нисту с аккордеоном: -  А  ну  давай  "Темную  ночь".  Андрей
Иваныч заказыват!
   Ардабьев-младший увидел, что  маленький  фотограф  совсем  запьянел  и,
перебирая руками по  стене,  еле  продвигается  к  двери,  задевая  головы
сидящих болтающимся на груди фотоаппаратом.
   Ардабьев-младший вышел вслед за  ним  в  ненастную  малозвездную  ночь.
Фотограф стоял около поленницы во дворе и грозил кулаком пасмурному небу:
   - Я когда-нибудь все выставлю, все!
   - Проводить вас?
   - Ты  меня  лучше  сфотографируй!  -  захохотал  фотограф.  -  А  то  я
фотографировал всех, а меня никто. Разве только для паспорта!
   Ардабьев повел фотографа домой, и он бормотал:
   - Я не снимал маршалов, не снимал знаменитых актеров. Но  я  сорок  лет
снимал простой трудовой народ. Это мои маршалы, которые победили в  войне.
Это мои знаменитые актеры, которые гениально играют свою собственную жизнь
и смерть. Хотя иногда и с бездарными режиссерами!
   У фонаря к Ардабьеву и фотографу подошли трое подростков  в  одинаковых
черных кожаных куртках на молниях.
   -  Разрешите  прикурить!  -  сказал  подросток  с  длинными   девичьими
ресницами и странными мертвыми глазами.
   - А не рано? -  спросил  Ардабьев,  неохотно  протягивая  ему  сигарету
огоньком кверху.
   - Мы акселераты... - ответил подросток, и двое других засмеялись.
   "Нехороший смех... - подумал Ардабьев. - Неужели и мой Витя будет таким
же?" И повел фотографа дальше.
   А фотограф продолжал:
   - Когда хотят унизить художника, говорят, что его  живопись  -  это  не
искусство, а фотография.  Дураки!  Фотография  -  это  великое  искусство!
Фотограф смеется, плачет, обвиняет, сражается! А  мы,  русские  фотографы,
как сироты. У нас нет Союза  фотохудожников.  Нет  музея  фотографии.  Нет
пленки. Еще поставят памятник русскому неизвестному фотографу!
   ...Философ, наблюдая за удаляющимися фигурами  Ардабьева  и  фотографа,
процедил:
   - Ну, Пеструшка, у тебя есть шанс. На  этом  фраере  фирменные  джинса.
Новенькие. Ну?
   - Чо ну? - мялся Пеструшка.
   - Опять это провинциальное "чоканье"! Помни, что сказал Мичурин  насчет
джинсов. Вот тебе мой кастет, Пеструшка. Просовывай, просовывай пальчики в
дырочки. Не сломаются. Кистенек с тобой, Фантомас?
   - Всегда со мной... - пробасил Фантомас.
   - Старомодно, но эффектно... Оружие черной сотни... Ну что ж, не все из
прошлого надо отбрасывать, - одобрил Философ. - Но я  не  любитель  мокрых
дел. Кровь негигиенична. Насилие - только в крайнем случае... Я думаю,  он
снимет джинса, как миленький. Боюсь только, что накладет в них... Придется
отдать в химчистку...
   ...Фотограф, стоя у своей калитки, взывал к Ардабьеву и человечеству:
   - Редактор ворчит, что на моих фотографиях люди плохо одеты. Чо я,  сам
их одеваю, чо ли? Жюри областной выставки зарубило мои работы, потому  что
на них, видите ли, слишком много страдающих лиц. То, что люди  страдают  в
жизни, их не волнует. Главное,  чтобы  они  не  страдали  на  фотографиях.
Своеобразный гуманизм! Но искусство фотографии - не  Доска  почета...  Это
мемориальная доска истории - вот что! Булгаков  сказал,  что  рукописи  не
горят. Негативы - тоже! - Выкричавшись,  фотограф  внезапно  протрезвел  и
добавил:  -  Но  их  съедает  время...  -  Полуоткрыв  калитку,   фотограф
ненастойчиво предложил: - Может, зайдешь ко мне в мастерскую?
   - Только ненадолго... - согласился Ардабьев.
   -  Когда  у  моей  хозяйки  умерла  корова,  старушка  отдала  мне  под
мастерскую  коровник...  -  несколько  смущенно  сказал  фотограф,   вводя
Ардабьева во двор.
   - Умерла корова... - задумчиво повторил вслух Ардабьев.
   - Умерла... А чо, так нельзя говорить? - взъерошился фотограф.
   - Только так и можно... - грустно улыбнулся  Ардабьев,  думая  о  крысе
Алле.
   Если бы фотограф его не предупредил, он никогда не  догадался  бы,  что
попал в бывший коровник. Правда, неистребимый запах соломы, навоза, молока
как бы витал в воздухе. Но стены были чисто побелены, настлан дощатый пол.
Стояла железная печка  с  выведенным  в  окно  коленом.  На  окнах  висели
самодельные черные бумажные шторы. На столе под красной лампой  плавали  в
ванночке негативы. Но главное в мастерской были стены, увешанные  большими
и маленькими фотографиями,  составляющими  черно-белую  мозаику  радостей,
труда,  страданий  маленькой,  но  неотъемлемой   части   человечества   -
сибирского городка Хайрюзовска.
   Деповская бригада из еще беспаспортных мальчишек в ушанках и  спецовках
под переходящим красным знаменем и лозунгом "Все - для фронта!". Печальные
и любопытные глаза телят  рядом  с  такими  же  печальными  и  любопытными
глазами солдат, выглядывающих из  теплушек.  Слепой  инвалид  на  рынке  с
морской свинкой, вытягивающей из ящичка "судьбы", напечатанные на  пишущей
машинке. Эта  морская  свинка  тоже,  наверное,  умерла.  Расстеленная  на
церковной паперти  простыня,  где  лежат  обручальные  кольца,  серебряные
ложки, серьги и некрасивый золотой самородок - в фонд  фронта.  Сибирячка,
несущая под мышкой белую луну замороженного молока с дырочкой  посередине.
Маляр  на  цыпочках,  освежающий  серебряной  краской  маленький  памятник
Ленину. Очередь в продуктовый магазин с "хвостом" на улице, а над очередью
на  втором  этаже  мальчик  со  вскинутой  скрипкой  в  распахнутом   окне
музыкальной  школы.  Девушки  на  танцплощадке  с  крошечными   гирляндами
семечной шелухи, свисающей с  выжидательно  оттопыренных  губ.  Плотник  с
гвоздями во рту, остановивший молоток  над  ребром  свежего  ската  крыши,
потому что на полувбитый гвоздь села стрекоза. Сближающие  губы  парень  и
девушка, а между их губ, на заднем плане, крохотная старушка на завалинке,
опершаяся  подбородком  о  клюку.  Другая  старуха,  плачущая  над  сбитой
грузовиком коровой. Третья старуха, протягивающая свою морщинистую  ладонь
молодой, скалящей лукавые зубы цыганке, чтобы та ей погадала...
   - Почему так много старух? - спросил Ардабьев.
   - Потому что я сам  -  старуха...  -  усмехнулся  фотограф  и  протянул
Ардабьеву еще не вывешенную фотографию. - Это совсем свеженькое...
   Ардабьев увидел  темный  могильный  крест,  свежевкопанный  в  песочную
площадку  детсада.  Две  сувенирные  бутылочки  перед   крестом.   Онемело
застывшие воспитательница и детишки с ведерками и совочками.
   - Что это за крест? - удивился Ардабьев. - Кто его вкопал в детсаду?
   - Никто не знает, - пожал плечами фотограф. - Те, кто  забыл,  от  чего
произошел крест.
   - А от чего он произошел?
   - Ты тоже забыл? - печально улыбнулся фотограф. - От распятия.
   Провожая Ардабьева до калитки, фотограф сказал:
   - Чо-то мне не хочется тебя отпускать... Может, теперь я тебя провожу?!
Или переночуешь у меня? В фотокоровнике?
   - Нет, - ответил Ардабьев. - Мать будет волноваться.
   Сделав несколько шагов, Ардабьев остановился, не услышав скрипа калитки
и поняв, что фотограф смотрит ему вслед, хотя, наверно, его уже не  видит,
потому что тьма была непроглядная.
   - А вы знаете... все,  что  вы  сделали,  будет  выставлено,  -  сказал
Ардабьев.
   - Не знаю, не знаю... - раздался из темноты голос фотографа.
   - Вы знаете, - сказал Ардабьев. - Поэтому и работаете.
   Ардабьев услышал,  как  скрипнула  закрываемая  фотографом  калитка,  и
пошел. Деревянный тротуар подрагивал под ним, как в детстве.
   "Утром на поезде - в Иркутск, а оттуда первым  самолетом  в  Москву,  -
думал Ардабьев. - Немедленно сделать структурный  анализ  ардабиолы.  Если
был бы возможен химический аналог! А если нет? Если нет - тогда  плантации
ардабиолы..."
   Ардабьев неприязненно поморщился, когда  перед  ним  из  темноты  снова
вырос тот же самый подросток.
   - Плохо прикурилось, дяденька... - сказал подросток, холодно усмехаясь.
В его руке был пистолет, направленный в живот  Ардабьева.  -  Дяденька  не
хочет подарить одному моему скромному другу джинса? Дяденька разве  не  за
гуманное отношение к советским детям? - изгиляясь, спросил он.
   - А как подарить: с поясом или без пояса?  -  пробовал  выиграть  время
Ардабьев.
   Он что-то слышал о подобных историях. Это было,  кажется,  в  курортных
черноморских городах. Но здесь, в его родном, еще  недавно  патриархальном
Хайрюзовске?  Как  по-дурацки  можно  погибнуть...  Но  нельзя   рисковать
ардабиолой из-за каких-то джинсов...
   Нервы у подростка не выдержали, и пистолет заплясал у него в руках:
   - Снимай джинса, животное! - истерически закричал он.
   - Спасибо за  комплимент,  -  сказал  Ардабьев,  расстегивая  джинсы  и
вытягивая пояс. - Я всегда  считал,  что  животное  -  это  звучит  гордо.
Кстати, у меня была одна знакомая крыса, которую я уважал  гораздо  больше
многих людей...
   Пистолет вдруг выпал из трясущихся рук подростка на деревянный тротуар,
и Ардабьев услышал совсем нетяжелый стук.  Подросток  схватил  пистолет  и
снова направил его на Ардабьева.
   - Пистолет-то у тебя игрушечный... - насмешливо сказал  Ардабьев.  -  А
вот пояс у меня настоящий. Ты заслужил хорошую порку, и ты ее получишь.
   - Он не игрушечный! - завизжал подросток.
   - Нет, игрушечный, - надвигаясь на него  с  поднятым  ремнем,  спокойно
сказал Ардабьев. - И ты игрушечный. Игрушечный маленький фашистик.
   И хлестнул сначала по рукам, потом по лицу крест-накрест.
   - Бей, Пеструшка! - истошно крикнул подросток, вжимаясь в забор.
   Но Пеструшка, неслышно стоявший за спиной у Ардабьева, не  мог  поднять
вдруг налившуюся страшной тяжестью руку с кастетом. Тогда Фантомас прыгнул
и ударил Ардабьева кистенем в затылок точным черносотенным  ударом.  Перед
глазами Ардабьева промелькнули три искаженные страхом и злобой еще  совсем
мальчишеских лица...  потом  почему-то  белые  стружечные  кудри  мальчика
Вити... потом девушка в кепке на задней площадке  трамвая...  потом  ветка
ардабиолы под красными замшевыми туфлями с белой прошвой... Ардабьев  упал
руками на забор и начал медленно сползать по нему.
   - Пеструшка, подонок, бей! - прохрипел Философ и смазал  его  по  скуле
игрушечным револьвером-зажигалкой.
   Пеструшка вскочил на спину упавшего Ардабьева и стал  колотить  его  по
голове кастетом.
   - А ну-ка переверните мне его! - приказал Философ.
   Пеструшка и Фантомас перевернули Ардабьева лицом  кверху.  Философ  сел
верхом   на   грудь   Ардабьева,   разорвал   ему   рубаху    и    чиркнул
револьвером-зажигалкой.
   - Так ты говорил, что этот револьвер  игрушечный?  -  И  поднес  язычок
пламени к соску Ардабьева.
   Ардабьев дернулся и застонал. На миг открыл измученные глаза: перед его
лицом  дергался  православный  крестик  на  цепочке,  высунувшийся  сквозь
расстегнутую  черную  кожаную  куртку.  Пеструшка  и  Фантомас   в   ужасе
переглянулись.
   - Так ты говорил, что я игрушечный? Что я фашист? Ну что ж, не  все  из
прошлого надо отбрасывать... - словно  захмелев,  бормотал  Философ,  водя
язычком пламени по груди Ардабьева.
   - Бежим! - потянул Пеструшка за рукав Фантомаса.
   - Стой, трус! - властно остановил его Философ, и Пеструшка повиновался.
- Снимай с него твои джинса...
   - Не нужны мне джинса... - стучал зубами Пеструшка.
   - Нет, тебе очень нужны джинса... Ты не можешь жить  без  джинсов.  Без
настоящих фирменных джинсов... - ласково приговаривал Философ.  -  Снимай,
тебе говорят! Да можешь не сдирать с него ботинки. Джинса  расклешенные...
Постой, не беги! Дай ему в лоб кастетом, Пеструшка, чтобы у него  навсегда
отшибло память! Молодец! Ты растешь на глазах! А теперь надо слинять...
   Они пробежали несколько кварталов,  не  встретив  в  темноте  ни  души.
Пеструшка вдруг зашатался и упал на колени. Его тошнило.
   - Дай-ка мне джинса... - сказал Философ. - Проверю фирму... - И чиркнул
револьвером-зажигалкой, осветив ярлык на заднем  кармане  джинсов  язычком
пламени: - Лажа... - сплюнув, сказал Философ. - Югославские.  Клиринговые.
Не фирменные...



   7

   Крохотная старушка с расторопными глазами шла по берегу  канала,  легко
держа в одной руке дерюжный мешок, где ничто не  позванивало,  потому  что
там лежала только бутылка из-под "Кубанской горькой": ей  не  с  чем  было
сталкиваться.  Старуха  шевелила  палкой  осенние  пожелтевшие  кусты,  но
бутылок в них не было. Не было, потому что похолодало и  культурный  отдых
на траве с закусками и бутылками прекратился. Старушка подумала о том, что
еще остались футбольные матчи и надо полностью  переключиться  на  стадион
имени Ленина. Олимпийские игры уже кончились, и теперь вход  туда  открыт.
Там под трибунами всегда много бутылок, хотя ездить  туда  -  это  большой
конец и рядом нет знакомой приемщицы стеклотары, которая брала бы  бутылки
по десять копеек вместо двенадцати, но зато без очереди.
   - Здравствуйте... - раздался голос.
   Старуха подняла голову и увидела перед собой девушку в кепке.
   - Вы не помните меня? - спросила девушка.
   Старуха подозрительно оглядела ее:
   - Не помню.
   - Я была здесь месяц назад... - сказала девушка в кепке. - Я сидела вот
на этом холме рядом с одним человеком.  Его  голова  была  наголо  обрита.
Рядом стояла оранжевая машина,  набитая  бутылками.  Вы  подобрали  пустую
"бутылку из-под шампанского и спросили, можно ли взять  ее.  Тогда  бритый
человек сказал, что через день он привезет  вам  на  машине  много  пустых
бутылок. Припоминаете?
   - Ну и что? - настороженно спросила старуха.
   - Он вам привез пустые бутылки, как обещал?
   - Мало ли кто что обещал... - хмыкнула старуха. -  Это  он  перед  вами
обещался, форс показывал. А потом забыл, да и все. Если он не  дурак,  так
он сам бутылки сдал.
   - Простите... - сказала девушка в кепке и быстрыми, хотя и неуверенными
после больницы шагами пошла прочь.
   Девушка в кепке почувствовала, что с бритым человеком что-то случилось,
если он не привез пустые бутылки, как обещал. Девушка в кепке  хотела  его
увидеть, а почему - и сама бы не могла себе объяснить.
   Девушка в кепке помнила только его фамилию.  Без  имени  и  отчества  в
справочном бюро ей сначала не захотели дать справку. Девушка в кепке очень
попросила. К счастью, Ардабьевых в Москве оказалось немного,  а  Ардабьев,
подходящий по возрасту, был только один.
   Найдя его дом, девушка долго нажимала кнопку на восьмом этаже, но никто
не открыл ей дверь.
   Девушка в кепке вышла из подъезда и  огляделась.  Во  дворе  никого  не
было, только четверо под деревянным грибком забивали "козла". У одного  из
них на ногах почему-то были женские тапочки с помпонами.
   Девушка подошла к столу и спросила:
   - Скажите, кто-нибудь из вас знает Ардабьева?
   - Откуда всех знать... - пробурчал человек в тапочках  с  помпонами.  -
Это не то, что  в  прежних  коммуналках.  Теперь  все  в  своих  квартирах
прячутся, как в норах. Я сам четыре года здесь живу, а фамилии соседки  по
лестничной клетке не знаю. Вот друг  друга  в  нашей  компании  мы  знаем.
"Козел" соединил. А какой он из себя, этот Ардабьев?
   - Бритый. У  него  оранжевый  пикап.  Он  живет  на  восьмом  этаже,  в
четыреста шестнадцатой. Я звонила в дверь, но никто не отвечал. А мне  его
обязательно надо увидеть.
   - А, этот бритый! - оживился человек с помпонами. - Как же, как же... Я
ему месяц назад выгружаться помогал.  Еще  вместе  выпили...  Компанейский
парень... Да вот куда-то он с того дня исчез. Жена, правда, приезжала один
раз на его машине, в гараж ее поставила... Они как-то не по-русски  живут:
не поймешь, то ли вместе, то ли порознь... А  он  точно  в  воду  канул...
Может, что передать, когда объявится?
   -  Нет.  Ничего  не  надо  передавать,  -  сказала  девушка  в   кепке,
повернулась и пошла.
   Но едва человек с помпонами снова сел за стол  под  деревянный  грибок,
блаженно ощутив в пальцах костяшки домино, на стол перед ним лег  вчетверо
сложенный блокнотный листок.
   - Я передумала, - сказала девушка. - Передайте, пожалуйста, вот это.
   Через день она сидела в самолете, следующем рейсом Москва  -  Норильск,
куда получила направление после окончания библиотечного  института.  Кепку
ей пришлось сразу там снять и надеть ушанку, потому что  в  Норильске  уже
выпал снег. Когда один читатель сдал ей  книгу  Глемзера  "Человек  против
рака", она спросила его:
   - Скажите, а почему вы брали эту книгу?
   - К сожалению, не из любопытства, - ответил он. - Я онколог.
   - А вы когда-нибудь слышали о таком лекарстве против рака - ардабиола?
   - Нет, - ответил он. - Никогда не слышал.



   8

   Погожим сентябрьским утром 1981 года Ардабьев стоял во дворе и,  окуная
тряпку в пластмассовое ведро, мыл свою машину. Это был  уже  не  оранжевый
пикап, а новенькая бордовая "Волга", купленная им за чеки  Внешпосылторга,
после того, как его кандидатская диссертация на тему  "Опыт  использования
музыки в  выращивании  овощей"  была  издана  книгой  в  Москве,  а  затем
переиздана в США, ФРГ, Франции, Италии и других твердовалютных странах.
   Психология растений... Загадочная, еще мало исследованная область, Люди
издавна замечали, что в домах, где часто происходят семейные ссоры,  цветы
вянут.  Присоединенные  к  стволам  датчики  отмечали,  что   в   деревьях
начинается вибрация, когда к ним  подходят  с  пилой  или  с  топорами.  В
опытных парниках Ардабьев присоединил к помидорам наушники от магнитофона,
включая музыку, и помидоры начинали молниеносно расти.  Некоторые  из  них
достигали килограммового веса.  Сначала  над  Ардабьевым  смеялись.  Потом
перестали. Но помидоры в наушниках  для  него  неожиданно  оказались  лишь
мелочью. Главным стала ардабиола. Когда он выращивал ее  у  себя  дома,  в
обыкновенных ящиках с землей, он тоже включал на малой скорости магнитофон
с симфоническими записями, и она росла быстрее. Легкая музыка на ардабиолу
не действовала в отличие от парниковых огурцов, которые  хорошо  созревали
под песни Муслима Магомаева, Иосифа  Кобзона  и  Льва  Лещенко,  Ардабиола
любила Моцарта, Бетховена, Чайковского. Но диссертацию Ардабьев защитил не
об ардабиоле, а о музыкальности овощей.  Полезность  овощей  для  общества
была  очевидней.   Материализованным   общественным   признанием   явились
кандидатская степень и книга, превратившаяся в бордовую  "Волгу",  которую
Ардабьев мыл во дворе своего, пока еще чертановского дома.
   Вымыв "Волгу", Ардабьев  стал  привинчивать  на  ее  крыше  алюминиевый
багажник. Он и его жена собирались на юг.
   Это была первая поездка Ардабьева после того, как он год назад летал на
похороны своего отца в Хайрюзовск, где после поминок его зверски избили  и
сняли с него джинсы. Ардабьеву наложили на изуродованную голову двенадцать
швов. Но волосы за год отросли, скрывая под собой шрамы. Только чуть  выше
переносицы осталась заметная вмятина, а на груди возле  соска  -  багровые
следы ожогов.
   Все замечали, что Ардабьев сильно изменился и, по некоторым мнениям,  в
лучшую сторону. Исчезла его  обычная  рассеянность,  когда  он  полуслушал
собеседника, думая о чем-то своем. Он стал  предупредителен  с  людьми,  а
злые языки говорили, что особенно с начальством. Он  с  радостью  принимал
участие во всех "капустниках",  вечеринках  и  даже  сыграл  роль  Сеньора
Помидора в институтском детском утреннике, ходил в коллективные вылазки на
лыжах или по грибы.
   Установил в опытных парниках уже не магнитофоны,  а  телевизоры  и,  по
слухам, работал  над  докторской  диссертацией:  "Влияние  телевидения  на
развитие некоторых видов овощей". Его самого было невозможно  оторвать  от
телевизора, особенно во время хоккейных матчей или "Голубого огонька".  Он
помирился с женой, и его лучшими друзьями стали Мишечкины, которых  раньше
он не выносил.
   Именно с Мишечкиными Ардабьев и его жена собирались ехать на  юг  двумя
парами на двух машинах.
   Протирая замшей сверкающие бока "Волги", Ардабьев заметил на  ее  левом
крыле свеженацарапанный вопросительный знак.
   - Черт знает что!.. - вырвалось у А