А. С. ГРИН

   АЛЫЕ ПАРУСА
   Феерия

   ПРОЕКТ "ОБЩИЙ ТЕКСТ"   http://textshare.da.ru  http://textshare.tsx.org


   А.С. Грин. Собрание сочинениий в шести томах.
   М., Правда, 1965, т.3, сс. 6-65



   Нине Николаевне Грин подносит и посвящает
   Автор Пбг, 23 ноября 1922 г.

   I ПРЕДСКАЗАНИЕ

   Лонгрен, матрос "Ориона", крепкого трехсоттонного брига,  на  котором  он
прослужил десять лет и к которому был  привязан  сильнее,  чем  иной  сын  к
родной матери, должен был, наконец, покинуть службу.
   Это произошло так. В одно из его редких возвращений домой, он не  увидел,
как всегда еще издали, на пороге дома свою жену Мери, всплескивающую руками,
а затем бегущую навстречу до потери дыхания. Вместо нее, у детской  кроватки
- нового предмета в маленьком доме Лонгрена - стояла взволнованная соседка.
   - Три месяца я ходила за нею, старик, - сказала она, - посмотри  на  свою
дочь.
   Мертвея,   Лонгрен   наклонился   и   увидел   восьмимесячное   существо,
сосредоточенно взиравшее на его длинную бороду, затем сел, потупился и  стал
крутить ус. Ус был мокрый, как от дождя.
   - Когда умерла Мери? - спросил он.
   Женщина  рассказала  печальную  историю,   перебивая   рассказ   умильным
гульканием девочке и  уверениями,  что  Мери  в  раю.  Когда  Лонгрен  узнал
подробности, рай  показался  ему  немного  светлее  дровяного  сарая,  и  он
подумал, что огонь простой лампы - будь теперь они все вместе, втроем -  был
бы для ушедшей в неведомую страну женщины незаменимой отрадой.
   Месяца три назад хозяйственные дела молодой матери были совсем плохи.  Из
денег, оставленных Лонгреном, добрая половина ушла на лечение после  трудных
родов, на заботы о здоровье новорожденной;  наконец,  потеря  небольшой,  но
необходимой для  жизни  суммы  заставила  Мери  попросить  в  долг  денег  у
Меннерса. Меннерс держал трактир, лавку и считался состоятельным человеком.
   Мери пошла к нему в шесть часов вечера. Около семи рассказчица  встретила
ее на дороге к Лиссу. Заплаканная и расстроенная Мери сказала,  что  идет  в
город заложить обручальное кольцо. Она  прибавила,  что  Меннерс  соглашался
дать денег, но требовал за это любви. Мери ничего не добилась.
   - У нас в доме нет даже крошки съестного, -  сказала  она  соседке.  -  Я
схожу в город, и мы с девочкой перебьемся как-нибудь до возвращения мужа.
   В  этот  вечер  была  холодная,  ветреная  погода;  рассказчица  напрасно
уговаривала молодую женщину не ходить в Лисе к ночи. "Ты  промокнешь,  Мери,
накрапывает дождь, а ветер, того и гляди, принесет ливень".
   Взад и вперед от приморской деревни в  город  составляло  не  менее  трех
часов скорой ходьбы, но Мери не послушалась советов  рассказчицы.  "Довольно
мне колоть вам глаза, - сказала она, - и так уж нет почти  ни  одной  семьи,
где я не взяла бы в долг хлеба, чаю или муки. Заложу  колечко,  и  кончено".
Она сходила, вернулась, а на другой день слегла в жару и бреду;  непогода  и
вечерняя изморось сразила ее двухсторонним воспалением  легких,  как  сказал
городской  врач,  вызванный  добросердной  рассказчицей.  Через  неделю   на
двуспальной кровати Лонгрена осталось пустое место, а соседка переселилась в
его дом нянчить и кормить девочку. Ей, одинокой вдове, это было не трудно. К
тому же, - прибавила она, - без такого несмышленыша скучно.
   Лонгрен поехал в город,  взял  расчет,  простился  с  товарищами  и  стал
растить маленькую Ассоль. Пока девочка не  научилась  твердо  ходить,  вдова
жила у матроса, заменяя  сиротке  мать,  но  лишь  только  Ассоль  перестала
падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь  он
будет сам все делать  для  девочки,  и,  поблагодарив  вдову  за  деятельное
сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды,
любовь и воспоминания на маленьком существе.
   Десять лет скитальческой жизни оставили в его руках очень немного  денег.
Он стал работать. Скоро  в  городских  магазинах  появились  его  игрушки  -
искусно  сделанные  маленькие  модели   лодок,   катеров,   однопалубных   и
двухпалубных парусников, крейсеров, пароходов - словом, того, что он  близко
знал, что, в силу характера работы, отчасти  заменяло  ему  грохот  портовой
жизни и живописный труд плаваний. Этим  способом  Лонгрен  добывал  столько,
чтобы жить в рамках умеренной экономии. Малообщительный по натуре, он, после
смерти жены, стал еще замкнутее и нелюдимее. По праздникам его иногда видели
в трактире, но он никогда не присаживался, а торопливо  выпивал  за  стойкой
стакан  водки  и  уходил,  коротко   бросая   по   сторонам   "да",   "нет",
"здравствуйте", "прощай", "помаленьку" - на все обращения и  кивки  соседей.
Гостей он не выносил, тихо спроваживая их не силой,  но  такими  намеками  и
вымышленными обстоятельствами, что посетителю не  оставалось  ничего  иного,
как выдумать причину, не позволяющую сидеть дольше.
   Сам он тоже не посещал никого; таким образом меж ним  и  земляками  легло
холодное отчуждение, и будь работа Лонгрена - игрушки - менее независима  от
дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать на себе последствия таких
отношений. Товары и съестные припасы он закупал в городе - Меннерс не мог бы
похвастаться даже коробкой спичек, купленной  у  него  Лонгреном.  Он  делал
также сам всю домашнюю работу и терпеливо  проходил  несвойственное  мужчине
сложное искусство ращения девочки.
   Ассоль было уже пять лет, и отец начинал все  мягче  и  мягче  улыбаться,
посматривая на ее нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, она
трудилась над тайной застегнутого жилета  или  забавно  напевала  матросские
песни - дикие ревостишия. В передаче детским голосом и не везде с буквой "р"
эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного  голубой
ленточкой. В это время произошло событие, тень  которого,  павшая  на  отца,
укрыла и дочь.
   Была весна, ранняя и суровая, как зима, но в другом роде. Недели  на  три
припал к холодной земле резкий береговой норд.
   Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом  песке  длинный
ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб.  Никто  не  отваживался
заняться промыслом в такую погоду. На  единственной  улице  деревушки  редко
можно было увидеть человека, покинувшего дом;  холодный  вихрь,  несшийся  с
береговых холмов  в  пустоту  горизонта,  делал  "открытый  воздух"  суровой
пыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля  дым  по  крутым
крышам.
   Но эти дни норда выманивали Лонгрена из его маленького теплого дома чаще,
чем  солнце,  забрасывающее  в  ясную  погоду  море  и  Каперну  покрывалами
воздушного золота. Лонгрен выходил на мостик, настланный  по  длинным  рядам
свай, где, на самом конце этого дощатого  мола,  подолгу  курил  раздуваемую
ветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов дно  дымилось  седой  пеной,
еле поспевающей за валами, грохочущий  бег  которых  к  черному,  штормовому
горизонту наполнял пространство стадами  фантастических  гривастых  существ,
несущихся в разнузданном свирепом отчаянии  к  далекому  утешению.  Стоны  и
шумы, завывающая пальба огромных взлетов воды  и,  казалось,  видимая  струя
ветра, полосующего окрестность, - так силен был его ровный пробег, -  давали
измученной душе Лонгрена ту притупленность, оглушенность,  которая,  низводя
горе к смутной печали, равна действием глубокому сну.
   В один из таких дней двенадцатилетний сын  Меннерса,  Хин,  заметив,  что
отцовская лодка бьется под мостками о сваи, ломая борта, пошел и  сказал  об
этом отцу. Шторм начался недавно; Меннерс забыл вывести лодку на  песок.  Он
немедленно отправился к воде, где  увидел  на  конце  мола,  спиной  к  нему
стоявшего, куря, Лонгрена. На берегу, кроме их двух, никого более  не  было.
Меннерс прошел по мосткам до середины, спустился в  бешено-плещущую  воду  и
отвязал шкот; стоя в лодке, он стал пробираться к берегу, хватаясь руками за
сваи. Весла он не  взял,  и  в  тот  момент,  когда,  пошатнувшись,  упустил
схватиться за очередную сваю,  сильный  удар  ветра  швырнул  нос  лодки  от
мостков в сторону океана. Теперь даже всей длиной тела  Меннерс  не  мог  бы
достичь самой ближайшей сваи. Ветер  и  волны,  раскачивая,  несли  лодку  в
гибельный простор. Сознав положение, Меннерс хотел броситься в  воду,  чтобы
плыть к берегу, но решение  его  запоздало,  так  как  лодка  вертелась  уже
недалеко от конца мола, где значительная глубина воды и ярость валов обещали
верную смерть. Меж Лонгреном и Меннерсом, увлекаемым в штормовую даль,  было
не больше десяти сажен еще спасительного расстояния, так как на мостках  под
рукой у Лонгрена висел сверток каната с вплетенным в один его конец  грузом.
Канат этот висел на случай причала в бурную погоду и бросался с мостков.
   - Лонгрен! - закричал смертельно перепуганный Меннерс. - Что же ты  стал,
как пень? Видишь, меня уносит; брось причал!
   Лонгрен молчал, спокойно смотря на метавшегося в лодке  Меннерса,  только
его трубка задымила сильнее, и он, помедлив, вынул ее из  рта,  чтобы  лучше
видеть происходящее.
   - Лонгрен! - взывал Меннерс. - Ты ведь слышишь меня, я погибаю, спаси!
   Но Лонгрен не  сказал  ему  ни  одного  слова;  казалось,  он  не  слышал
отчаянного вопля. Пока  не  отнесло  лодку  так  далеко,  что  еле  долетали
слова-крики Меннерса, он не переступил даже с ноги на ногу. Меннерс рыдал от
ужаса, заклинал матроса бежать к рыбакам,  позвать  помощь,  обещал  деньги,
угрожал и сыпал проклятиями, но Лонгрен только подошел ближе к  самому  краю
мола, чтобы не сразу потерять из вида метания и скачки  лодки.  "Лонгрен,  -
донеслось к нему глухо, как с крыши - сидящему внутри дома, - спаси!" Тогда,
набрав воздуха и глубоко вздохнув, чтобы не потерялось  в  ветре  ни  одного
слова, Лонгрен крикнул: - Она так же просила тебя! Думай об этом,  пока  еще
жив, Меннерс, и не забудь!
   Тогда крики умолкли, и Лонгрен пошел домой. Ассоль, проснувшись, увидела,
что отец сидит пред угасающей лампой в глубокой задумчивости. Услышав  голос
девочки, звавшей его, он подошел к ней, крепко поцеловал и прикрыл сбившимся
одеялом.
   - Спи, милая, - сказал он, - до утра еще далеко.
   - Что ты делаешь?
   - Черную игрушку я сделал, Ассоль, - спи!
   На другой день  только  и  разговоров  было  у  жителей  Каперны,  что  о
пропавшем Меннерсе, а на шестой  день  привезли  его  самого,  умирающего  и
злобного. Его рассказ быстро облетел окрестные деревушки. До  вечера  носило
Меннерса; разбитый сотрясениями о борта  и  дно  лодки,  за  время  страшной
борьбы  с  свирепостью  волн,  грозивших,  не  уставая,  выбросить  в   море
обезумевшего лавочника, он  был  подобран  пароходом  "Лукреция",  шедшим  в
Кассет. Простуда и потрясение  ужаса  прикончили  дни  Меннерса.  Он  прожил
немного менее сорока  восьми  часов,  призывая  на  Лонгрена  все  бедствия,
возможные на земле и в воображении. Рассказ Меннерса, как матрос  следил  за
его гибелью, отказав в помощи, красноречивый тем более, что умирающий  дышал
с трудом и стонал, поразил жителей Каперны. Не говоря уже о том, что  редкий
из них способен был помнить оскорбление и  более  тяжкое,  чем  перенесенное
Лонгреном, и горевать так сильно, как горевал он до конца жизни о Мери, - им
было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен  молчал.  Молча,  до
своих последних слов, посланных  вдогонку  Меннерсу,  Лонгрен  стоял;  стоял
неподвижно, строго и тихо, как судья, выказав глубокое презрение к  Меннерсу
- большее, чем ненависть, было в его молчании, и это все  чувствовали.  Если
бы он кричал, выражая жестами или суетливостью злорадства, или еще чем  иным
свое торжество при виде отчаяния Меннерса,  рыбаки  поняли  бы  его,  но  он
поступил иначе, чем поступали они - поступил внушительно, непонятно  и  этим
поставил себя выше других, словом, сделал то, чего не прощают.  Никто  более
не кланялся ему, не протягивал руки,  не  бросал  узнающего,  здоровающегося
взгляда. Совершенно навсегда  остался  он  в  стороне  от  деревенских  дел;
мальчишки, завидев его, кричали вдогонку: "Лонгрен утопил Меннерса!". Он  не
обращал на это внимания. Так же, казалось, он  не  замечал  и  того,  что  в
трактире или на берегу, среди лодок,  рыбаки  умолкали  в  его  присутствии,
отходя в сторону, как от зачумленного. Случай  с  Меннерсом  закрепил  ранее
неполное отчуждение. Став полным, оно вызвало  прочную  взаимную  ненависть,
тень которой пала и на Ассоль.
   Девочка росла без подруг. Два-три десятка детей  ее  возраста,  живших  в
Каперне, пропитанной, как губка  водой,  грубым  семейным  началом,  основой
которого служил непоколебимый авторитет матери и отца, переимчивые, как  все
дети в мире, вычеркнули раз - навсегда  маленькую  Ассоль  из  сферы  своего
покровительства и внимания. Совершилось это, разумеется,  постепенно,  путем
внушения и окриков взрослых приобрело характер страшного запрета,  а  затем,
усиленное пересудами и кривотолками, разрослось в  детских  умах  страхом  к
дому матроса.
   К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена  освободил  теперь  истерический
язык сплетни; про матроса говаривали, что он где-то  кого-то  убил,  оттого,
мол, его больше не берут служить на суда, а сам он мрачен и нелюдим,  потому
что "терзается угрызениями преступной совести". Играя,  дети  гнали  Ассоль,
если она приближалась к ним, швыряли грязью и дразнили тем, что  будто  отец
ее ел человеческое мясо, а теперь делает фальшивые деньги. Одна  за  другой,
наивные ее  попытки  к  сближению  оканчивались  горьким  плачем,  синяками,
царапинами и  другими  проявлениями  общественного  мнения;  она  перестала,
наконец, оскорбляться, но все еще иногда спрашивала отца: -  "Скажи,  почему
нас не любят?" - "Э, Ассоль, - говорил Лонгрен, - разве  они  умеют  любить?
Надо уметь любить, а этого-то они не могут". - "Как это - уметь?" -  "А  вот
так!" Он брал девочку на руки и крепко целовал грустные  глаза,  жмурившиеся
от нежного удовольствия.
   Любимым развлечением Ассоль было по вечерам или в праздник,  когда  отец,
отставив банки с клейстером, инструменты  и  неоконченную  работу,  садился,
сняв передник, отдохнуть, с трубкой в зубах, - забраться к нему на колени и,
вертясь в бережном кольце отцовской руки, трогать различные  части  игрушек,
расспрашивая об их назначении. Так  начиналась  своеобразная  фантастическая
лекция о жизни и людях - лекция, в которой, благодаря прежнему образу  жизни
Лонгрена,  случайностям,  случаю  вообще,  -  диковинным,  поразительным   и
необыкновенным событиям отводилось главное место. Лонгрен,  называя  девочке
имена снастей, парусов, предметов морского  обихода,  постепенно  увлекался,
переходя от объяснений к  различным  эпизодам,  в  которых  играли  роль  то
брашпиль, то рулевое колесо, то мачта или какой-нибудь тип лодки и т. п.,  а
от отдельных иллюстраций этих переходил к широким картинам морских скитаний,
вплетая суеверия в действительность, а действительность  -  в  образы  своей
фантазии. Тут появлялась  и  тигровая  кошка,  вестница  кораблекрушения,  и
говорящая летучая рыба, не послушаться приказаний которой значило сбиться  с
курса, и Летучий Голландец с неистовым своим экипажем; приметы,  привидения,
русалки, пираты - словом, все басни, коротающие досуг  моряка  в  штиле  или
излюбленном кабаке. Рассказывал Лонгрен также  о  потерпевших  крушение,  об
одичавших и разучившихся  говорить  людях,  о  таинственных  кладах,  бунтах
каторжников и многом другом, что выслушивалось  девочкой  внимательнее,  чем
может быть слушался в первый раз рассказ Колумба о новом  материке.  -  "Ну,
говори еще", -  просила  Ассоль,  когда  Лонгрен,  задумавшись,  умолкал,  и
засыпала на его груди с головой, полной чудесных снов.
   Также служило ей большим, всегда материально  существенным  удовольствием
появление приказчика городской игрушечной лавки,  охотно  покупавшей  работу
Лонгрена. Чтобы задобрить отца и выторговать лишнее, приказчик захватывал  с
собой для девочки  пару  яблок,  сладкий  пирожок,  горсть  орехов.  Лонгрен
обыкновенно просил настоящую стоимость  из  нелюбви  к  торгу,  а  приказчик
сбавлял. - "Эх, вы, - говорил Лонгрен, - да я неделю сидел над этим ботом. -
Бот был пятивершковый. - Посмотри, что за прочность, а  осадка,  а  доброта?
Бот этот пятнадцать человек выдержит в любую  погоду".  Кончалось  тем,  что
тихая  возня  девочки,  мурлыкавшей  над  своим  яблоком,  лишала   Лонгрена
стойкости  и  охоты  спорить;  он  уступал,  а  приказчик,   набив   корзину
превосходными, прочными игрушками, уходил, посмеиваясь в  усы.  Всю  домовую
работу Лонгрен исполнял сам: колол дрова, носил воду, топил  печь,  стряпал,
стирал, гладил белье и, кроме всего этого, успевал работать для денег. Когда
Ассоль исполнилось восемь лет, отец выучил  ее  читать  и  писать.  Он  стал
изредка брать ее с собой в город, а затем  посылать  даже  одну,  если  была
надобность перехватить денег в магазине или снести товар. Это  случалось  не
часто, хотя Лисе лежал всего в четырех верстах от Каперны, но дорога к  нему
шла  лесом,  а  в  лесу  многое  может  напугать  детей,  помимо  физической
опасности, которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии  от
города, но все-таки не мешает иметь в виду. Поэтому только  в  хорошие  дни,
утром, когда окружающая  дорогу  чаща  полна  солнечным  ливнем,  цветами  и
тишиной, так что впечатлительности Ассоль не  грозили  фантомы  воображения,
Лонгрен отпускал ее в город.
   Однажды, в середине такого путешествия к городу, девочка присела у дороги
съесть кусок пирога, положенного  в  корзинку  на  завтрак.  Закусывая,  она
перебирала игрушки; из них  две-три  оказались  новинкой  для  нее:  Лонгрен
сделал их ночью. Одна такая новинка была миниатюрной гоночной  яхтой;  белое
суденышко подняло алые паруса, сделанные из обрезков шелка, употреблявшегося
Лонгреном для оклейки пароходных кают - игрушек богатого покупателя.  Здесь,
видимо, сделав яхту, он не нашел подходящего материала для паруса, употребив
что было - лоскутки алого  шелка.  Ассоль  пришла  в  восхищение.  Пламенный
веселый цвет так ярко горел в ее руке, как будто она держала  огонь.  Дорогу
пересекал ручей, с переброшенным через него жердяным мостиком; ручей  справа
и слева уходил в лес. "Если я спущу ее на воду поплавать немного, размышляла
Ассоль, - она ведь не промокнет, я ее потом вытру". Отойдя в лес за  мостик,
по течению ручья,  девочка  осторожно  спустила  на  воду  у  самого  берега
пленившее ее судно; паруса тотчас сверкнули  алым  отражением  в  прозрачной
воде: свет, пронизывая материю, лег дрожащим  розовым  излучением  на  белых
камнях  дна.  -  "Ты  откуда  приехал,  капитан?  -  важно  спросила  Ассоль
воображенное лицо и, отвечая сама себе, сказала:  -  Я  приехал"  приехал...
приехал я из Китая. - А что ты привез? - Что привез, о том не скажу.  -  Ах,
ты так, капитан! Ну, тогда я тебя посажу  обратно  в  корзину".  Только  что
капитан приготовился смиренно ответить, что он пошутил и что готов  показать
слона, как вдруг тихий отбег береговой струи повернул яхту носом к  середине
ручья, и, как настоящая, полным ходом покинув берег, она ровно поплыла вниз.
Мгновенно изменился масштаб видимого: ручей казался девочке огромной  рекой,
а яхта - далеким,  большим  судном,  к  которому,  едва  не  падая  в  воду,
испуганная и оторопевшая,  протягивала  она  руки.  "Капитан  испугался",  -
подумала она и побежала за уплывающей игрушкой, надеясь, что  ее  где-нибудь
прибьет к берегу. Поспешно таща не тяжелую,  но  мешающую  корзинку,  Ассоль
твердила: - "Ах, господи! Ведь случись же..." - Она старалась не  терять  из
вида красивый, плавно убегающий треугольник парусов, спотыкалась,  падала  и
снова бежала.
   Ассоль никогда не бывала так глубоко в лесу, как теперь. Ей,  поглощенной
нетерпеливым желанием поймать игрушку,  не  смотрелось  по  сторонам;  в