зных  наречиях,  но  всеми  ими,  даже  и
отдаленно, не передашь того, что сказали они в день этот друг другу.
   Меж тем на палубе у  гротмачты,  возле  бочонка,  изъеденного  червем,  с
сбитым дном, открывшим столетнюю темную благодать,  ждал  уже  весь  экипаж.
Атвуд стоял; Пантен чинно сидел,  сияя,  как  новорожденный.  Грэй  поднялся
вверх,  дал  знак  оркестру  и,  сняв  фуражку,  первый  зачерпнул  граненым
стаканом, в песне золотых труб, святое вино.
   - Ну, вот... - сказал он, кончив пить,  затем  бросил  стакан.  -  Теперь
пейте, пейте все; кто не пьет, тот враг мне.
   Повторить эти слова ему не пришлось. В то время, как  полным  ходом,  под
всеми парусами уходил  от  ужаснувшейся  навсегда  Каперны  "Секрет",  давка
вокруг бочонка  превзошла  все,  что  в  этом  роде  происходит  на  великих
праздниках.
   - Как понравилось оно тебе? - спросил Грэй Летику.
   - Капитан! - сказал, подыскивая слова, матрос. - Не знаю,  понравился  ли
ему я, но впечатления мои нужно обдумать. Улей и сад!
   - Что?!
   - Я хочу сказать, что в мой  рот  впихнули  улей  и  сад.  Будьте
счастливы, капитан. И пусть счастлива будет та, которую  "лучшим  грузом"  я
назову, лучшим призом "Секрета"!
   Когда на другой день стало светать, корабль был далеко от Каперны.  Часть
экипажа как уснула, так и осталась лежать на палубе, поборотая  вином  Грэя;
держались на ногах лишь рулевой да вахтенный, да сидевший на корме с  грифом
виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел,  тихо  водил
смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом,  и  думал  о
счастье...