говорили, вспоминали  не  такое
уж и далекое прошлое. Профессор рассказал,  что  перед  началом  войны  он
успел все-таки разыскать свои записи о лечебных свойствах  трав.  И  носил
всю материнскую науку - две толстые общие тетради - повсюду  с  собой.  На
всех совещаниях и конференциях имел при себе.  И  дома,  и  где-нибудь  на
собраниях, сидя в президиуме, читал их и перечитывал. И война застала  его
над этими зелеными тетрадками.
   Хмурясь и тяжело вздыхая, профессор вспомнил тот страшный день... Когда
по радио объявили тревогу, торопясь в бомбоубежище, он машинально захватил
с собой эти тетради. Вернулся после отбоя, а особняка его  нет...  На  том
месте, где стоял дом, огромная обожженная воронка...
   С двумя тетрадями под мышкой - единственным теперь его имуществом - сел
в эшелон, уходящий на восток. Но отъехали недалеко, дальше пути  не  было:
повсюду танки - танки с крестами...
   Город наш приграничный, мало кто успел уехать...
   Подопригора побрел  в  ближайшее  село.  Там  и  остался,  лечил  людей
травами. За это и кормили и одевали...
   Меня так и подмывало, я не удержался и спросил: не  смог  бы  профессор
возобновить в памяти и записать заново  основное  в  своем  открытии?  Эти
записи можно было бы передать на Большую землю.
   Профессор улыбнулся.
   - Все это я уже сделал. Но, читая свои зеленые тетрадки, я много  думал
и пришел к выводу, что многое в моих опытах могло быть значительно  проще,
если б я сразу нашел свои записи и серьезно  занялся  исследованием  глаз,
точнее, радужной оболочки глаз... Оболочку  эту  по  праву  можно  считать
визитной карточкой млонзовой структуры гиперанакса.
   Радужная оболочка - это самой природой созданная  неимоверно  полная  и
неимоверно лаконичная запись млонза...
   Глаза нужно уметь читать. Но не только читать. Глаза врача через  глаза
больного могут и должны непосредственно влиять и  на  его  млонз,  на  его
гиперанакс.
   Радужная оболочка... Глаза...
   Глаза - вот что является не только воротами окружающего  мира,  но  для
внимательного исследователя и воротами в мир внутренний...
   О многом еще рассказал мне в тот день профессор. И о том, как скрывался
в селе, и о жизни своей в отряде, но больше всего говорил о существе того,
что было записано в его  тетрадях.  Я  попросил  профессора,  и  он  начал
понемногу знакомить меня с наукой своей матери. Более двух месяцев изо дня
в день в каждую свободную минуту  Подопригора  излагал  мне  и  содержание
тетрадей, и свои соображения... На  третий  месяц  меня  снова  послали  с
заданием в город. Не так уж и много успел я усвоить  из  импровизированных
лекций профессора, но кое-что осталось в памяти.  Что  именно?  Во-первых,
научился все-таки читать... да-да, именно _читать_ по глазам... Во-вторых,
я окончательно - на всю жизнь - убедился: все  настоящие  люди,  все  Гомо
диспергенс - бессмертны...


   Михайло рассказывал и рассказывал. Маринка слушала.  Конечно,  ей  было
интересно, очень интересно. Она даже начала верить, что все услышанное  ею
сейчас не выдумка ее любимого, а все было на самом деле, так оно и есть...
   Да, она уже в это верила, но все время - на протяжении всего рассказа -
звучало и звучало в голове: последний вечер...
   Последний...
   Сегодня ночью - прощание...
   "Пока что тихо... Пока что тихо..." - поет сверчок, но  внезапно  и  он
прерывает свою песню. За окном, за боковой стеной  ясно  слышатся  тяжелые
шаги.
   - Кто это?! - Маринка приподняла голову. - Скорей! -  схватила  Михаила
за руку. - Скорей! Сюда, сюда, в кладовку! Это оконце...
   - Знаю, оконце - на огороды.
   - Если что - выдавливай и беги. Ой, скорее!
   - Спокойно. Запри меня.
   Метнулась в комнату, схватила шинель, шапку и туда  же  -  в  кладовку.
Осмотрелась: нет ли еще каких его вещей.
   В дверь постучали.
   Быстро закрыла кладовку на висячий замок, вышла в сени:
   - Кто там?
   - Это я, Андрон Андреевич. Открой...
   - Кто?!
   - Да Андрон же, Андрон... Не бойся, я один. Поговорить нужно.
   - Я... Я уже спать легла... Приходите днем.
   - Днем нельзя. Открой, мне только поговорить.
   Маринка, почувствовав по тону, что настроение у полицая вроде бы совсем
не воинственное, осмелела:
   - Уходите. Идите домой, я спать хочу.
   - Так, значит... - голос Андрона изменился. -  Слушай,  девка,  открой,
добром прошу!..
   "Что же делать? -  Марина  лихорадочно  соображала.  -  Один,  говорит.
Значит, без полицаев. Брешет, конечно..."
   - Сейчас, я оденусь.
   - Это другой разговор...
   Кинулась в хату, к кладовке. Зашептала в щель:
   - Что делать? Андрон...
   - Что поделаешь? Впускай.
   Маринка растрепала волосы, разобрала и смяла постель, еще и край одеяла
спустила на пол. Посмотрела: похоже ли, что  она  спала?  Кажется,  все  в
порядке...
   Неторопливо, словно нехотя, - пусть думает, что она не боится! - прошла
в сени, отодвинула тяжелый засов, открыла дверь: один! И вправду один!
   Малость отлегло от сердца. А может, попрятались?
   - Добрый вечер, - учтиво поклонился Чебренков. - Где  тут  у  вас  ноги
вытереть?
   - Проходите, все равно завтра прибираться буду.
   Как и тогда в Опанасьевке, возле  моста,  на  Андроне  темнела  латками
старая телогрейка. Над очками - теми же самыми, с яркой золотой оправой  -
мятый козырек засаленного картуза.  Круглое,  одутловатое  лицо  давно  не
брито. Теперь только Марина заметила, как осунулся,  постарел  Андрон.  Он
был  совсем   непохож   на   того   довоенного,   несколько   загадочного,
разочарованного в жизни "философа" и собирателя старины, который, уходя на
фронт, так неудачно ухаживал за  ней  и  так  неожиданно  получил  от  нее
затрещину.
   Пропустив "гостя" перед собой, девушка быстро  заперла  входную  дверь.
"Сейчас прикажет открыть", - подумалось ей. Андрон  оглянулся,  пристально
посмотрел на засов, но так ничего и не сказал.
   Зашли в хату.  Осторожно  ступая  грязными  сапожищами,  приблизился  к
столу, вытащил из-под ватника большой  белый  пакет.  Развернул  бумагу  -
плакат "Поезжайте в великую Германию" - и с  заискивающим  поклоном  подал
девушке толстенную книгу.
   - Вот... Выполняю обещание...
   Ничего  не  понимая,  она  взяла.  Что  же  это  такое?  Тяжелый   том,
оправленный в простое серое  полотно,  в  верхнем  левом  углу,  прямо  на
обложке, цветная вышивка - полевые цветы. Развернула  книгу  -  украинские
народные песни... И только теперь все поняла: это ж еще тогда,  до  войны,
когда она с Надийкой была в гостях у Чебренкова, Андрон  пообещал  достать
ей такую книгу.
   - Спасибо.
   - Спасибо и вам, что не побрезговали, приняли дар из рук, так  сказать,
бывшего полицая.
   "Что это он себя бывшим  называет?  -  удивилась  Маринка.  -  И  форму
перестал носить..."
   Чебренков снял картуз. Попросил разрешения сесть,  примостился  у  края
стола на табуретке.
   - А почему вы стоите? - спросил, расстегивая ватник.
   - Да... ничего. Насиделась за  день.  -  Маринка  решила  не  садиться:
может, поскорее уйдет.
   - Извините, что тревожу в позднюю пору, - неторопливо начал  Андрон.  -
Но дела мои таковы, что днем прийти нельзя  было  никак...  Одним  словом,
днем увидали бы полицаи, а я этого не хотел.
   - Но... я не понимаю, в чем дело?
   - Садитесь... Как-то неудобно - я сижу, а вы, хозяйка, стоите.
   - Спасибо, постою.
   - Ну ладно. Если уж так, то перейдем сразу к делу.
   Андрон снял очки, протер их грязным носовым платком, дрожащими пальцами
вновь надел их:
   - Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Мне нелегко, но я должен
признать свои ошибки. Есть основания полагать, что вы поможете мне  найти,
так сказать, верный путь. Вы согласны? Вы поможете?
   - Ничего не понимаю, - прошептала девушка и села на скамью.
   - Вы должны мне помочь. - Андрон придвинулся к Маринке.  -  Если  бы  я
сейчас сказал, что стал убежденным коммунистом, вы все равно  не  поверили
бы. Я понимаю... Но поймите и меня - сейчас мне выгоднее быть откровенным,
абсолютно откровенным. Выслушайте  меня,  пожалуйста.  Не  удивляйтесь:  я
должен исповедаться перед вами теперь, именно теперь.
   Андрон замолчал.  За  окнами  шумела  буря,  двигались,  перекатывались
стальные громы - к вечеру грохот фронта стал особенно слышным.
   - Люди смертны... - задумчиво начал полицай.  -  Человек  живет  только
раз. Какие идеалы ни исповедуй, единственно, что останется после  тебя,  -
небольшой участок хорошо  удобренной  земли.  Кладбищенским  бурьянам  все
едино: были у покойника какие-то принципы или он всю жизнь  прожил  червяк
червяком. Когда-то, еще в  университете,  я  имел  глупость  поспорить  на
лекции с преподавателем... Из-за этого инцидента и вынужден  был  покинуть
альма-матер. Казалось бы, пора было и  поумнеть,  ан  нет,  снова  лукавый
попутал. И опять же из-за тех  же  проклятых  идеалов.  Да,  именно  из-за
идеалов я связался, так сказать, с полицией...
   Я много передумал  за  последнее  время.  И  понял:  только  тогда  мне
позволят спокойно  дожить  свою  жизнь,  если  я  послужу  еще  и  другим,
противоположным идеалам. Я все  взвесил:  помогите  мне  приобщиться,  так
сказать, к партизанскому движению...
   "Провокатор... Но почему ночью?" - Марина терялась в догадках.
   - Вы ошиблись адресом, - поднялась она. - Не знаю я никаких партизан.
   - Не доверяете... - криво улыбнулся полицай.  -  Что  ж,  реакция,  как
говорится, вполне естественная, но, уверяю вас, абсолютно неверная. Вот, -
Андрон достал из кармана пистолет, положил перед Маринкой. Прямо на  книгу
положил, на яркие, вышитые нитками полевые цветы. - Теперь  я  перед  вами
разоружился не только, так сказать, морально, но и материально. Все еще не
верите? Можете обыскать.
   Девушка несмело взяла оружие, повертела в руках, заглянула в дуло.
   - Осторожно, заряжен, - предупредил Андрон. - Теперь верите?
   Маринка не знала, что и сказать.
   - Познакомьте меня с человеком, который скрывается у вас.
   - Что?!
   - У вас, в вашей хате, в последние дни поселился мужчина, который очень
хотел скрыться от посторонних глаз. Но некто его все  же  увидел.  И  ваше
спасение только в том, что сей "некто" - ваш покорный слуга. Видел  вашего
гостя только я...
   - Никого у меня нет! Никого! Слышите? Никого!
   - Ну что это вы, дорогая моя, так сердитесь? Запомните,  если  говорите
неправду и хотите убедить, что это правда, - прежде всего,  не  проявляйте
своего волнения.
   А то, что у вас скрывается  какой-то  человек,  я,  моя  дорогая,  знаю
наверняка. Откуда? Сейчас  объясню.  Все  очень  просто!  Не  только  ваши
знакомые выходят иногда на ночные прогулки...
   У каждого своя судьба. Одни люди счастливые, другие -  несчастливые,  а
вот ваш гость, должно быть, в сорочке родился. И до сих пор сам удивляюсь,
как это мне удалось отвести облаву от вашей хаты...
   Теперь ясно? Больше не сомневаетесь? Знакомьте. У меня ценные сведения,
я могу быть полезным партизанам...
   Андрон говорил громко, почти кричал.
   - Зачем вы так громко  разговариваете?  -  спросила  Марина,  оттягивая
время, лихорадочно думая, что делать.
   - А я это нарочно. Я хочу, чтобы слышали не только вы, но  и  тот,  кто
скрывается у вас. То  окошечко  на  задней  стороне  хаты  достаточно-таки
широкое. Мне очень не хочется,  чтобы  ваш  товарищ  использовал  его  как
дверь. Так вот, перед вами альтернатива: либо тот, кто  прячется,  отведет
меня к партизанам, либо, если он убежит, я вынужден  буду  отвести  вас  в
полицию. Другого выхода у меня нет - я хочу жить.
   Еще  раз  говорю:  не  бойтесь.  Если  бы  я  хотел  арестовать  вашего
постояльца, разве я так бы действовал? Окружил бы хату и... Одним  словом,
вы понимаете. Понимаете?
   Маринка ничего не ответила.
   - Марина, - донесся из кладовки голос Михаила. - Отопри, выпусти меня.
   Андрон вздрогнул, глаза забегали - девушка, пистолет, дверь... -  обмяк
весь, опустил голову.
   Марина подошла к кладовке, вставила ключ, открыла.
   Андрон порывисто направился к Михаилу:
   - Здравствуйте! Вот... Вот я и пришел...
   - Вижу. Да, поздновато вы надумали партизанить! Выворачивай карманы!
   - Оружие я уже сдал...
   - Знаю, слыхал. Выворачивай, выворачивай!  Так.  А  какие  еще  бумажки
есть? А в том кармане? И справки и удостоверение - все, все давай.
   Михайло сел за стол, придвинул к себе документы Чебренкова. Андрон  как
встал, так и стоял, не смея присесть.
   - Ясно... - бормотал Михайло, читая документы полицая.
   - Товарищ партизан...
   Михайло поморщился:
   - Какой я тебе товарищ...
   -  Э-э...  гражданин  партизан,  а  у  вас...  я  хотел   спросить:   в
партизанском отряде справку мне смогут  дать,  что  я...  одним  словом  -
добровольно к партизанам...
   - Ишь, чего захотел! -  Михайло  засмеялся.  -  Сразу  и  справку  ему!
Справка партизанская - это тебе не немецкий аусвайс,  ее,  знаешь  ли,  не
угодничеством зарабатывают. Посмотрим, на что ты способный...
   - Так, значит, - встрепенулся Андрон, - так, значит, вы возьмете меня!
   - А куда ж тебя девать теперь? Повесить всегда успеем, а может,  еще  и
пользу  принесешь  да  человеком  станешь.  Вот   только   идти   придется
далеченько. Как ты, на ноги не слаб?
   - Да я... Хоть до самой Москвы!..
   - Ну ладно, ладно. Эмоции свои потом будешь изливать. А сейчас садись в
уголок и замри, словно твоего и духу тут не было. Принесла же  нелегкая...
Из-за тебя с невестой не попрощался как следует...
   Андрон послушно уселся в уголке  на  скамью,  но  при  слове  "невеста"
глянул искоса на  Марину.  Девушка  подошла  к  столу,  положила  пистолет
Андрона. Михайло хотел обнять девушку, но Маринка отстранила  руку.  Глаза
вскинула на Андрона: неудобно, мол, мы сейчас не одни...
   - Что? Вот этого стыдишься? Так это же не человек, так себе,  временное
существо, гомо утенс. Эх ты, Маринка-Хмаринка! - Схватил, обнял, поднял на
руках. - Будешь скучать обо мне?
   Глазами кивнула: "Буду..."
   - А бояться по ночам?
   Покачала головой.
   Осторожно, как  нечто  хрупкое,  нежное,  опустил,  поставил  на  ноги.
Маринка потупилась: и до сих пор как-то не верилось,  не  могла  поверить,
что сегодня, сейчас Михайло уйдет и уже не будет его с нею. Стоит,  боится
взглянуть на парня...
   Обнял, прижал - и крепко-крепко, губы в губы...
   - Моя...
   Андрон крякнул. Но на него и не глянули. При  чем  тут  Андрон  -  мир,
вселенная, ничего не  существовало  для  Маринки,  кроме  Михаила,  и  для
Михаила - кроме Маринки... И сейчас особенно не верилось девушке, что  вот
и все, что она прощается и спустя минуту любимый уйдет...
   И только тогда, когда он уже надевал шинель, Маринка осознала вдруг всю
бездонную пустоту двух коротеньких слов: "уже все..."
   Рванулась, прижалась  к  шинели,  к  чужой,  к  черной.  Хотела  что-то
крикнуть - захлебнулась, забилась в тяжелом беззвучном плаче.
   - Ну, не надо... Не надо... - Но и у него блеснуло, покатилось по щеке.
- Ну, слышь, Маринка... Перестань... Я  вернусь,  я  обязательно  вернусь!
Ну... успокойся! Ну, мы ж с тобой здесь не одни...
   Маринка искоса посмотрела на Андрона и сразу  же  рукавом  вытерла,  со
злостью стерла горькие, совсем уже не девичьи слезы: что-что,  а  слабость
свою женскую она не выдаст напоказ  этому  "утенсу"!  Из-за  него,  из-за,
таких, как он, и все зло на земле!
   Отвернувшись, взяла со стола пистолет Андрона:
   - Вот... Трофей забыл.
   - Оставь у себя. - Михайло сосредоточенно, закусив губу, застегивал  на
шинели верхний крючок. - В хозяйстве пригодится. Пока  я  не  вернусь,  от
ухажеров отбиваться будешь.
   Маринка спрятала пистолет.
   - А может, все ж таки до рассвета побыл? Ночь, вон буря какая...
   - То и хорошо, что ночь. Ночь - наша мать партизанская. А буря - нам  с
тобою и умирать в бурю. Люблю веселую погоду! Ну ты, партизанская справка,
пошли!
   Андрон поднялся. Почтительно и как-то по-бабьи поклонился:
   - До свидания, Марина Даниловна...
   Девушка не ответила.
   - Топай, топай! - Михайло подтолкнул  полицая.  -  Ишь  какой  вежливый
стал, как пушки загремели! Всего, Маринка!.. - Хотел еще  что-то  сказать,
но только махнул рукой. Отвернулся, поправил шапку, шагнул в сени.
   ...Маринка стояла на крыльце.  Буря  рвала  с  нее  распахнутый  кожух,
трепала волосы. Удалялись, таяли во мгле  две  фигуры  -  дебелая,  жирная
Андрона и высокая, стройная Михаила.
   Вот и проводила... Как все просто... Может, и насовсем.
   Девушка захлебывается, давится слезами -  смерть,  что  ей  смерть!  Не
раздумывая, ни минуты не колеблясь, умерла бы  она,  чтобы  только  денек,
один-единственный денек побыть еще вдвоем!
   Один день?
   Грозное, неведомое сияние рождается в душе. Девушка поправляет кожушок,
непослушными пальцами вытирает слезы. О, она теперь уже совсем не та!  Она
уже не Маринка, она - Марина! И уже не пугливым огоньком во всемирной буре
дрожит, теплится ее жизнь! Не коптилкой. Куда  там  буре  -  и  смерти  не
погасить!
   - А может, и вправду... - думает вслух Марина. - Может,  и  не  выдумал
Михайло про того профессора, и все было, все будет, как он говорил...
   Может, оно и вправду люди бессмертны...
   Ветер, веселый мартовский ветер  забивает  дыхание.  Ветер  этот  такой
сильный, что кажется, еще чуть-чуть, еще мгновение, и  подхватит,  понесет
ее высоко-высоко, и вся ее жизнь, какой бы она долгой ни была, будет одним
неистово радостным полетом...
   Пер. с укр. - Е.Цветков.