восковой  труп. Теперь все мои воспоминания слились
воедино, но я могла в мыслях вернуться вспять, туда, где я не знала еще, что
такое -- двери, что -- бал и что -- я. Меня пронзила  дрожь,  оттого  что  я
вспомнила,  как  первые мои мысли, еще лишь наполовину облеченные в слова, я
выражала в формах другого рода -- "сознавало", "видело", "вошло", -- вот как
было, пока блеск залы, хлынув в распахнутые двери, не ударил мне в зрачки  и
не  открыл  во  мне  шлюзы и клапаны, сквозь которые с болезненной быстротой
влилось  в  меня  человеческое  знание  слов,  придворных  жестов,   обаяние
надлежащего пола и вкупе с ними -- память о лицах, среди которых первым было
лицо  Арродеса, а вовсе не королевская гримаса. И хотя никто никогда не смог
бы мне в точности этого объяснить, я теперь была уверена, что перед  королем
остановилась  по  ошибке -- я перепутала предназначенного мне с тем, от кого
предназначение исходило. Ошибка... но если так легки сшибки --  значит,  эта
судьба не истинная, и я могу еще спастись?
     Теперь,  в  полном  уединении,  которое  вовсе  не  тревожило  меня, а,
напротив, было даже удобно, ибо  позволяло  мне  спокойно  и  сосредоточенно
подумать,  когда я попыталась познать, кто я, вороша для этого воспоминания,
такие доступные -- каждое на своем месте,  под  рукой,  как  давно  знакомая
утварь  в  старом жилище, я видела все, что произошло этой ночью, но резко и
ясно -- только от порога дворцовой залы.
     А прежде? Где я была?  Или  было?!  Прежде?  Откуда  я  взялась?  Самая
простая  и  успокаивающая мысль подсказывала, что я не совсем здорова, что я
возвращаюсь  из  болезни,  как   из   экзотического,   полного   приключений
путешествия,   --   тонкая,   книжная  и  романтическая  девушка,  несколько
рассеянная, со странностями. Оттого что я слишком хрупка для  этого  грубого
мира,  мною  овладели навязчивые видения, и, видно, в горячечном бреду, лежа
на кровати с балдахином, па простынях, обшитых кружевами, я вообразила  себе
путешествие  через  металлический ад, а мозговая горячка была мне, наверное,
даже к лицу -- в блеске свечей, так озаряющих альков, чтобы, когда я очнусь,
ничто меня не испугало и чтобы в фигурах, склонившихся надо мной, я сразу бы
узнала неизменно любящих меня попечителей... Что за  сладкая  ложь!  У  меня
были  Видения,  не  так  ли?  И  они, вплавившись в чистый поток моей единой
памяти, расщепили ее. Расщепили?.. Да,  спрашивая,  я  слышала  в  себе  хор
ответов,  готовых,  ожидающих: дуэнья, Тленикс, Ангелита. Ну и что из этого?
Все эти имена были во мне готовы, мне даны, и каждому  соответствовали  даже
образы,  как  бы  единая  их  цепь. Они сосуществовали так, как сосуществуют
корни, расходящиеся от дерева, и я, без  сомнения,  единственная  и  единая,
когда-то  была  множеством  разветвлений,  которые слились во мне, как ручьи
сливаются в речное русло.
     "Не могло быть так, -- сказала я себе. -- Не может быть, я уверена". Но
я же видела мою  предыдущую  судьбу  разделенной  на  две  части:  к  порогу
дворцовой  залы  тянулось  множество  нитей  -- разных, а от порога -- одна.
Картины первой части моей судьбы жили отдельно друг от друга  и  друг  друга
отвергали.  Дуэнья:  башня, темные гранитные валуны, разводной мост, крики в
ночи, кровь на медном блюде, рыцари с рожами мясников, ржавые лезвия алебард
и мое личико в овальном подслеповатом зеркале, висевшем между рамой  мутного
окна из бычьего пузыря и резным изголовьем. Может быть, я пришла оттуда?
     Но  как  Ангелита  я  росла  среди  южного  зноя,  и, глядя назад в эту
сторону, я видела белые дома, повернувшиеся к солнцу  известковыми  спинами,
чахлые  пальмы, диких собак, поливающих пенящейся мочой их чешуйчатые корни,
и корзины, полные фиников, слипшихся в клейкую сладкую  массу,  и  врачей  в
зеленых  одеяниях,  и  лестницы,  каменные  лестницы  спускающегося к заливу
города, всеми стенами отвернувшегося от зноя, и кучи виноградных гроздьев, и
рассыпанные засыхающие изюмины, похожие на козий помет. И снова мое  лицо  в
воде  --  не  в зеркале: вода лилась из серебряного кувшина, потемневшего от
старости. Я помню даже, как носила этот кувшин, и вода, тяжело  колыхаясь  в
нем, оттягивала мне руку.
     А  как  же  мое  "оно",  лежащее  навзничь,  и то путешествие и поцелуи
подвижных металлических змей, проникающие в мои руки, тело, голову, --  этот
ужас,  который  настолько теперь потускнел, что вспомнить его я могла лишь с
трудом, как дурной сон, не передаваемый словами? Не могла я пережить столько
судеб, одна другой противоречащих, -- ни все сразу, ни одну за  другой!  Так
что же истинно? Моя красота. Отчаяние и торжество -- равно ощутила я, увидев
в  его лице, как в зеркале, сколь беспощадно совершенство этой красоты. Если
бы я в безумии завизжала, брызгая пеной, или стала  бы  рвать  зубами  сырое
мясо,  то  и  тогда мое лицо осталось бы прекрасным, -- но почему я подумала
"мое лицо", а не просто "я"? Почему я с собой в раздоре? Что я за  существо,
не  способное  достичь  единства со своим телом и лицом? Колдунья? Медея? Но
подумать такое  --  уже  совершенная  несуразица.  Мысль  моя  работала  как
источенный  меч  в руке рыцаря с большой дороги, которому нечего терять, и я
легко рассекала ею любой предмет, но эта моя способность тоже показалась мне
подозрительной --  своим  совершенством,  чрезмерной  холодностью,  излишним
спокойствием,  ибо  над моим разумом был страх: и этот страх существовал вне
разума -- вездесущий, невидимый -- сам по себе, и  это  значило,  что  я  не
должна  была  доверять  и  своему  разуму  тоже. И я не стала верить ни лицу
своему, ни мысли своей, но страх остался -- вне их. Так против  чего  же  он
направлен,  если  помимо  души и тела нет ничего? Такова была загадка. А мои
предыстории, моя корни, разбегавшиеся в прошлом, ничего мне не подсказывали:
их ощупывание было  лишь  пустой  перетасовкой  одних  и  тех  же  красочных
картинок.  Северянка  ли дуэнья, южанка Ангелита или Миньона -- я всякий раз
оказывалась другим персонажем, с другим именем, с другим положением,  другой
семьей. Ни одна из них не могла возобладать над прочими. Южный пейзаж каждый
раз  возникал в моей памяти, переслащенный театральным блеском торжественной
лазури, и если бы не эти шелудивые псы и не полуслепые  дети  с  запекшимися
веками  и  вздутыми  животиками,  беззвучно  умирающие  на костлявых коленях
закутанных в черное матерей, это пальмовое побережье показалось  бы  слишком
гладким, скользким, как ложь. А север моей дуэньи: башни в снеговых шапках,.
бурое  клубящееся небо и особенно зимы -- снеговые фигуры на кручах, выдумки
ветра, извилистые змеи поземки, ползущей из рва по контрфорсам  и  бойницам,
белыми  озерами  растекающейся  на скале у подножия замка, и цепи подъемного
моста, плачущие ржавыми слезами сосулек. А летом --  вода  во  рву,  которая
покрывалась ряской и плесенью, -- как хорошо я все это помнила!
     Но  было  же  и  третье  прошлое: большие, чопорные подстриженные сады,
садовники с ножницами, своры  борзых  и  черно-белый  дог,  как  арлекин  на
ступенях  трона,  скучающая  скульптура  -- лишь движение ребер нарушало его
грациозную неподвижность,  да  в  равнодушных  желтых  глазах  поблескивали,
казалось,  уменьшенные  отражения  катарий  или  некроток.  И  эти  слова --
"некротки", "катарии" -- сейчас я не знала, что  они  значили,  но  когда-то
должна  была  знать.  И теперь, вглядываясь в это прошлое, забытое, как вкус
изжеванного стебелька, я чувствовала, что  не  должна  возвращаться  в  него
глубже  -- ни к туфелькам, из которых выросла, ни к первому длинному платью,
вышитому серебром, будто бы и в  ребенке,  которым  я  когда-то  была,  тоже
спрятано  предательство.  Оттого  я вызвала в памяти самое чуждое и жестокое
воспоминание -- как я, бездыханная, лежа навзничь,  путешествовала,  цепенея
от  поцелуев  металла,  издававшего,  когда он касался моего тела, лязгающий
звук, словно оно было безмолвным колоколом, который не может зазвенеть, пока
в нем нет сердца. Да, я возвращалась в невероятное -- в бредовый кошмар, уже
не удивляясь тому, как прочно он засел в моей памяти, --  конечно,  это  мог
быть  только бред, и, чтобы поддержать в себе эту уверенность, я робко стала
ощупывать, только самыми кончиками пальцев, свои мягкие предплечья, грудь --
без сомнения, то было наитие, которому я поддавалась, дрожа, будто  входила,
запрокинув голову, под ледяные струи отрезвляющего дождя.
     Нигде  не было ответа, и я попятилась от этой бездны -- моей и не моей.
И тогда я вернулась к тому, что тянулось уже единой  нитью.  Король,  вечер,
бал  и  тот  мужчина.  Я  сотворена для него, он -- для меня, я знала это, и
снова  --  страх.  Нет,  не  страх,  а  ощущение  рока,   чугунной   тяжести
предназначения,  неизбежного,  неотвратимого:  знание, подобное предчувствию
смерти, знание, что уже нельзя отказаться, уйти, убежать, даже погибнуть, --
погибнуть иначе. Я тонула в этом леденящем предчувствии, оно душило меня. Не
в силах вынести  его,  я  повторяла  одними  губами:  "отец,  мать,  родные,
подруги,  близкие";  я  прекрасно  понимала  смысл этих слов, и они послушно
воплощались в знакомые фигуры: мне  приходилось  признавать  их  своими,  но
нельзя же иметь четырех матерей и столько же отцов сразу -- опять этот бред,
такой  глупый  и  такой  назойливый! Наконец я прибегла к арифметике: один и
один -- два, от отца и матери рождаются дети  --  ты  была  ими  всеми,  это
память  поколений.  "Нет, либо я прежде была сумасшедшей, -- сказала я себе,
-- либо я больна сейчас, и, хоть я и в сознании, душа моя  помрачена.  И  не
было  бала,  замка,  короля, вступления в мир, который бы подчинялся заранее
установленной гармонии". Правда, я тотчас ощутила горечь от мысли, что  если
так,  я  буду  вынуждена распроститься с моей красотой. Что ж, из элементов,
которые не подходят друг другу, я ничего не построю -- разве только найду  в
постройке  перекос,  протиснусь в трещины и раздвину их, чтобы войти внутрь.
Вправду  ли  все  произошло  так,  как  должно  было   случиться?   Если   я
собственность  короля, то как я могла об этом знать? Ведь мысль об этом даже
и во сне должна быть для меня запретной. Если за  всем  этим  стоит  он,  то
почему,  когда  я хотела ему поклониться, я поклонилась не сразу? И если все
готовилось так тщательно, то почему я помню то, чего мне не следует помнить?
Отзовись во мне только одно мое прошлое, девичье и детское, я не впала бы  в
душевный разлад, который вел к отчаянию, а затем -- к бунту против судьбы. И
уж  наверняка  надлежало  стереть воспоминание о том путешествии навзничь, о
себе безжизненной и о себе оживающей  от  искровых  поцелуев,  о  безмолвной
наготе,  но  и  это  тоже  осталось  и было сейчас во мне. Не закралось ли в
замысел и в исполнение некое несовершенство? Небрежность, рассеянность и  --
непредвиденные утечки, которые теперь принимаются за загадки или дурной сон?
Но  в  таком  случае  была  надежда. Ждать, чтобы в дальнейшем осуществлении
замысла нагромоздились новые  несообразно