КОГТЯХ КРЕПОСТНЫХ ПОМПАДУРШ

В описи вещей, оставшихся после смерти Шевченко, среди карманных часов и
семи подштанников обращает на себя внимание солидный дамский гардероб -
шерстяная клетчатая плахта, поддевка, юбка, два женских пальто ("одно
драповое серое, а другое такое же белое, обшитое с золотым снурком") и даже
три пары "бумажных" чулок[19].

Спрашивается: зачем понадобилось все это добро представителю сильного пола,
коим являлся Тарас Григорьевич? Может, он был трансвеститом и, устав от
беспрерывного революционного горения, расслаблялся, разгуливая наедине с
собой в чулках, поддевке и в одном из вышеупомянутых пальто? По будням - в
простом драповом, а по воскресеньям - в парадном белом "со снурком"?

Спешу успокоить разгорячившихся консерваторов - доказательств этому мною
пока не обнаружено. Да и странно было бы ожидать наклонностей к
переодеванию от такого крепкого ширококостного мужика с демонстративными
усищами - неубедительная внешность была у Тараса Григорьевича для типичного
трансвестита.

Тогда, возможно, Шевченко собирался подарить заботливо подобранный
гардеробчик сестрам? Тоже сомнительно. Сестер у Кобзаря значилось две. А
три пары чулок на два никак не делятся. Да и зачем нужны были эти изящные
предметы простым сельским бабам?

Тогда что же сей загадочный перечень значит?

А вот что!

Незадолго до смерти Шевченко в очередной раз влюбился и собирался жениться.
Но та, которая стала его избранницей и на которую в порыве страсти он
обрушил поток даров, изменила ему. И тогда как истинный практичный
джентльмен Тарас забрал все назад, прокомментировав: души моей не было жаль
для нее, а теперь жаль нитки[20].

Но давайте все по порядку.

На закатных романах Лермонтова и Пушкина лежит отблеск трагедии.
Соперничество с де Барантом из-за княгини Щербатовой привело автора "Героя
нашего времени" к дуэли и ссылке на Кавказ, где его поджидала пуля
Мартынова. Ревность к Дантесу поставила кровавую точку в бегущей вприпрыжку
пушкинской жизни.

Зато последние влюбленности Шевченко читаются, как "малороссийская" комедия
с галушками под аккомпанемент веселой народной песни: "Ой п‹д вишнею, п‹д
черешнею стояв старий з молодою, як ‹з яг‹дкою..." Что-то вроде "Наталки
Полтавки", где, как ни странно, роль одураченного Возного досталась...
Великому Кобзарю. Упрямая, не вписывающаяся ни в какие схемы
действительность словно посмеялась над излюбленными философскими
построениями Тараса Григорьевича.

Всю жизнь Шевченко преследовал сюжет о соблазненной нехорошим барином
крепостной праведнице. Впервые он всплыл в "Катерине", а потом раз за разом
будет выныривать то в стихах, то в прозе, как надоедливый сорняк. На первый
взгляд непонятно, почему во всем виноват ловелас-офицер. Силой он наивную
Катю за порог не тащил, белых ручек ей за спину не заламывал, на соломе не
насиловал. Произошло все по взаимному согласию. Но Шевченко, не вдаваясь в
психологические нюансы, винит в блуде только проклятого дворянина и не
задумывается, что селянка, наверное, просто тщеславно надеялась стать
барыней, скакнув в благородное сословие прямо с душистого "батьк‹вського"
сеновала.

Все становится ясно, если предположить, что поэта просто давила зависть к
удачливому сопернику-аристократу. А потому, мучаясь комплексом сексуальной
неполноценности, Тараса Григорьевич наделяет его чуть ли не чертячьей
шкурой - а бычьей так точно:

Панич‹...
Свого вес‹лля дожидали
Та молодих д‹вчат в сел‹,
Mов бyга—, перебирали.

В жизни же подобные сюжеты оборачивались часто счастливой развязкой - и
благодетель Шевченко, поэт Жуковский и даже сам барин его Павел Энгельгардт
от рождения были незаконнорожденными - байстрюками, но добрые дворянские
папаши не дали им подохнуть под забором.

Всего этого идеалист Тарас почему-то не замечает. К тому же примерно в 1858
году он окончательно разочаровался в интеллигентных барышнях и ему со всем
пылом поэтической души вдруг захотелось простую бабу - грубую, потную, но
зато покорную и влюбленную, как дура. Причиной перерождения послужил
неудавшийся роман с пятнадцатилетней актрисой Катенькой Пиуновой.

Шевченко увидел ее в Нижнем Новгороде в пьеске "Москаль-чаривнык". На
поэта, свихнувшегося на всем национальном, украинская плахта Катеньки
подействовала, как вывешенные сушиться дамские панталоны - на распаленное
воображение фетишиста. Шестого января он совсем раскис и восторженно
записал в дневнике: "Пиунова сегодня в роли Простушки (водевиль Ленского)
была такая милочка, что не только московским - петербургским, парижским бы
зрителям в нос бросилась. Напрасно она румянится. Я ей скажу об этом. С
роли Тетяны (в "Москали-чаривныке") она видимо совершенствуется, и, если
замужество ей не попрепятствует, из нее выработается самостоятельная
великая артистка".

Логическим следствие этого мудрого вывода стало для Кобзаря почему-то
предложение выходить за него замуж. Наверное, он все-таки не очень хотел,
чтобы из Катеньки "выработалась" великая артистка. Но та подумала,
артистично покрутила хорошеньким носиком, почитала вместе с Тарасом
Григорьевичем любовные стишки, да и потихоньку съехала с темы, вызвав у
поэта гневную запись в дневнике: "Дрянь госпожа Пиунова!"

18 марта в Москве Шевченко уже засматривается на молоденькую жену историка
Максимовича: "И где он, старый, антикварий, выкопал такое свежее чистое
добро? И грустно, и завидно". Хотелось себе такого же. И тогда в гениальной
голове батька нации вызрел фантастический план - раз панночки меня не
хотят, на зло всем женюсь на крепостной!

Впервые в полном объеме проект этот созрел в письме к дальнему
родственнику, тоже носившему фамилию Шевченко - Варфоломею, хлопотавшему,
кстати, и о покупке хаты для Кобзаря: "Чи сяк, чи так, а я повинен
оженитися, а то проклята нудьга скине мене з св‹та".

В качестве невесты Тарас подобрал служанку Варфоломея - некую Харитину
Довгополенко, которую видел только мельком: "Чи Хариту ще не приходив н‹хто
з нага’м сватать? Якщо н‹, то спитай у не— нишком, чи не дала б вона за
мене рушник‹в.  Ярина сестр‹ об‹цяла найти мен‹ д‹вчину в Керил‹вц‹;
та яку ще вона найде? А Харитина сама найшлась".

Рассудительного Варфоломея, выбившегося в люди из простых крепостных,
предложение это повергло в ужас. Тарасу он ответил: "Чолов‹к ти письменний.
Д‹ло тво’ таке, що живучи над Дн‹пром на самот‹ з ж‹нкою, часом може треба
б похвалитися ж‹нц‹, що оце мен‹ прийшла така и така думка, то оце я так i
так написав, та и прочитать —й. Що ж вона скаже?"

Однако эти вполне разумные доводы Кобзаря не смутили: "Забув ти ось що: я
по плот‹ й духу син ‹ р‹дний брат нашого безталанного народа, так як же
себе поеднати з собачою панською кровью?"

С сентября 1859 года по самый июнь 1860 в каждом письме к родственнику
Тарас Григорьевич требует, чтобы жена Варфоломея уговаривала Хариту выйти
за него замуж. Но пока шла эта дипломатическая переписка, бойкая селянка
успела завести себе другого ухажера. В мае Варфоломей радостно отрапортовал
Кобзарю, что Харита "зробилась груб‹янка, без спросу шля’ться, завела
романси з писарем... отака ‹стор‹я". В ответ на это Шевченко только
философски заметил: "Шкода, що ота Харита зледащ‹ла, а мен‹ б луччо— ж‹нки
i не треба".

Однако писарь дурной девке нравился все-таки больше, за него она
впоследствии и вышла. Поэта же "мадмуазель" Довгополенко просто боялась,
считая "паном", и подозревала, что выкупив из крепостничества, он
"закрепостит" ее на весь век. А ведь так хочется "погуляти".

После такого фиаско, казалось бы, можно и поостыть, но прекраснодушный
автор "Катерины" уже нашел себе новый предмет страсти. Причем, прямо в
Петербурге. Мать его знакомого Николая Макарова привезла в северную столицу
из Нежина некую Лукерью Полусмакову.

По свидетельству Тургенева, это была молодая, свежая и неотесанная девка с
чудесными русыми волосами, не очень красивая, но по-своему привлекательная.
На лето ее отдали в прислугу жене Пантелеймона Кулиша, жившей на даче в
Стрельне. Там нежинская девка проявила себя с лучшей стороны - вставала
поздно, ходила нечесанной и неумытой. Вообще она была очень ленивой и
неопрятной, к тому же любила деньги, сплетни и не очень берегла свою
девичью честь, путаясь, с кем попало. Именно такую служебную характеристику
выдала Тарасу Александра Кулиш, когда тот пришел свататься к ее прислуге.

Но все это не смутило народолюбца-теоретика и он даже передал будущей
невесте букварь и крестик, который та, убедившись, что он не золотой,
выбросила на помойку.

30 июля 1860 года поэт лично появился в Стрельне, торжественно неся букет
полевых цветов. Шевченко попросил Лукерью выйти в сад и, уединившись в
беседке, приступил к долгому разговору. По всей видимости, зрелище было
довольно комическое, так как вся дворня ходила мимо забора и смеялась. По
крайней мере, у Александры Кулиш, на свадьбе которой молодой поэт был
когда-то боярином, сердце разрывалось на части при виде этой картины, а вся
округа уже через полчаса знала от Лукерьи об одержанной ею победе и о том,
что она сомневается, идти замуж или нет.

Шевченко накупил ей тканей, шляпок, туфель, перстней, белья, серег с
медальонами, кораллов, Евангелие в белой оправе с золотыми краями, дорогого
белого сукна казакин, стилизованный под украинскую свиту, серое пальто. Сам
сделал для нее записную книжечку с рубриками прихода и расхода. На весь
этот идиотизм только за один день 3 сентября было потрачено более 180
рублей! Любивший прибедниться Тарас, с тридцати четырех лет называвший себя
не иначе как стариком, бегал теперь по Петербургу, как одуревший от страсти
молодой бизон из сводолюбивых Соединенных Штатов, которые он так любил,
ожидая оттуда нового "Вашингтона з новим i праведним законом". Все
моральные изъяны своей избранницы он объясни "рабством", - утверждая, - что
воля и достаток изменят ее к лучшему.

Сама же невеста, не лишенная чувства прекрасного, много рассказывала, как
они собираются устроиться, и, между прочим, что ее жених говорит, будто на
Украине зимой скучно, а потому она будет ездить в Париж или Петербург,
чтобы избежать тоски, проживая на собственном хуторе! "Вот как судьба
потешается над людьми, - комментировала ситуацию одна из знакомых поэта -
Лукерья в Париже!"

Тарас Григорьевич снял своей возлюбленной комнату на Офицерской улице, но
та, совсем утратив чувство реальности, стала возмущаться, что квартира
досталась ей без прислуги. Когда однажды Шевченко рассердился на непорядок
в доме, Лукерья бегала жаловаться знакомым, что не пойдет замуж за поэта. А
когда ее спросили, как все будет, ответила:

- А так i буде, що заберу усе, що в‹н мен‹ дав, а за його таки не п‹ду!
Такий старый, поганий та сердитий!

Вся эта комедия закончилась в один день. Зайдя к Лукерьи в необычное время
(может, что-то и заподозрив), Великий Кобзарь застал возлюбленную в пылких
объятиях обыкновенного лакея, ни черта не смыслившего ни в поэзии, ни в
национальных идеях.

Застигнутая на горячем, невеста храбро ответила: "Xiбa ж би я за тебе,
такого старого та поганого п‹шла, коли б не подарунки, та не те, щоб пан‹’ю
бути". По другой версии любовником "нежинской ведьмочки" оказался не лакей,
а домашний учитель, специально нанятый поэтом для повышения
образовательного уровня будущей супруги.

Финальную точку, однако, поставила сама наглая девка, на очередной припадок
влюбленности Тараса ответившая безграмотной, но полной чувства собственного
достоинства нотой: "...твоеми записками издесь неихто не нужаеца". Все
подарки, на сумму около тысячи рублей, были у нее торжественно отобраны.

Крах народно-эротической утопии заставил Шевченко вновь попытать счастья у
представительниц высших классов. Завидев как-то на мольберте портрет
Лукерьи собственной работы, Тарас нервно схватил его и, швырнув на стол,
сказал своему приятелю Черненко: "А що, Федоре! Як на твою думку: чи не
попробувати ще раз? В останн’? Не довелося з кр‹пачкою, з мужичкою, то може
поталанить ‹з панночкою..."

"Панночкой" оказалась сорокалетняя старая дева - давняя знакомая Кобзаря
Надежда Тарковская, сестра богатейшего украинского помещика и
коллекционера. Однако и тут поэта ждал жестокий отлуп. Разозленный Шевченко
посвятил Тарновской следующий "лирический шедевр":

Прокинься, кумо, пробудись,
Та кругом себе подивись!
Начхай на ту д‹вочу славу
Та щирим серцем, нелукаво
Хоч з псом, сердего, соблуди.

Трудно утверждать, подразумевал ли он под этим псом себя или обыкновенного
Бровка, но отсылать в зоофильском виде "элегию" не решился и последнюю
строчку заменил на более приличную: "Хоч раз, сердего, соблуди".

Ему так хотелось! Да все как-то не складывалось... Зато в теории это был
настоящий пророк грядущей сексуальной революции!

ЗАПОРОЖСКИЙ МИФ

Для тех, кто знаком с историей только по "Кобзарю", бесспорно, что с
ликвидацией Запорожской Сечи загнулось и украинское казачество. Помню, как
сам я в детстве едва не рыдал от горя, ну, почему Екатерина так
несправедливо обошлась с запорожцами? Вот донцов же оставила? И о них даже
в романе "Тихий Дон" прочитать можно... А наших, чубатых, куда подевала?
Точно: "вража мати".

"Версия" Шевченко была обязательной для советской школы. Так же, как
сегодня - для украинской. Другим - места не находится.

Но как тогда объяснить загадочный пассаж из письма Тараса Григорьевича
атаману Кухаренко oт 15 августа 1857 г.: "Думав я, —дучи в столицю,
завернуть до вас на С‹ч"...

Сечь более чем через восемьдесят лет после ее уничтожения? В России -
тюрьме народов? Возможно ли это? Оказывается, возможно.

Сначала давайте разберемся с тем, что обычно называют "уничтожением". Ни
один (подчеркиваю, ни один!) запорожец при этом не был убит, ранен или
покалечен - то есть, "уничтожен". Возможно, что в суматохе кто-то получил
по морде, но на Сечи так часто и с таким смаком давали по морде, что
уставшая история в конце концов перестала фиксировать подобные мелочи.
По-настоящему пострадали трое - кошевой Петр Калнышевский, писарь Глоба и
судья Павло Головатый (Не путать с другим Головатым - Антоном, стараниями
которого Запорожское войско было восстановлено).

Всех троих сослали в монастыри. Калнышевского - на Соловки. Остальных - в
Сибирь.

Почему именно их?

Потому, что с 1767 года петербургское правительство подозревало кошевого в
двойной игре в пользу Турции. Именно тогда полковой старшина Савицкий
написал докладную или донос (как кому больше нравится) о том, что
Калнышевский собирается поддаться султану и даже приказал казакам быть
готовым к походу на Россию. Правда, вскоре атаман передумал, а во время
восстания голытьбы на Сечи даже дал деру под защиту царских войск[21]. Но в
год ликвидации Сечи старую "шаткость" ему припомнили. Судья и писарь пошли
по делу как "сообщники".

О строгости режима на Соловках можно судить по тому, что после опалы
Калнышевский прожил еще 28 лет и умер в 1803 году - стодесятилетним[22].

Можно ли было обойтись с ним еще мягче? Наверное, да. На дворе все-таки
стоял Век Просвещения. Но мог бы и Савицкий держать язык за зубами - не к
лицу, знаете ли, настоящему запорожцу строчить "докладные" куда попало.

А что же с остальной старшиной? Заставили пахать степь на Потемкина?
Перепороли на радостях поголовно по врожденной московитской склонности к
зверству? Не угадали. Их "репрессировали" - то есть, приравняв к
российскому дворянству, наделили армейскими чинами и землей. Причем, землю
оставляли ту, которой владели до "ликвидации". А кому не доставало до
положенных на дворянское рыло полутора тысяч десятин, еще и прирезали! Чтоб
не обидно было. Некоторые "по знакомству" не остановились даже на полутора
тысячах. Атаман Вершацкий, например, оттяпал себе на Днепре 7950 десятин.
Атаман Кирпан - 11912. А есаул Пишмич "приватизировал" почти двенадцать с
половиной тысяч[23]! Так что, Сечь, как говорится, приговорили ко всеобщему
удовольствию. Многие прибарахлившиеся "братчики" даже облизывались на
радостях.

Простые же экс-сечевики, по замыслу Потемкина, должны были по доброй воле
поступить в гусарские и пикинерские полки. Но тут он явно недооценил тот
исторический фактор, который сам Шевченко называл "невозмутимым хохлацким
упрямством". Служить в каких-то там гусарах запорожцы явно не желали, не в
силах расстаться с шароварами ради узких рейтуз.

Вместо этого часть казаков дала деру за Дунай, а остальные разбрелись по
плавням, таская из тины карасей и дожидаясь очередной перемены
политического курса.

В конце концов "хохлацкое упрямство" доконало даже неукротимого
екатерининского орла. Шестого апреля 1784 года Потемкин, предвидя очередную
войну с турками, добыл разрешение императрицы обновить Войско Запорожское
"на манер Донского", чтобы не оставлять южные границы империи распахнутыми,
как ворота корчмы.

Поначалу оно так и называлось - "Верное Запорожское Войско". А потом
получило новое название - Черноморское. Потемкину же достался диковинный
титул Гетмана казацких войск Екатеринославских и Черноморских. Так что,
последним нашим гетманом был именно он - даже умер на руках черноморцев из
своего конвоя.

В 1792 г. после победоносной турецкой войны, в которой казаки героически
захватили крепость Хаджибей на месте нынешней Одессы и со стороны Дуная
ворвались в Измаил[24], Екатерина II пожаловала черноморцам в вечное
владение Кубань, отобранную у ногайских татар Суворовым. Бывшие запорожцы
получили гигантский шмат целинной земли, удивительно похожий на тот,
которого их некогда лишили, и право войскового управления. Все ТРИДЦАТЬ
ВОСЕМЬ запорожских куреней ПОД ТЕМИ ЖЕ названиями были перенесены на
Кубань!

Именно тогда судья Антон Головатый, вырвавший из царских рук эту милость,
сложил знаменитую песню "Год‹ нам журитися, пора перестати."

Знал ли об этом Шевченко? Конечно же знал!

В первом издании "Кобзаря" были даже откорректированные потом строки:

Наш завзятий Головатий
Не вмре не загине:
От де, люди, наша слава,
Слава Укра—ни[25].

И не только знал! Если бы он действительно хотел вести так ценимый им
казачий образ жизни, то для этого в его время существовали все возможности.
Достаточно было всего лишь записаться в Полтавский, Каневский или, если уж
так угодно, Уманский курень Черноморского войска и с утра до вечера до
посинения, до одури, до кровавых черкесских мальчиков в глазах ползать на
брюхе по кубанскому пограничью, выслеживая басурмана.

Конечно, эту реальную казачью жизнь никак нельзя было сравнить по комфорту
с петербургским порханьем вольного художника. Но десятки тысяч тогдашних
украинцев именно ее и выбрали. Только официально за первую половину XIX
столетия на Кубань с Украины переселилось около 130 тысяч человек!

И для этого вовсе не обязательно было ходить в лучших друзьях у атамана
Кухаренко. Вольный доступ в казачье войско был прекращен только по
окончании Кавказской войны. Но ее хватило на целых шестьдесят лет! Даже
Шевченко не дожил до ее окончания. Фактически к тому времени все, что
хотело на Украине оказачиться - дернуло на Кубань.

И только один стихотворец, отнюдь не спеша приобщиться к тяготам походной
жизни, печально блуждал в мечтах за пустынными днепровскими порогами и
время от времени притворно вздыхал: "Нема С‹ч‹..."

А тайком пописывал Кухаренко. "Думав я завернуть на С‹ч..."

Что же, все-таки не завернул?

ИМПЕРСКИЙ ГИМН КОТЛЯРЕВСКОГО

Но есть писатель, опровергший слезливый шевченковский миф еще до его
рождения - Котляревский. В отличие от остальной украинской литературы, он
принципиально мажорен. Не плачет у него Украина, не ревут волы, не помирает
бедный Грыць, не волокут черт-те куда татары Роксолану. Всей этой сопливой
каши у Котляревского нет и быть не может. Наоборот!

Превратили в кучу дерьма Трою? Ну, и бес с ней! Посмолим чайки и в море -
искать новую.

Дидона от любви сгорела в буквальном смысле? Дура-баба. Другая будет лучше.

Много народу положили ради победы? Что ж, вечная слава героям