сстрастно отвечала она. - В последнее время пил не в меру. С какими-то сопливыми девчонками гулял.
  - Не будем об этом, извините, - сказал он.
  - Простите... - Она замялась на мгновение и спросила: - Могу его взять?.. Его тело...
  - Разумеется. Завтра утром.
  Главный свой вопрос к Елене Перфильевой - о чем говорила она со Славой, когда он приезжал к ней ночью на пятнадцать минут? - Синельников считал еще более несвоевременным. Он был очень рад, что его догадки насчет кощунственной игры в незнание оказались неверными. Скорей всего Коротков не сказал Елене, что ее отец утонул.
  ...Привезли Евдокию Антоновну Степанову. Это была женщина лет сорока пяти, полная, с добрым выражением лица. Синельников обратил внимание, что поздоровалась она со своей племянницей довольно сухо, не по-родственному. Но ему было пока не до оттенков. Он отправил тетю и племянницу в морг и пригласил из коридора Марию Лунькову. Сев напротив него к столу, Лунькова попросила разрешения закурить. Она была свежа и подтянута, от вчерашнего никакого следа. Наверное, сладко спала. Синельников позавидовал, на что способна молодость, хотя ему самому едва сравнялось двадцать семь. Лунькова держала сигарету не изящно - в кулаке, как это делают тайком курящие мальчишки: она прятала свои ногти со странным коричневатым налетом.
  - Хотите, погадаю? - спросил Синельников и улыбнулся.
  Она была настроена дружелюбно и улыбнулась в ответ.
  - Вы колдун?
  - Не совсем, но могу спорить на коробку спичек, что вы на работе имеете дело с химикалиями.
  Она посмотрела на ногти своей левой руки и даже покраснела. Но не обиделась, лишь сказала протяжно:
  - Ага-а, все я-ясненько...
  - А где работаете?
 Она кивнула на дверь.
  - У него.
  - То есть как? Он что, начальник ваш? И что за учреждение?
  - Кустарь-одиночка. Оформляет колхозы-совхозы.
  - Что значит - оформляет? - Синельникову становилось все интереснее.
   - Ну, доски Почета, лозунги, стенды всякие. И декорации для клуба  может.
По трафарету и плакаты делает. Вообще, большой мастер.
   В голосе ее сквозила ирония, и это было Синельникову непонятно.  -  А  вы
что делаете? - Он фотографирует, я проявляю и печатаю. - А лаборатория  где?
- В Снегиревке, при клубе колхоза "Золотая балка". -  Туда  ведь  пятнадцать
километров. На электричке добираетесь? - Когда как. У него же  машина.  -  А
почему вы сомневаетесь насчет его фамилии? - Да  не  поймешь  этого  типа...
Темнит... Один раз идем по улице, подходит дядька, солидный такой,  говорит:
"Здрасьте, Виктор Михалыч!" А какой он Виктор Михалыч? - И давно вы у  него?
- Второй год. - А.  раньше  что  делали?  -  Училище  закончила,  медсестрой
работала, - А у него вы что же, на договоре?  -  Какой  договор?!  Двести  в
месяц отваливает. Без налогов. И на праздники по  сотне.  Жить  можно.  А  у
медсестер зарплата - не разъедешься.  Бабка  моя  больше,  пенсию  получает.
Синельникову захотелось сказать ей нечто нравоучительное -  мол,  теперешняя
ее служба в  стаж  не  засчитывается,  а  ведь  надо  думать  о  будущем,  о
старости... Но тут же ему самому стало смешно: разве может эта
   цветущая Манюня думать о собственной пенсии? Он резко повернул  разговор:
- Слава с Александром Антоновичем вчера не ссорились? Она пожала плечами.

  - Да нет вроде.
  - А почему "вроде"?
  Ее тонкие нарисованные брови чуть сдвинулись - это означало, что она нахмурилась. Тычком затушив в пепельнице окурок, она сказала:
  - Конфискация... Я хотела конфисковать у Нинки "Наполеона"...

  Это было как будто ни к селу ни к городу, но у Синельникова что-то екнуло в груди. Он спросил с несколько напускным недоумением:
  - При чем здесь конфискация?
  - Понимаешь... - Она прищелкнула досадливо пальцами и поправилась: - Понимаете, Славка на Сашу чего-то бочку катил, а Саша сказал про какую-то конфискацию, и тогда я предложила взять у Нинки бутылку. Она одна из нее пила...
  Он видел, что Мария Лунькова не то чтобы волновалась - она просто очень горячо вновь переживала вчерашний день. Сама того не подозревая, она давала Синельникову такие сведения, что он готов был расцеловать ее. Чтобы немного ее остудить, он задал вопрос попроще:
  - А Нинка - это кто?
  - Виля подруга, который на автобазе заворачивает.
  - Припомните, пожалуйста, Мария... Вот прибежа
   ли вы на поляну, сказали компании, что Перфильеву плохо... Короткова  там
не было. А когда же он появился? И откуда? Она подумала немного. - Ну тут же
и появился. Из кустов. - Что значит - тут же? Через минуту, через две? - Там
же у нас крик был на лужайке... Не помню... Пока я рассказывала...  -  Но  с
вами же тоже было плохо, вас минеральной водой  отливали.  -  Было  дело,  -
мрачно согласилась она.

  - А Коротков появился, когда вы уже в себя пришли?
  - Ну да.
  Значит, прикинул Синельников, Слава появился на поляне не менее как на пять минут позже Луньковой. А ей потребовалось на то, чтобы прийти с пляжа, две минуты - приблизительно столько прошло времени с мгновения, когда остальные услышали отдаленный крик. За пять минут много можно успеть, если человеку два

   дцать девять и он атлетического сложения... - Вы вчера, когда  мы  ездили
на место, говорили, что Перфильев упал и закричал, словно его ножом ударили.
Вы не пробовали его поднять? - Что вы?! - У нее даже  округлились  глаза  от
такого немыслимого предположения. - Он двигаться не мог.  У  него,  наверно,
инфаркт был. Я как-никак медучилище кончала. В последних ее  словах  звучала
некая легкая оскорбленность, и это понравилось Синельникову.  -  Ну  хорошо,
Мария, на сегодня хватит. Я вас еще позову.  -  Он  подписал  ей  пропуск  и
добавил: - Поставьте в двести второй комнате печать. Когда она уже подошла к
двери,  он  сказал:  -  Между  прочим,  служба  ваша  у  Короткова  может  и
прекратиться. Она сделала презрительный жест и ответила, не оборачиваясь:

  - Подумаешь! Без работы не останусь. Медсестры нарасхват. Могу и на две ставки устроиться.
  - Счастливый человек. Ну ладно, позовите его сюда.
  Открыв дверь и выйдя в коридор, она молча показала Короткову рукой - дескать, просят. Коротков был хмур, но вполне спокоен. Правда, по его подглазьям можно было заключить, что спал он эту
   ночь в отличие от Марии Луньковой несладко, если вообще спал.

  - Знаете Владислав Николаевич, диковатая мысль у меня возникла, - сказал Синельников словно бы в раздумье. И, закурив, продолжал: - Друзья ваши, Румеров и Максимов, гуляли вчера от души. А вы ни капли в рот не взяли. Обидно, а? Лучше бы вам выпить.
  - Не злоупотребляю. Я за рулем.
  - Все мужчины были с такими красивыми женщинами, а вы без...
  Синельников замолчал, решив молчать до тех пор, пока не заговорит сидевший перед ним самоуверенный, красивый и, судя по всему, весьма деловой и неглупый человек. Синельников, собственно, высказал сейчас вслух то, что подспудно служило исходной точкой складывавшейся у него версии. И сделал он это умышленно.
   У Короткова хватит сообразительности понять, к  чему  все  это  клонится.
Синельников ставил ловушки. Если его версия верна, то Коротков в эту  минуту
должен выработать для себя линию поведения: как реагировать на открытый ход?
Сам Синельников ничем не рисковал, так как было  совершенно  ясно,  что  при
любом варианте прямых улик в доказательство своей версии ему  не  добыть,  а
получению косвенных Коротков помешать не сможет.  Синельников,  несмотря  на
молодость, имел уже некоторый опыт и знал цену молчания на допросах. Он даже
развивал перед товарищами полушутя-полусерьезно идею шкалы, по которой можно
с большой точностью определять, насколько успешно идет дознание. Не отвечает
допрашиваемый на ключевой вопрос, скажем, тридцать секунд -  значит,  ты  на
правильном пути. Отвечает, не задумываясь, через две  секунды  -  твой  путь
сомнителен. Он докурил сигарету - стало быть,  прошло  не  менее  минуты,  а
Коротков все сидел, как прежде, закинув ногу за  ногу  и  сцепив  пальцы  на
колене, и глядел на черный  пластмассовый  стаканчик,  из  которого  торчали
давно не чиненные карандаши. Выражение лица  его  нисколько  не  изменилось,
разве что чуть прищурились глаза.
   Если рассчитывать по той самой шкале, то Коротков изобличал себя  на  сто
двадцать процентов, но он, кажется,  вообще  не  собирался  рта  раскрывать.
Наконец не выдержал Синельников. - Чти же вы молчите?
   - А вы меня ни о чем не спрашивали, - по-прежнему спокойно ответил Коротков.
  Но Синельников все же уловил в его тоне, что не просто так он молчал - он раздумывал над предыдущими словами, и не напрасно раздумывал. И смысл их понял.
  - Тогда ответьте на несколько вопросов. По возможности правду.
  - Охотно.
  - Все-таки отдавали вы Луньковой деньги Перфильева или нет?
  - Отдавал.
  - Почему вчера говорили: нет?
  - Растерялся... Все-таки деньги... Мало ли что...
  - Почему ей?

  - Она их заслужила.
  - У Перфильева есть дочь.
  Тут Коротков опять задумался, но ненадолго.
  - Простите, не знаю, как к вам обращаться, -сказал он.
  - Меня зовут Алексей Алексеевич.
  - Видите, какое дело, Алексей Алексеевич... Мы, конечно, с Леной знакомы, но как бы это вам сказать...
  Он, казалось, подыскивал подходящие выражения, но Синельников отлично видел, что не в выражениях суть. Просто Коротков не заготовил ответа на этот вопрос.
  - Ну-ну, вы знакомы - и что?
  - Как бы я ей объяснил, откуда у меня отцовы деньги?
  Это было крайне неубедительно.
  - Вы не имели права брать из пиджака ни деньги, ни блокнот.
  Коротков изменил позу - сел прямо.
  - Виноват, Алексей Алексеевич. Не сообразил. - Самоуверенности у него заметно поубавилось, но смирение было неискренним.

  - Чем вы занимаетесь? - смягчая тон, спросил Синельников.
  - Художник. У меня договоры с колхозами. Нагляд
   ная  агитация,  декорации  и  прочее.  Все   совершенно   законно,   есть
соответствующие документы.  -  Но  официально  где-нибудь  числитесь?  -  На
профсоюзном учете состою в  Худфонде  РСФСР.  -  И,  усмехнувшись,  Коротков
прибавил: - Взносы  плачу  аккуратно.  -  Это  как  понимать  -  Худфонд?  -
Художественный фонд РСФСР. Раньше я работал в издательстве. Четыре года. - А
вы имеете право нанимать рабочую силу? Коротков смутился, но как-то деланно.
- Нет-нет... Но Маша меня просила... Умоляла...
   Понимаете... - А почему вы думаете, что она "купнула"  Перфильева?  Этого
вопроса Коротков, кажется, вообще не ожидал. Он передернул плечами, лицо его
на секунду стало злым. - Вот балаболка! - И голос его тоже звучал зло. - Она
же дура набитая!.. Шутил я, понимаете? Шутил... Ну зачем ей Сашу топить?! Он
же ее любил, понимаете? - Хорошо, не будем трогать эту тему,  -  великодушно
помог ему Синельников. - Сегодня я вас больше затруднять  не  буду,  но  вот
какая штука. Вы должны быть в городе,  потому  что  можете  в  любой  момент
понадобиться нам.  Я  могу,  конечно,  оформить  в  прокуратуре  подписку  о
невыезде,   но,   по-моему,   это   лишнее.    Лучше    так    договориться,
по-джентльменски. Вы как думаете? - По-моему,  тоже,  -  заметно  огорченный
словами о невыезде, совсем уже  смиренно  согласился  Коротков.  -  Но  мне,
видите ли, необходимо раза два-три съездить в  колхозы.  Обязательства...  -
Это не возбраняется. Только, будьте любезны, сообщайте, где вас искать...  И
потом, у вашей машины,  кажется,  левой  фары  нет?  -  Я  уже  договорился,
поставят. - А зачем сказки насчет Худфонда? - спросил Синельников. - Там  вы
не числитесь. Вы же работаете в артели,  в  бытовом  обслуживании.  Коротков
посмотрел на него как бы издалека. - Я подал в Худфонд заявление. - Но  вас,
наверное, не приняли? Коротков ничего не  ответил.  Синельников  записал  на
бумажке свой телефон, дал Короткову и с тем отпустил его. Как  часом  раньше
он не спросил Елену Перфильеву о ночном визите, так теперь  счел  неуместным
спрашивать об этом самого Короткова, но  совсем  по  иным  соображениям.  Он
оставил это  впрок,  до  более  подходящих  времен...  Без  четверти  десять
показывали часы, а у него уже столько навертелось в голове,  что  пора  было
менять ритм. Но сначала требовалось повидать  начальство.  Начальник  отдела
оказался на месте.  Синельников  доложил  о  происшедшем,  поведал  о  своих
сомнениях и подозрениях, о том,  что  делал  и  что  собирался  предпринять.
Андрей Сергеевич одобрил, сказал: "Тянешь нитку - тяни..."
   Теперь оставалось два неотложных дела, а потом  можно  будет  засесть  за
изучение записной книжки. Комиссия, где работал Перфильев,  располагалась  в
здании рядом с облисполкомом. Синельников отправился туда  пешком  и  прибыл
удачно:  через  пятнадцать  минут  там  должно  было   начаться   совещание.
Начальница Перфильева, седая дородная женщина со строгим, озабоченным лицом,
приняла Синельникова без промедления. Услышав  о  трагическом  происшествии,
она всплеснула руками и  жалостно  запричитала:  "Ах,  Александр  Антонович,
Александр Антонович, бедная головушка! Так и не оправился..." Синельников  в
деликатной форме поинтересовался,  от  чего  должен  был,  но  не  оправился
Перфильев. И она объяснила, что  три  года  назад  у  Александра  Антоновича
умерла жена, в которой он души не чаял, которую боготворил. Да ее и
   весь город любил - разве он, Синельников, ее не знал?
   И тут он вспомнил,  откуда  ему  знакома  эта  фамилия.  Перфильева  была
заведующей кафедрой в технологи ческом институте, доцентом,  доктором  наук,
ее дважды избирали депутатом областного Совета. И действительно, ее  знал  и
любил весь город. Однако для сетований не оставалось времени  -  надвигалось
совещание. Что касается круга обязанностей Перфильева,  начальница  сказала,
что их было много, может быть, даже слишком много.  Она  их  перечислила,  и
Синельников выделил для себя тот факт, что Александр  Антонович  имел  самое
непосредственное отношение к распределению фондируемых товаров и материалов,
в частности строительных, и  таких  дефицитных,  как  кровельное  железо.  И
автомобили, предназначенные для  продажи  передовикам  сельского  хозяйства,
тоже подлежали его контролю. Второй раз за это утро услышал он слово "фонд".
Когда Синельников покидал  кабинет  начальницы,  она  еще  при  нем  вызвала
секретаршу и начала давать указания насчет похорон Перфильева... Он зашел  в
кафе, съел, яичницу и выпил стакан чаю. Было двадцать  минут  одиннадцатого.
Ему не терпелось пойти к патологоанатому, но  тот  наверняка  еще  не  успел
закончить свою работу. Поэтому Синельников вернулся к себе, достал из  сейфа
записную книжку Перфильева и сел в старое мягкое кресло. Каждый  раз,  когда
ему приходилось разбираться в бумагах и бумажках, принадлежавших преступнику
или пострадавшему, он испытывал странное  чувство.  Тут  было  что-то  и  от
стыда,  с  которым  человек,  мнящий  себя  порядочным,  не   устояв   перед
непреодолимым искушением, решается прочесть  чужое  письмо.  Но  больше  это
походило на чувство историка, заполучившего в  архиве  древние  рукописи,  к
которым до него никто  еще  не  прикасался.  Перфильев,  наверное,  носил  в
кармане свою записную книжку очень давно.  Зелень  на  корешке  и  по  краям
вытерлась с  сафьяна.  Листки,  помеченные  буквами  алфавита,  были  сплошь
заполнены именами, телефонами и адресами, только на последних буквах - У, Ф,
X, Ц, Ч, Ш, Щ, Э, Ю, Я  -  странички  остались  полупустыми.  Против  многих
фамилий нарисованы крестики: две горизонтальных, одна  косая  -  изображение
крестов, какие ставят на православных кладбищах. Можно было догадаться,  что
владелец  книжки  отмечал  таким  образом  своих  умерших  знакомых.  Но  не
зачеркивал... За  алфавитом  шли  листки  без  букв,  составлявшие  половину
толщины всей книжки, и на них Синельников обнаружил кое-что интересное.  Две
страницы заполнены

   непонятными записями, расположенными столбиками: заглавные буквы -  одна,
две, а иногда и три, -  потом  черточка  и  потом  числа,  все  трехзначные.
Покойный Перфильев обладал каллиграфическим почерком,  буквы  были  выведены
очень красиво. Некоторые буквы заключены в кавычки. Судя по тому,  что  цвет
пасты - Перфильев пользовался шариковой  ручкой  -  несколько  раз  менялся,
записи были сделаны не в  один  присест,  а  велись  на  протяжении  долгого
времени. Всякий, кто увидит такие записи, без сомнений решит,
   что это карманный бухгалтерский счет, а еще точнее: левая сторона - дебет
счета. Скорее всего хозяин книжки фиксировал какие-то поступления от лиц,  а
может, и от организаций. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы  сообразить,
какое значение могут приобрести  эти  каллиграфически  исполненные  буквы  и
цифры,  если  их  расшифровать.  Простейший  ряд:  фондируемые  материалы  -
дефицит; Перфильев ведал ими;  есть  много  людей,  которые  ради  получения
дефицита готовы на  любые  услуги.  Перфильев  пользовался  своим  служебным
положением.  В  этот  ряд  вполне  естественно  мог  вписаться  и  Владислав
Коротков. Иначе к чему бы ему брать записную книжку? А с другой стороны, что
могло соединить какого-то залетного оформителя  колхозных  стендов  двадцати
девяти лет от роду и  сотрудника  комиссии,  которому  пятьдесят  один?  Это
настолько же не в порядке вещей,  насколько  необычно  выглядит  на  зеленой
траве белая крахмальная скатерть. Не всем по карману уставлять  ее  дорогими
винами и закусками, однако там, на берегу реки Маленькой,  веселая  компания
стелила же скатерть на траву... Синельников выписал на отдельный лист в  два
столбика заглавные буквы из книжки Перфильева - у него это получилось не так
красиво, зато компактно, можно было охватить единым взором  все  вместе.  Он
бегал глазами по столбикам сверху вниз и снизу вверх,  как  по  лесенкам,  и
вылавливал одинаковые ступеньки. Сами собой выделились два  повтора  -  С  и
"ЗБ". Буква С повторялась восемь раз, "ЗБ" - три. Мария  Лунькова  говорила,
что лаборатория Короткова находится при клубе  колхоза  "Золотая  балка".  И
кавычки к месту. А буква С не означает ли - Слава Коротков? Чтобы  проверить
эту элементарную догадку, Синельников поискал ВР и ВМ - Вильгельма Румерова,
главного инженера автобазы, и Владимира Максимова, директора кинотеатра, - и
нашел их. Против "ЗБ" во всех трех строчках стояли одинаковые цифры  -  500.
Против С разные - от 300 до 900. ВР и ВМ присутствовали по  одному  разу,  и
против них значились цифры 400. Если все верно,  то  впору  было  возглашать
славу  педантичности  покойного  Перфильева.  Но  это  надо   проверить,   и
Синельников решил действовать немедля. Позвонив Румерову,  он  попросил  его
срочно приехать. Тот явился скоро, вошел в кабинет с искательной улыбкой.  -
Вильгельм Михайлович, вспомните, пожалуйста, когда  вы  передали  Перфильеву
четыреста рублей, - без  предисловий  начал  Синельников.  Румеров  перестал
улыбаться. Состояние, в которое он мгновенно впал,  Синельникову  доводилось
наблюдать при дознаниях много раз. Долго собирался с духом Румеров, а  когда
пришел в себя, то сказал своим тонким, не по комплекции, голосом: - Если  не
ошибаюсь, в сентябре прошлого года. Но не четыреста, а  шестьсот.  -  Какого
числа? - Простите, вот этого не могу точно  сказать.  -  А  за  что?  Только
прошу, не говорите, что отдавали долг. Румеров, опять помолчав, признался: -
За машину. - Максимов заплатил столько же? -  Да.  -  Тогда  же?  -  Немного
раньше.

  - А отдавали Перфильеву из рук в руки?
  - Нет, что вы! Мы давали Славе.
  - Сейчас составим маленький протокол, и вы свободны, - сказал Синельников. - Но одно условие: никому ни слова.
  - Ну что вы! Как можно?! Я все понимаю.
  Подписав протокол, вконец расстроенный Румеров ушел, а Синельников отправился к начальнику отдела.
   Андрей Сергеевич выслушал его и сказал: - Знаешь что; инспектор  Алексей,
нам эту кашу и в семь ложек не расхлебать. Выходы будут... Он по внутреннему
телефону позвонил начальнику отдела по борьбе с  хищениями  социалистической
собственности. Тот сказал: "Прошу",