озле
берега, где она суетилась, было довольно препятствий,  занимавших  внимание.
Мшистые стволы упавших деревьев, ямы, высокий папоротник, шиповник, жасмин и
орешник мешали ей на каждом шагу; одолевая их, она постепенно  теряла  силы,
останавливаясь все чаще и чаще, чтобы передохнуть или смахнуть с лица липкую
паутину. Когда потянулись, в более широких местах, осоковые  и  тростниковые
заросли, Ассоль совсем было потеряла из вида  алое  сверкание  парусов,  но,
обежав излучину течения, снова увидела  их,  степенно  и  неуклонно  бегущих
прочь. Раз она оглянулась, и лесная громада с ее пестротой,  переходящей  от
дымных столбов света в листве к темным расселинам дремучего сумрака, глубоко
поразила девочку. На мгновение оробев, она вспомнила  вновь  об  игрушке  и,
несколько раз выпустив глубокое "ф-ф-у-уу", побежала изо всех сил.
   В такой безуспешной  и  тревожной  погоне  прошло  около  часу,  когда  с
удивлением, но и с облегчением Ассоль увидела, что деревья впереди  свободно
раздвинулись, пропустив синий разлив моря, облака и край  желтого  песчаного
обрыва, на который она выбежала, почти падая от усталости. Здесь было  устье
ручья; разлившись нешироко и мелко, так что виднелась  струящаяся  голубизна
камней, он пропадал  в  встречной  морской  волне.  С  невысокого,  изрытого
корнями обрыва Ассоль увидела, что у ручья, на плоском большом камне, спиной
к  ней,  сидит  человек,  держа  в  руках  сбежавшую  яхту,  и   всесторонне
рассматривает  ее  с  любопытством  слона,   поймавшего   бабочку.   Отчасти
успокоенная тем, что игрушка  цела,  Ассоль  сползла  по  обрыву  и,  близко
подойдя к незнакомцу, воззрилась на него изучающим взглядом,  ожидая,  когда
он подымет голову.  Но  неизвестный  так  погрузился  в  созерцание  лесного
сюрприза, что девочка успела рассмотреть его с головы до ног, установив, что
людей, подобных этому незнакомцу, ей видеть еще ни разу не приходилось.
   Но перед ней был не кто иной, как путешествующий пешком  Эгль,  известный
собиратель песен, легенд, преданий и сказок. Седые кудри складками  выпадали
из-под его соломенной шляпы; серая блуза,  заправленная  в  синие  брюки,  и
высокие сапоги придавали ему вид охотника; белый воротничок, галстук,  пояс,
унизанный серебром блях, трость и сумка с  новеньким  никелевым  замочком  -
выказывали горожанина. Его лицо, если можно назвать лицом нос, губы и глаза,
выглядывавшие  из  бурно  разросшейся  лучистой  бороды  и  пышных,  свирепо
взрогаченных вверх усов, казалось  бы  вялопрозрачным,  если  бы  не  глаза,
серые, как песок, и  блестящие,  как  чистая  сталь,  с  взглядом  смелым  и
сильным.
   - Теперь отдай мне, - несмело сказала девочка. - Ты уже поиграл.  Ты  как
поймал ее?
   Эгль поднял голову, уронив яхту, - так неожиданно прозвучал взволнованный
голосок  Ассоль.  Старик  с  минуту  разглядывал  ее,  улыбаясь  и  медленно
пропуская бороду в большой, жилистой горсти. Стиранное  много  раз  ситцевое
платье едва прикрывало до колен худенькие, загорелые ноги девочки. Ее темные
густые волосы, забранные в кружевную косынку, сбились, касаясь плеч.  Каждая
черта Ассоль была выразительно легка и чиста, как полет ласточки. Темные,  с
оттенком  грустного  вопроса  глаза  казались  несколько  старше  лица;  его
неправильный мягкий овал был  овеян  того  рода  прелестным  загаром,  какой
присущ здоровой белизне кожи. Полураскрытый маленький  рот  блестел  кроткой
улыбкой.
   - Клянусь Гриммами, Эзопом и Андерсеном, - сказал Эгль, посматривая то на
девочку, то на яхту. - Это что-то особенное.  Слушай-ка  ты,  растение!  Это
твоя штука?
   - Да, я за ней бежала по всему ручью; я думала, что умру. Она была тут?
   - У самых моих ног. Кораблекрушение причиной  того,  что  я,  в  качестве
берегового пирата, могу вручить тебе этот приз.  Яхта,  покинутая  экипажем,
была выброшена на песок трехвершковым валом -  между  моей  левой  пяткой  и
оконечностью палки. - Он стукнул тростью. - Как зовут тебя, крошка?
   - Ассоль, - сказала девочка, пряча в корзину поданную Эглем игрушку.
   - Хорошо, - продолжал непонятную речь старик, не сводя  глаз,  в  глубине
которых  поблескивала  усмешка  дружелюбного  расположения  духа.   -   Мне,
собственно, не надо было спрашивать твое имя. Хорошо, что оно  так  странно,
так однотонно, музыкально, как свист стрелы или шум морской раковины: что бы
я стал делать,  называйся  ты  одним  из  тех  благозвучных,  но  нестерпимо
привычных имен, которые чужды Прекрасной Неизвестности? Тем более я не желаю
знать, кто  ты,  кто  твои  родители  и  как  ты  живешь.  К  чему  нарушать
очарование? Я занимался, сидя на этом камне, сравнительным изучением финских
и японских сюжетов... как вдруг ручей выплеснул эту яхту, а затем  появилась
ты... Такая, как есть. Я, милая, поэт в душе - хоть никогда не сочинял  сам.
Что у тебя в корзинке?
   - Лодочки, - сказала Ассоль, встряхивая корзинкой, - потом пароход да еще
три таких домика с флагами. Там солдаты живут.
   - Отлично. Тебя послали продать. По дороге ты занялась игрой. Ты  пустила
яхту поплавать, а она сбежала - ведь так?
   - Ты разве видел? - с сомнением спросила Ассоль, стараясь  вспомнить,  не
рассказала ли она это сама. - Тебе кто-то сказал? Или ты угадал?
   - Я это знал. - А как же?
   - Потому что я - самый главный волшебник. Ассоль смутилась: ее напряжение
при этих словах Эгля переступило границу испуга.  Пустынный  морской  берег,
тишина,  томительное  приключение  с  яхтой,  непонятная  речь   старика   с
сверкающими глазами, величественность его  бороды  и  волос  стали  казаться
девочке смешением сверхъестественного с  действительностью.  Сострой  теперь
Эгль гримасу или закричи что-нибудь - девочка помчалась бы прочь, заплакав и
изнемогая от страха. Но Эгль,  заметив,  как  широко  раскрылись  ее  глаза,
сделал крутой вольт.
   - Тебе нечего бояться меня, - серьезно сказал он. - Напротив, мне хочется
поговорить с тобой по душе. - Тут только он уяснил себе, что в лице  девочки
было  так  пристально  отмечено  его   впечатлением.   "Невольное   ожидание
прекрасного, блаженной судьбы, -  решил  он.  -  Ах,  почему  я  не  родился
писателем? Какой славный сюжет".
   - Ну-ка, - продолжал Эгль,  стараясь  закруглить  оригинальное  положение
(склонность к мифотворчеству - следствие всегдашней работы -  было  сильнее,
чем опасение бросить на неизвестную почву семена крупной  мечты),  -  ну-ка,
Ассоль, слушай меня внимательно. Я был в той деревне  -  откуда  ты,  должно
быть, идешь, словом, в Каперне. Я люблю сказки  и  песни,  и  просидел  я  в
деревне той целый день, стараясь услышать что-нибудь никем не слышанное.  Но
у вас не рассказывают сказок. У вас не поют песен.  А  если  рассказывают  и
поют, то, знаешь,  эти  истории  о  хитрых  мужиках  и  солдатах,  с  вечным
восхвалением жульничества,  эти  грязные,  как  немытые  ноги,  грубые,  как
урчание в животе, коротенькие четверостишия с  ужасным  мотивом...  Стой,  я
сбился. Я заговорю снова. Подумав, он продолжал  так:  -  Не  знаю,  сколько
пройдет лет, - только в Каперне расцветет одна сказка, памятная надолго.  Ты
будешь большой, Ассоль. Однажды утром в морской дали  под  солнцем  сверкнет
алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля  двинется,  рассекая
волны, прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль,  без  криков  и
выстрелов; на берегу много соберется народу, удивляясь и ахая: и  ты  будешь
стоять  там  Корабль  подойдет  величественно  к  самому  берегу  под  звуки
прекрасной музыки; нарядная, в коврах, в золоте и цветах, поплывет  от  него
быстрая лодка. - "Зачем вы приехали? Кого  вы  ищете?"  -  спросят  люди  на
берегу. Тогда ты увидишь  храброго  красивого  принца;  он  будет  стоять  и
протягивать к тебе руки. - "Здравствуй, Ассоль! - скажет он. - Далеко-далеко
отсюда я увидел тебя во сне и приехал, чтобы увезти  тебя  навсегда  в  свое
царство. Ты будешь там жить со мной в розовой глубокой долине. У тебя  будет
все, чего только ты пожелаешь; жить с тобой мы станем так дружно  и  весело,
что никогда твоя душа не узнает слез и печали". Он  посадит  тебя  в  лодку,
привезет на корабль, и  ты  уедешь  навсегда  в  блистательную  страну,  где
всходит солнце и где звезды  спустятся  с  неба,  чтобы  поздравить  тебя  с
приездом.
   - Это все мне? - тихо спросила девочка. Ее  серьезные  глаза,  повеселев,
просияли доверием. Опасный волшебник, разумеется, не стал бы  говорить  так;
она подошла ближе. - Может быть, он уже пришел... тот корабль?
   - Не так скоро, - возразил Эгль, - сначала, как я сказал,  ты  вырастешь.
Потом... Что говорить? - это будет, и кончено. Что бы ты тогда сделала?
   - Я? - Она  посмотрела  в  корзину,  но,  видимо,  не  нашла  там  ничего
достойного служить веским вознаграждением. - Я бы  его  любила,  -  поспешно
сказала она, и не совсем твердо прибавила: - если он не дерется.
   - Нет, не будет драться, - сказал волшебник, таинственно подмигнув, -  не
будет, я ручаюсь за это. Иди, девочка, и не забудь того, что сказал  тебе  я
меж двумя глотками ароматической водки и размышлением о песнях  каторжников.
Иди. Да будет мир пушистой твоей голове!
   Лонгрен работал в своем маленьком огороде, окапывая  картофельные  кусты.
Подняв голову, он увидел Ассоль, стремглав бежавшую к  нему  с  радостным  и
нетерпеливым лицом.
   - Ну, вот ... - сказала  она,  силясь  овладеть  дыханием,  и  ухватилась
обеими руками за передник отца. - Слушай, что я тебе расскажу... На  берегу,
там, далеко, сидит волшебник... Она начала с волшебника  и  его  интересного
предсказания. Горячка мыслей мешала ей плавно передать  происшествие.  Далее
шло описание наружности волшебника и  -  в  обратном  порядке  -  погоня  за
упущенной яхтой.
   Лонгрен выслушал девочку, не перебивая, без улыбки, и, когда она кончила,
воображение быстро  нарисовало  ему  неизвестного  старика  с  ароматической
водкой в одной руке и игрушкой в другой. Он отвернулся, но, вспомнив, что  в
великих случаях детской жизни подобает быть человеку серьезным и удивленным,
торжественно закивал головой, приговаривая: - Так, так;  по  всем  приметам,
некому иначе и быть, как волшебнику. Хотел бы я на него посмотреть... Но ты,
когда пойдешь снова, не сворачивай в сторону; заблудиться в лесу нетрудно.
   Бросив лопату, он сел к низкому хворостяному забору и посадил девочку  на
колени. Страшно усталая, она пыталась еще прибавить  кое-какие  подробности,
но жара, волнение и слабость клонили ее в сон. Глаза  ее  слипались,  голова
опустилась на твердое отцовское плечо, мгновение  -  и  она  унеслась  бы  в
страну сновидений, как вдруг, обеспокоенная внезапным сомнением, Ассоль села
прямо, с закрытыми глазами и, упираясь кулачками в  жилет  Лонгрена,  громко
сказала: - Ты как думаешь, придет волшебниковый корабль за мной или нет?
   - Придет, - спокойно ответил матрос, - раз тебе это сказали,  значит  все
верно.
   "Вырастет, забудет, - подумал он, - а пока... не стоит  отнимать  у  тебя
такую игрушку. Много ведь придется в будущем увидеть тебе не алых, а грязных
и хищных парусов: издали - нарядных и  белых,  вблизи  -  рваных  и  наглых.
Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?!  Добрая  шутка!  Ничего  -
шутка! Смотри, как сморило тебя, - полдня в лесу,  в  чаще.  А  насчет  алых
парусов думай, как я: будут тебе алые паруса".
   Ассоль спала. Лонгрен, достав свободной рукой трубку,  закурил,  и  ветер
пронес дым сквозь плетень, в куст,  росший  с  внешней  стороны  огорода.  У
куста, спиной к забору, прожевывая пирог, сидел молодой нищий. Разговор отца
с дочерью привел его в веселое настроение, а запах хорошего табаку  настроил
добычливо. - Дай, хозяин, покурить бедному  человеку,  -  сказал  он  сквозь
прутья. - Мой табак против твоего не табак, а, можно сказать, отрава.
   - Я бы дал, - вполголоса ответил  Лонгрен,  -  но  табак  у  меня  в  том
кармане. Мне, видишь, не хочется будить дочку.
   - Вот беда! Проснется, опять уснет, а прохожий человек взял да и покурил.
   - Ну, - возразил Лонгрен, - ты не без табаку все-таки, а  ребенок  устал.
Зайди, если хочешь, попозже.
   Нищий  презрительно  сплюнул,  вздел  на  палку  мешок  и  разъяснил:   -
Принцесса, ясное дело. Вбил ты ей в голову эти  заморские  корабли!  Эх  ты,
чудак-чудаковский, а еще хозяин!
   - Слушай-ка, - шепнул Лонгрен, - я, пожалуй, разбужу ее, но только затем,
чтобы намылить твою здоровенную шею. Пошел вон!
   Через полчаса нищий сидел в трактире за столом с дюжиной  рыбаков.  Сзади
их, то дергая мужей за рукав, то снимая через их плечо стакан  с  водкой,  -
для себя, разумеется, - сидели рослые женщины с  гнутыми  бровями  и  руками
круглыми, как булыжник. Нищий, вскипая обидой, повествовал: - И не  дал  мне
табаку. - "Тебе, - говорит, - исполнится совершеннолетний год,  а  тогда,  -
говорит, - специальный красный корабль ... За тобой.  Так  как  твоя  участь
выйти за принца. И тому, - говорит, - волшебнику - верь".  Но  я  говорю:  -
"Буди, буди, мол, табаку-то достать". Так ведь он за мной полдороги бежал.
   - Кто? Что? О чем толкует? - слышались любопытные голоса женщин.  Рыбаки,
еле поворачивая головы, растолковывали  с  усмешкой:  -  Лонгрен  с  дочерью
одичали, а может, повредились в рассудке; вот человек  рассказывает.  Колдун
был у них, так понимать надо. Они ждут -  тетки,  вам  бы  не  прозевать!  -
заморского принца, да еще под красными парусами!
   Через три дня, возвращаясь из городской лавки, Ассоль услышала  в  первый
раз: - Эй, висельница! Ассоль! Посмотри-ка сюда! Красные паруса плывут!
   Девочка, вздрогнув, невольно взглянула из-под руки на разлив моря.  Затем
обернулась в сторону восклицаний; там, в двадцати шагах от нее, стояла кучка
ребят; они гримасничали, высовывая языки. Вздохнув, девочка побежала домой.

   II ГРЭЙ

   Если Цезарь находил, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в  Риме,
то Артур Грэй мог не завидовать Цезарю в отношении его мудрого  желания.  Он
родился капитаном, хотел быть им и стал им.
   Огромный дом, в котором родился Грэй, был мрачен внутри  и  величественен
снаружи. К переднему фасаду примыкали цветник и часть  парка.  Лучшие  сорта
тюльпанов - серебристо-голубых,  фиолетовых  и  черных  с  розовой  тенью  -
извивались в газоне линиями прихотливо брошенных  ожерелий.  Старые  деревья
парка дремали в рассеянном полусвете над осокой  извилистого  ручья.  Ограда
замка, так как это был настоящий замок, состояла из витых чугунных  столбов,
соединенных  железным  узором.  Каждый  столб  оканчивался  наверху   пышной
чугунной лилией; эти чаши по торжественным дням наполнялись маслом, пылая  в
ночном мраке обширным огненным строем.
   Отец и мать Грэя были надменные невольники своего положения, богатства  и
законов того общества, по отношению к которому могли говорить "мы". Часть их
души, занятая галереей предков, мало достойна изображения,  другая  часть  -
воображаемое продолжение галереи - начиналась маленьким Грэем, обреченным по
известному, заранее составленному плану прожить жизнь и умереть  так,  чтобы
его портрет мог быть повешен на стене без ущерба  фамильной  чести.  В  этом
плане была допущена небольшая ошибка: Артур  Грэй  родился  с  живой  душой,
совершенно не склонной продолжать линию фамильного начертания.
   Эта живость, эта совершенная извращенность мальчика начала сказываться на
восьмом году его жизни;  тип  рыцаря  причудливых  впечатлений,  искателя  и
чудотворца, т. е. человека, взявшего  из  бесчисленного  разнообразия  ролей
жизни самую опасную и трогательную - роль провидения, намечался в  Грэе  еще
тогда, когда, приставив к стене стул, чтобы  достать  картину,  изображавшую
распятие, он вынул гвозди  из  окровавленных  рук  Христа,  т.  е.  попросту
замазал их голубой краской, похищенной у маляра. В  таком  виде  он  находил
картину более  сносной.  Увлеченный  своеобразным  занятием,  он  начал  уже
замазывать и ноги распятого, но был застигнут отцом. Старик снял мальчика со
стула за уши и спросил: - Зачем ты испортил картину?
   - Я не испортил.
   - Это работа знаменитого художника.
   - Мне все равно, - сказал Грэй. - Я не  могу  допустить,  чтобы  при  мне
торчали из рук гвозди и текла кровь. Я этого не хочу.
   В ответе сына Лионель Грэй, скрыв под  усами  улыбку,  узнал  себя  и  не
наложил наказания.
   Грэй неутомимо  изучал  замок,  делая  поразительные  открытия.  Так,  на
чердаке он нашел стальной рыцарский хлам, книги, переплетенные  в  железо  и
кожу, истлевшие одежды и полчища голубей. В погребе, где хранилось вино,  он
получил интересные сведения относительно лафита, мадеры,  хереса.  Здесь,  в
мутном свете остроконечных окон, придавленных косыми треугольниками каменных
сводов, стояли маленькие и большие бочки; самая большая,  в  форме  плоского
круга, занимала всю поперечную стену погреба,  столетний  темный  дуб  бочки
лоснился как отшлифованный.  Среди  бочонков  стояли  в  плетеных  корзинках
пузатые бутыли зеленого и синего стекла. На камнях и на земляном полу  росли
серые грибы с тонкими  ножками:  везде  -  плесень,  мох,  сырость,  кислый,
удушливый запах. Огромная паутина золотилась  в  дальнем  углу,  когда,  под
вечер, солнце высматривало ее последним лучом. В одном месте было зарыто две
бочки лучшего Аликанте, какое существовало во время Кромвеля,  и  погребщик,
указывая Грэю на пустой угол, не упускал случая повторить историю знаменитой
могилы, в которой лежал мертвец, более живой, чем стая фокстерьеров. Начиная
рассказ, рассказчик не забывал попробовать, действует ли кран большой бочки,
и отходил от него, видимо, с облегченным сердцем, так  как  невольные  слезы
чересчур креп кой радости блестели в его повеселевших глазах.
   - Ну вот что, - говорил Польдишок  Грэю,  усаживаясь  на  пустой  ящик  и
набивая острый нос табаком, - видишь ты это место? Там лежит такое вино,  за
которое не один пьяница дал бы согласие вырезать  себе  язык,  если  бы  ему
позволили хватить небольшой стаканчик. В каждой бочке сто  литров  вещества,
взрывающего душу и превращающего тело в неподвижное тесто. Его  цвет  темнее
вишни, и оно не потечет из бутылки.  Оно  густо,  как  хорошие  сливки.  Оно
заключено в бочки черного дерева,  крепкого,  как  железо.  На  них  двойные
обручи красной меди. На обручах латинская надпись: "Меня выпьет Грэй,  когда
будет в раю". Эта надпись толковалась так пространно и разноречиво, что твой
прадедушка, высокородный Симеон Грэй, построил  дачу,  назвал  ее  "Рай",  и
думал таким образом согласить загадочное изречение с действительностью путем
невинного остроумия. Но что ты думаешь? Он умер, как только  начали  сбивать
обручи, от разрыва сердца, - так волновался  лакомый  старичок.  С  тех  пор
бочку эту не трогают. Возникло  убеждение,  что  драгоценное  вино  принесет
несчастье. В самом деле, такой загадки не задавал египетский сфинкс. Правда,
он спросил одного мудреца: - "Съем ли я тебя, как съедаю всех? Скажи правду,
останешься жив", но и то, по зрелом размышлении...
   - Кажется, опять  каплет  из  крана,  -  перебивал  сам  себя  Польдишок,
косвенными шагами устремляясь в  угол,  где,  укрепив  кран,  возвращался  с
открытым, светлым лицом. - Да. Хорошо  рассудив,  а  главное,  не  торопясь,
мудрец мог бы сказать сфинксу: "Пойдем, братец, выпьем,  и  ты  забудешь  об
этих глупостях". "Меня выпьет Грэй, когда будет в раю!" Как понять?  Выпьет,
когда умрет, что ли? Странно. Следовательно, он святой, следовательно, он не
пьет ни вина, ни простой водки. Допустим, что "рай" означает счастье. Но раз
так поставлен  вопрос,  всякое  счастье  утратит  половину  своих  блестящих
перышек, когда счастливец искренно спросит себя: рай ли  оно?  Вот  то-то  и
штука. Чтобы с легким сердцем  напиться  из  такой  бочки  и  смеяться,  мой
мальчик, хорошо смеяться, нужно одной ногой стоять на  земле,  другой  -  на
небе. Есть еще третье  предположение:  что  когда-нибудь  Гр