рдабьева. - Кто это мог сделать?
   - Дети... - раздался около него  сиплый  голос.  -  Наши  замечательные
советские дети...
   Ардабьев обернулся и увидел человека в женских  тапочках  с  помпонами.
Человек с помпонами провел  по  вопросительному  знаку  желтым  обкуренным
пальцем, проверяя качество работы...
   - Гвоздем действовали, - определил он.
   - Но почему именно вопросительный  знак?  -  задохнулся  от  возмущения
Ардабьев.
   - А от восклицательного вам бы легче  стало?  -  усмехнулся  человек  с
помпонами. - Их кругом полно, а от них никому не легче.
   - Что же теперь делать?.. - беспомощно  опустил  руки  Ардабьев.  -  Мы
завтра утром собираемся на месяц на юг, а катить через весь Советский Союз
с вопросительным знаком - это, знаете, как-то... -  И  не  смог  подыскать
слова.
   Человек с помпонами разделил и даже подогрел ардабьевское волнение:
   - Я бы  сказал,  и  органы  ГАИ  могут  заинтересоваться...  И  не  без
основания... Это ведь знак сомнения. А сомнения в чем?
   - И ведь он не маленький, а сразу бросающийся в глаза... -  занервничал
Ардабьев.
   - Да, немалый! -  удрученно  покачал  головой  человек  с  помпонами  и
заговорщицки наклонился к Ардабьеву: - Есть люди.
   - Что есть? - не расслышал его Ардабьев.
   - Не что, а кто. Есть, говорю, люди.  Сделают.  Чисто  сделают.  Вопрос
будет ликвидирован в прямом и переносном смысле.
   - А где эти люди? - недоверчиво спросил Ардабьев.
   - Здесь, - тихо, чтобы не слышал никто, произнес человек с помпонами. -
Эти люди - я.
   - Сколько? - невольно впадая в его  конспиративную  интонацию,  спросил
Ардабьев.
   - По-соседски - четвертачок... Годится? - сострил человек с помпонами.
   - Годится... - невесело вздохнул Ардабьев.
   - Фирменная краска - ваша... Полировочная паста - ваша... Инструмент  -
мой... - И человек с помпонами вынул из коробка с  портретом  Циолковского
спичку с обгоревшей головкой. Затем с элегантностью фокусника он  обмакнул
спичку в банку с краской, услужливо  поднесенную  Ардабьевым,  и  ювелирно
провел спичкой по вопросительному знаку.
   - Пока вопрос подсыхает, я к вам с извинениями. Записочку я вам  должен
был передать, да не смог. Сначала вы были в отъезде,  потом  я.  Направили
меня,   так   сказать,   на    укрепление    трудового    фронта    -    в
Переславль-Залесский. Так что записочка у меня, почитай, год  провалялась.
Девушка ее написала.
   "А разве всего только год прошел?" - подумал Ардабьев.  Его  отец  умер
только год назад. Почему же он не  помнит  похорон  отца?  Как  будто  они
состоялись давным-давно, в другой жизни.
   - Что за девушка? - рассеянно спросил Ардабьев.
   - В кепке, - изучающе  взглянул  на  него  человек  с  помпонами.  -  В
обыкновенной мужской кепке. В буклешке. Такую мой кореш Венька носит.
   Но в глазах Ардабьева не промелькнуло ни малейшего проблеска  интереса,
и он даже  не  спросил,  где  записка.  "Хитрит...  -  подумал  человек  с
помпонами. - Нет, чтобы по-нашему, по-простому... Поматросил,  наверно,  а
теперь - в кусты..." И бодро спросил:
   - Полирнем?
   - Полирнем, - безнадежно согласился Ардабьев.
   Человек с помпонами шлепнул на крыло "Волги" щепотку полировочной пасты
и, закряхтев, стал ее растирать тряпочкой.  Покряхтев  минут  пять,  отвел
руку жестом художника, любующегося своим полотном.
   Вопросительный знак исчез.
   - С вас четвертачок, - со спокойным  достоинством  напомнил  человек  с
помпонами.
   - Но это всего-навсего пятнадцать минут работы... -  ошарашенно  сказал
Ардабьев, вытягивая бумажник.
   - Пятнадцать минут и целая жизнь, как говорил художник Микаэл Анджелли,
- тактично поправил его человек с помпонами и, получив четвертной, радушно
предложил: - В случае чего я всегда под рукой. Летом под этим  грибком.  А
зимой в красном уголке.
   И, сохраняя достоинство, пошел домой в соседний подъезд, потому что  до
священных одиннадцати часов утра было еще далеко.
   Но до того, как нырнуть в подъезд, он вынул  из  спичечного  коробка  с
портретом Циолковского гвоздь и, оглядевшись, в одно  мгновение  нацарапал
новый вопросительный знак на крыле чьей-то сверкающей "Нивы".  Человеку  с
помпонами хотелось быть нужным человечеству.
   Ардабьев еще раз вгляделся в крыло, но вопросительного знака  не  было,
как будто человек с помпонами унес его под мышкой.
   "Может быть, мне это все показалось?  -  подумал  Ардабьев.  -  И  этот
вопросительный знак... И эта спичка с краской... И эти  помпоны...  А  вот
похороны отца были. Но я их не помню. Я знаю,  что  меня  избили  потом  и
сняли с меня джинсы... Но как это было, я тоже не помню..."
   Ардабьев вошел в свою квартиру и, спотыкаясь  о  чемоданы,  рванулся  к
задребезжавшему на журнальном столике телефону. Говорить было  легче,  чем
думать.
   - Да, это я, - сказал Ардабьев, и неожиданно кольнула мысль:  "А  вдруг
это  не  я?"  Но  Ардабьев  задавил  в  себе  эту   мысль,   забросал   ее
сбивчиво-деловитыми словами: - Да, да, я  залил  полный  бак  и  беру  две
канистры... Копченой колбасы  достал  три  палки...  Как  договорились,  у
мотеля на Варшавке  в  десять.  -  Опустив  телефонную  трубку,  Ардабьев,
стараясь быть целеустремленно-озабоченным, предупредил жену:  -  Мишечкины
уже готовы...
   - Мишечкины были готовы еще до того,  как  родились,  -  сказала  жена,
закуривая сигарету и садясь на диван, как будто она никуда  не  собиралась
ехать. - Ты раньше так не любил Мишечкиных. А теперь тебя с ними водой  не
разольешь... С тобой что-то случилось, Ардабьев. - Жена протянула  руку  и
погладила жесткие листья растения, торчащего из  деревянного  ящика.  -  С
тобой что-то случилось, - медленно повторила она. - Я  ссорилась  с  тобой
из-за этого куста. Из-за твоей крысы Аллы.  Но  когда  после  больницы  ты
починил клетку, которую перегрызла крыса Алла,  и  посадил  туда  зеленого
попугайчика, я растерялась...
   - У нас никогда не было никакой крысы Аллы! Который раз говоришь мне  о
ней! Что ты придумываешь! Какая крыса! - задергался Ардабьев.
   - Которая умерла, - испытующе взглянула на него жена.
   - Крысы не умирают, а подыхают, - доставая  ласты  и  маску  со  шкафа,
сказал Ардабьев.
   - Раньше ты  говорил  иначе,  -  сказала  жена,  продолжая  поглаживать
листья. - Меня раздражала эта крыса, этот куст, потому что  ты  возился  с
ними, не замечая меня. Но тебе они были для чего-то нужны. Для чего-то,  о
чем ты мне не говорил. Я тебя ревновала к этой крысе, к этому  кусту.  Но,
вернувшись, ты даже не подошел к этому деревянному ящику.  Если  бы  я  не
поливала куст, он давно бы засох. А сейчас на нем опять появились плоды...
Для чего тебе были нужны эти плоды, Ардабьев?
   - Я даже не знаю, как называется  это  растение...  Ты,  наверно,  сама
принесла его. У тебя что-то стряслось с памятью,  -  нахмурился  Ардабьев,
засовывая ласты и маску в чемодан.
   - Нет, это с твоей памятью что-то стряслось...  Я  не  приносила  этого
куста, Ардабьев. И ты его не приносил. Ты принес только деревянный ящик  с
землей. Куст сам  взошел.  Когда  на  нем  появились  первые  листики,  ты
захлопал в ладоши, как мальчик... Почему? Вспомни. - Жена встала с  дивана
и положила ему руки на плечи, заглядывая в глаза.
   - Ты устала, - поцеловал ее в щеку Ардабьев. - Мы приедем на юг,  ляжем
перед самым морем и целый день не будем ни о чем думать...
   - Ты раньше не умел ни о чем  не  думать...  Ты  забыл  свои  мысли,  -
прижалась к нему жена и тронула рукой короткий ежик волос, словно стараясь
разбудить в Ардабьеве память. Желая причинить ему  боль,  чтобы  заставить
его вспомнить забытое, и мучаясь от собственной жестокости, она сказала: -
Под моей рукой твои шрамы... Тебя били  кастетом  и  кирпичом  по  голове,
чтобы снять с тебя джинсы. У тебя было двенадцать повреждений  черепа.  Ты
очнулся в трусах на деревянном тротуаре и пополз  к  отцовскому  дому.  Ты
дополз. Твой брат наложил тебе швы. Я  прилетела  к  тебе  в  хайрюзовскую
больницу. Сначала ты не узнавал никого. Потом узнал мать. Потом  меня.  Но
когда я заплакала и попросила у тебя прощения за то, что  я  убила  твоего
ребенка, ты спросил: "Какого ребенка?" Я была счастлива, что ты забыл это.
Но ты забыл и многое другое. Ты забыл то, что было с  тобой.  Неужели  эти
подонки выбили из тебя память?  Так  было  с  Ландау  после  автомобильной
катастрофы: он еще мыслил,  но  перестал  быть  гением.  С  ним  произошла
нелепая случайность. А у этих подонков была  цель:  джинсы.  Как  было  бы
страшно, если бы в пушкинские времена  были  джинсы  и  такие  же  подонки
выбили из Пушкина память. За какие-то жалкие джинсы.
   - Но я не Пушкин, - мрачно отшутился Ардабьев.
   - Каждый - Пушкин, - не сдавалась она. - Но пушкинское из  людей  можно
выбить. Не только кастетами, а воспитанием, лживыми словами,  равнодушием.
Уничтожить память о мыслях...  Выбить  из  людей  стихи,  музыку,  великие
открытия. Но не все люди сдаются. Не сдавайся, Ардабьев! Вспомни...
   - А что, помидоры в наушниках - разве не великое открытие? А баклажаны,
созерцающие "Голубой огонек"? - невесело сказал Ардабьев  и  вдруг  увидел
перед собой длинные девичьи ресницы и пугающие  мертвые  глаза  подростка,
ткнувшего ему в живот револьвер-зажигалку. "Снимай джинса, животное!"
   - Ардабьев, потрогай эти листья... Может быть, ты  вспомнишь,  что  это
такое... - умоляюще  сказала  жена,  вцепившись  в  него  и  не  пуская  к
чемоданам.
   - Ну, трогаю... Пыль... - неохотно прикоснулся к  растению  Ардабьев  и
вдруг очутился в коровнике, увешанном фотографиями.
   Деповская  бригада  беспаспортных  мальчишек  стояла  под   переходящим
красным знаменем и лозунгом "Все для фронта!".
   "Еще поставят памятник русскому  неизвестному  фотографу!"  -  закричал
районный фотограф с коротким синеватым носиком.
   - Неправда. Нет никакой пыли. Я протираю их каждое утро... Ардабьев,  а
разве ты не заметил, как вздрогнули листья, когда  ты  к  ним  подошел?  -
напряженно глядя то на него, то на растение, спросила жена.
   - Не заметил, - ответил Ардабьев, но он соврал.
   Голос Ивана Веселых произнес:

   Давно уж умер Ленин,
   и много окромя,
   Твое настало время,
   и ты ушел с имя.

   - Когда я однажды  поставила  пластинку  Бриттена  "Реквием",  я  вдруг
увидела, что этот куст зашевелился, - продолжала жена. - Куст  слушал.  Он
думал. Он как будто хоронил себя под этот реквием.
   -  Мои  работы  о  музыкальности  овощей  довели  тебя  до  мистики,  -
мрачновато сказал Ардабьев. - Надо идти... Мишечкины уже выехали...
   Он подошел к чемоданам, но путь ему преградил  мальчик  Витя.  Витя  ел
мыло. Вдруг мальчик Витя исчез.
   В незакрытую дверь  вошел  человек  в  женских  тапочках  с  помпонами.
Человек с помпонами, косясь на жену Ардабьева, мялся.
   - Ну, что это  за  послание  от  таинственной  незнакомки  в  кепке?  -
попытался улыбнуться  Ардабьев,  как  бы  давая  этим  понять  человеку  с
помпонами, что у него, Ардабьева, нет секретов от жены.
   Человек с помпонами протянул Ардабьеву сложенный блокнотный листочек и,
почему-то пятясь, удалился.
   Ардабьев развернул листочек и показал жене.
   - Какая-то чушь... Кто-то меня разыгрывает...
   На  листочке  крупным  детским  почерком  было  написано:   "Как   ваша
ардабиола?"
   "Не каждый день отец  умирает..."  -  сказал  капитан  с  пушечками  на
петлицах.
   Ардабьев смял листочек и бросил на пол.
   - Наверно, кто-то из моих студентов  подшутил.  Мститель  за  несданный
экзамен. Ничего, тетя Зося уберет... Кстати, где  она?  Надо  оставить  ей
ключи...
   - А я здеся... - сказала тетя  Зося,  вырастая,  как  из-под  земли.  -
Надолго уезжаете? - У нее были расторопные глаза старушки,  собирающей  на
берегу канала пустые бутылки в дерюжный мешок.
   - На три недели, - ответила жена Ардабьева. -  Прежде  всего  выбросьте
мусор, потом вымойте пол. Словом, наведите порядок.
   - Это мы понимаем... - обиженно сказала тетя Зося.
   - Вот корм для попугая. Клетку надо убирать раз в два дня, - продолжала
жена Ардабьева.
   - А куда самого-то попугая в это время девать? - настороженно  спросила
тетя Зося.
   - Он у нас дисциплинированный. Полетает по комнате, потом сам в  клетку
сядет, - успокоила ее жена Ардабьева. - А куст поливайте каждое утро...
   - А что это за куст? - полюбопытствовала тетя Зося. - Ишь ты! И  ягодки
на ем есть...
   Ни жена Ардабьева, ни сам Ардабьев не ответили ей, и тетя Зося  поняла,
что это не ее ума дело.
   Пока жена Ардабьева закрывала свой чемодан,  Ардабьев,  понизив  голос,
сказал тете Зосе:
   - Этот куст не поливайте...
   - Это как же? - оторопела тетя Зося. - Он же засохнет...
   - Ну и пусть засохнет... Надоел он мне! - торопился объяснить Ардабьев.
   - А вот хозяйка... - заикнулась было тетя Зося.
   - Хозяйка хозяйкой, а хозяин здесь я, - успел ей  шепнуть  Ардабьев,  и
тетя Зося вздохнула, поняв,  что  ее,  без  вины  виноватую,  вовлекают  в
нехорошую семейную историю.
   Когда Ардабьев и его  жена  вошли  с  чемоданами  в  лифт,  тетя  Зося,
оставшись одна в квартире, начала подметать веником пол, да и остановилась
перед кустом в деревянном ящике.
   - Поди разберись, - проворчала тетя Зося, - хозяйка говорит -  поливай,
хозяин - не поливай... Что за семьи пошли!
   И вдруг тетя Зося застыла, обомлев от страха.
   Куст потихоньку стал раскачиваться, поскрипывать.
   Тетя Зося оглянулась: все окна и дверь были закрыты, и  сквозняка  быть
не могло. Тетя Зося в ужасе поняла, что куст раскачивается не от ветра,  а
сам по себе. Тетя Зося прижалась к стене и перекрестилась бы, но обе  руки
были заняты: одна веником, другая совком.
   "Мой отец покинул меня, - горестно  думала  ардабиола,  слышавшая  этот
разговор. - Мой отец приказал этой женщине, чтобы она не давала мне  воды.
Мой отец хочет, чтобы я умерла. Мой отец даже не помнит, как  меня  зовут.
Мой отец забыл, что я его дочь".
   Ардабиола, собрав все силы, раскачивалась все мощней и мощней. Выдернув
свой главный корень из земли, ардабиола оперлась  им  о  край  деревянного
ящика. Ардабиола напряглась, выдирая из земли другие - большие и  малые  -
корешки, но так, чтобы их не повредить.
   Ардабиола неуклюже переползла через край ящика на  пол  и  неуверенными
шагами ребенка, который учится ходить, пошла к  окну,  оставляя  за  собой
комки земли. Ардабиола вскарабкалась на журнальный столик, смахнув с  него
телефон, а затем  влезла  на  подоконник.  Прижавшись  ветвями  к  стеклу,
ардабиола увидела отца,  садящегося  в  машину  и  покидающего  свою  дочь
навсегда. Ардабиола,  размахнувшись,  ударилась  всем  телом  об  окно  и,
чувствуя острую боль от осколков, полетела вниз.
   Ардабьев уже включил зажигание и тронулся, когда куст рухнул на  капот,
закрывая ветвями лобовое стекло.
   Ардабьев затормозил. Сквозь стекло на него глядели  трепещущие  листья,
зеленые плоды стучали по стеклу, словно хотели достучаться до него.
   - Это ты сказал тете Зосе, чтобы она выбросила куст! - вскрикнула  жена
Ардабьева и заплакала от обиды за себя и за растение, имени  которого  она
не знала.
   Зеленые плоды уже не просто стучались, а отчаянно барабанили по стеклу,
и ветви скреблись и скреблись, словно пытаясь заговорить.
   Ардабьев молчал, вцепившись в руль.
   И вдруг Ардабьев увидел, что по одной из веток,  не  прогибая  ее,  два
крошечных железнодорожника несут крошечную красную  крышку  гроба.  Головы
рабочих были срезаны крышкой гроба, и нельзя было понять: плачут  они  под
крышкой или нет.
   Зеленые плоды барабанным боем провожали гроб.
   "Придите в совесть!" -  крикнула  пассажирам  стюардесса  с  боксерским
лицом.
   А еще Ардабьев  увидел  сквозь  ветви,  прижавшиеся  к  стеклу,  заднюю
площадку трамвая и сквозь его окно лицо девушки  в  кепке,  которое  затем
превратилось в лицо худенького пионера с тревожными спрашивающими глазами.
   "Ты приедешь меня хоронить?" - спросил голос матери.
   - Мы никуда не поедем, - сказал Ардабьев жене. - Я  все  вспомнил.  Это
ардабиола.