Юрий Герасименко.
    Мартовский ветер

   -----------------------------------------------------------------------
   Сб. "Фантастика-82". М., "Молодая гвардия", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------


                                           Матери моей Глафире Андриановне



   1. ВЬЮГА

   За окнами света не видно! Метет,  кружит,  хребтами  выгибает  сугробы.
Возле сарая горы наворотило: колоды, поленницы - все укрыто.
   Смеркается.
   Окно напротив лежанки. Маринка откладывает книгу и, не поднимая головы,
всматривается в метель.
   Мало, очень мало что увидишь в окне  на  улицу.  А  в  боковое  и  того
меньше: на луга, на реку выходит, в нем одно белое марево. Правда, если бы
не война, то сейчас на той стороне много  бы  огоньков  светилось:  школа,
лесокомбинат. Вся  Опанасьевка  в  той  стороне.  Отсияли,  погасли  огни.
Тьма...
   Ну и рано же смеркаться стало!  Болит  нога,  к  вечеру  всегда  больше
нездоровится.  И  одиночество  ощутимее  -  хата   словно   увеличивается,
пустеет... Не любит Маринка вечера.
   Днем, в работе, грустить некогда. С одними дровами намаешься -  пока-то
на костыле доковыляешь до сарая, пока натюкаешь... А вода?  До  речки  еще
дальше - да и прорубь за ночь замерзает.
   Мать, как собиралась на заработки, наносила в кадочку. Дровец  в  сенях
сложила: "Это тебе на месяц". И ушла. А тут морозищи, на речке лед  и  тот
трескается. За две недели все дрова и спалила.
   Встает Маринка не рано - чтобы поменьше есть. Наготовит  дров,  наварит
каши, а то коржиков из картофельных очисток напечет. Протопит печь, а  тут
уже  и  вечер  наступает.  Умостится  на  лежанке,   обложится   книжками,
блаженствует.
   Вот учебники... Если б не фрицы, уже в институте училась бы, на  втором
курсе...
   А вот Жюль Верн, Войнич, Майн Рид... Когда горела  школа  люди  спасали
все, что могли.  Мать  принесла  кое-что  из  школьной  библиотеки.  Любит
Маринка, очень любит все фантастическое и необычное.
   Незаметно стемнело, пора и свет зажигать. Встала, завесила окно,  нашла
зажигалку. Немецкая". Мать на базаре за петуха выменяла.
   Крохотный синеватый огонек - меньше горошины -  прицепился  к  фитильку
каганца.  Причудливая  тень  выгнулась  на  стене.  Из-за  печи  отозвался
сверчок. Маринка вздрогнула, зябко передернула плечами.
   Как нравились ей раньше эти ночные звуки - мирные,  уютные,  словно  из
доброй бабушкиной сказки. И какие они тревожные теперь...
   Маринка не признается и самой себе: она стала  бояться  ночной  тишины.
Особой, оккупационной тишины, ненадежной, как и все на полоненной земле.
   Смерть повсюду. Это она, мордастая,  скуластая,  в  черном  полицайском
мундире,  бродит   проулками   Опанасьевки,   она,   модернизированная   и
механизированная,  завывает  в  небе  "штукасами",  и  совсем  недалеко  -
километра два - за хатой, за дубняком, она,  цивилизованная,  европейская,
мчится по асфальту шоссе в  желтых  гробах-броневиках.  Смерть  вокруг.  И
ночью в темноте это особенно чувствуется.
   Девушка садится. Обхватив голову руками, склоняется над столом.
   - Гу-у-у... - завывает, стонет  в  соснах.  Сверчок  умолкает.  Мигает,
гаснет каганец. Тихо. Тихо и страшно.
   Тресь! Тресь! Ба-бах!
   Что это? Нет, это уже не ветви. В реве вьюги ясно слышатся выстрелы.
   Неужели опять?.. Ближе, ближе... Затихло.
   В прошлом месяце - мама еще  только  собиралась  на  заработки  -  было
точь-в-точь как сейчас: ночь, метель, а в лесу стреляют. Утром -  тихо.  А
потом мама новость с базара принесла: вчера, как  рассказывали,  к  вечеру
под Теплым Кутом  эсэсовцы  обложили  партизан.  Ночью  был  бой  -  наши,
очевидно, из окружения прорывались. А чем закончилось  -  мама  так  и  не
узнала. Пришла и плачет: побили наших...
   Маринка как только могла утешала: так-таки и побили!  Наши  прорвались,
ну точно, прорвались! Отступили в глубь леса. Отдохнут, раненых перевяжут,
а из Москвы им самолетами и одежду, и оружие, и патроны! Сейчас,  говорят,
и танки на парашютах опускают.
   Вот так успокаивает, а у самой тоже слезы на глазах: и откуда она может
знать, что партизаны живы...  Подруг  у  нее  нет.  Некоторые  -  выехали,
"вакулировались", как говорит мама,  Наденьку,  ближайшую  подругу,  немец
убил, а  Марусю,  Майю  и  Люду  Бочарову  в  Германию  угнали.  И  ее  бы
спровадили, да нога больная - третий год с костылем. На  весь  конец  села
никого из ровесниц Маринки не осталось.
   Живут они с матерью, как  на  острове.  Перед  глазами  бор,  за  хатой
дубрава. Отец смолоду лесником, служил. Потому и построились у леса.
   А каким разговорчивым, гостеприимным папка был, приятелей - полсела.  А
вот мама совсем наоборот. Еще и до воины и пока папка да войну не ушел  не
очень-то любила с бабами лясы точить. А  как  пришла  похоронка  -  совсем
говорить разучилась. Поседела, лицом потемнела и десяти слов за  сутки  не
вымолвит.
   Где-то она сейчас, мамочка, мама... Сегодня ровно месяц от того хмурого
утра, как ушла. Надела на швейную машинку самодельный чехол, поставила  на
санки свою  кормилицу  -  ручную,  зингеровскую,  бабусину  еще;  закутала
пустыми мешками - и от села до села.
   Все больше для женщин шьет: кому кофтенку, кому  юбку,  а  какой-нибудь
старенькой и сорочку к смерти.
   Трещит сверчок: пока что тихо... пока что тихо... Пора уже и спать.
   Придвинула к лежанке табурет, чтобы каганчик поставить  -  еще  малость
почитать на сон грядущий. Прислушалась - ревет вьюга... И снова  вроде  бы
выстрелы... О! Приближаются! Совсем близко!
   Дунула на огонек. Утихшая было тревога ожила, морозом охватила тело.
   Стрельба то усиливалась, то растворялась в гоготе бурана. Но вот  вроде
удалилась. Тише, тише - и улеглась...
   Долго стояла Маринка, прислушивалась, прижимала рукой  встревоженное  -
вот-вот выскочит - сердце.
   Нашла зажигалку, засветила каганчик и,  прикрывая  ладошкой,  чтобы  не
погас, хотела было идти к  лежанке,  да  так  и  застыла  над  столом.  Ей
показалось...
   Ей послышалось, словно тихо-тихо, едва слышно, кто-то стучит в дверь.
   "А может, почудилось? Конечно, почудилось, - успокаивала себя. - Нет...
В самом деле. О! Громче..."
   Заметалась по комнате, схватила  зачем-то  чапельник,  бросила  его  и,
совсем уже не помня себя, прислонилась к  теплой  печи,  закрыла  ладонями
лицо.
   Постучали опять, еще громче.
   - Откройте... - донесся заглушаемый вьюгой мужской голос.
   "Что делать?! Кто бы это? Спокойнее! Что бы ни случилось - спокойнее! -
Маринка вся дрожала. - Ну, успокойся! Возьми себя в руки!"
   Постепенно ей все же  удалось  это  сделать,  и,  когда  в  третий  раз
постучали, она сумела, заставила себя подойти к двери в сенях:
   - Кто там?..
   -  Свои...  Откройте...  -  Голос  слабый,   болезненный,   совсем   не
угрожающий.
   - Кто?
   Молчание. Только ветер воет да  снова  где-то  далеко-далеко  выстрелы,
автоматные очереди.
   "Свои"... Какие "свои"? - судорожно метались мысли. -  Родственников  в
селе нет. Знакомые? Так уже поздно..."
   - Кто там? - спросила опять и совсем вышла в сени.
   "А может, полиция? Может, и полиция... Но почему, почему полиция?"
   Липкий, пронизывающий, до тошноты отвратительный страх...  И  от  этого
страха Маринка сама себе становится противной. "Может,  и  полиция.  Ну  и
пусть, пусть полиция! Один конец!"
   Долго потом, всю жизнь будет удивляться Марина: как это она, известная,
прославленная на весь их 10-й "Б" трусиха, которая - что  там  говорить  о
ворах! - тараканов  и  пауков  боялась,  как  это  она  -  одна,  ночью  -
отважилась открыть дверь незнакомому человеку.
   Отважилась...
   Затаив дыхание, потихоньку отодвигает засов, поднимает щеколду и...
   Дверь с силой распахивается. Высокая, черная, залепленная снегом фигура
движется, падает на Марину.



   2. ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОЙ ШИНЕЛИ

   Настало утро, тихое, голубое. Тишина была  такой,  что  Маринка  словно
опьянела. Щурясь на солнце, медленно поднималась от речки.  Костыль  то  и
дело скользил, дужка ведра врезалась в ладонь. Расколыхавшаяся, парящая на
морозе  вода  хлюпала  на   длиннющий   отцовский   кожух.   Обессиленная,
остановилась отдохнуть.
   Было так ярко,  так  ослепительно  хорошо,  что  никак  не  верилось  в
случившееся прошедшей ночью. И чем все это закончится...
   Тогда  Маринка  и  отшатнуться  не  успела:  высокий  юноша  с  бледным
окровавленным лицом в беспамятстве упал прямо  на  нее.  Раздумывать  было
некогда, все произошло как-то само собой.
   Напряглась - откуда и силы появились? - перетащила  через  два  порога.
Метнулась назад, двери на засов да еще и на ключ закрыла.
   Кто он? Ну зачем она  его  втащила?..  Это  уже  потом,  когда  малость
отдышалась, подумала: батя бы на ее месте сделал бы то же самое...
   Паренек  не  шевелился,  только  грудь  чуть  заметно   поднималась   и
опускалась. Подложила под голову  старый  ватник.  расстегнула  и  стянула
шинель: черная, полицайская. Да разве  в  такую  пору  полицаи  поодиночке
ходят?..
   Ранка на лице небольшая - ветка, должно  быть,  оцарапала.  А  на  полу
кровь. Уже целая лужа!  Боже!  Из  сапога  течет...  Осторожно  надрезала,
распорола голенище - так  и  хлестнуло.  Никогда  еще  не  видела  Маринка
столько крови...
   Замутило с непривычки,  в  горле  клубок,  но  девушка  закусила  губу,
принялась  хлопотать  возле  раненого.  Разорвала   старое   полотенце   -
чистенькое, вчера только выстирала, - и, едва не теряя сознание, словно не
хлопцу, а ей, Маринке, боль жгла огнем ногу, начала бинтовать.
   Раненый глухо застонал, открыл глаза:
   - Где я?..
   Большими болезненно-блестящими  глазами  обвел  комнату,  пол  с  лужей
крови, остановил взгляд на Маринкином лице:
   - Спасибо...
   И вдруг заволновался, поднял голову:
   - Ты одна?
   - Одна.
   - Про меня - никому! Слышь, никому!
   Маринка кивнула, оглянулась почему-то и тихо, еле слышно спросила:
   - Ты партизан?..
   Но хлопец уже не слышал. Бледное,  как  восковое,  лицо  потемнело,  на
виске набухла жилка, вскочил, глаза туманные,  невидящие  -  прямо  сквозь
Маринку смотрят:
   - Есть! Есть! Товарищ командир!.. - Рванулся: - Товарищ...  -  Но  силы
оставили его - обмяк, на высоком, белом точно мел лбу капли пота...
   Только перед рассветом пришел  в  сознание.  Такой  послушный  и  вроде
виноватый. Помог стянуть с себя гимнастерку.  Упираясь  руками,  с  грехом
пополам и с Маринкиной помощью дополз до лежанки,  затих.  Спал  и  тогда,
когда девушка пошла по воду.
   У Маринки сердце замирало от  тревоги:  а  ну  как  полиция?!  Андрона,
начальника их, позавчера опять видела - на санях, куда-то по речке поехал.
   Ну и тяжелое  ведро!  Насилу  дотащила.  Поставила  в  сенях,  веничком
обмахнула валенки и - тихонько, не разбудить бы! - открыла дверь.
   О! Проснулся...
   Лежит, листает Жюля Верна. Взглянул на нее, улыбнулся:
   - Доброе утро! Вот какого вам гостя господь послал...
   - Ничего... - Сняла кожух, села на лавку под окном.
   Молчание.
   А хлопец красивый. Маринка опустила  глаза:  ой,  батюшки,  пуговка  на
ватянке оторвалась! Взяла подушечку с иголками, шьет. Шьет и  чувствует  -
глаз с нее не  сводит.  И  чего  бы  он  смотрел...  Тьфу!  Глупости  это!
Решительно подняла глаза.
   А паренек так хорошо, так искренне-весело, по-дружески  улыбнулся,  что
Маринка немного успокоилась. Мысли про полицию и  про  Андрона  отступили,
ушли.
   - Откуда вы?
   - Сказать? А вы никому не расскажете?
   Ишь какой! Да чтобы она, Маринка... Да лучше умрет!..
   - Будьте спокойны!
   - Ну ладно, садитесь поближе. Да не опускайте голову. Смотрите на меня.
   - Зачем?
   - Затем!.. - Паренек прищурился. - Ведь я... Поверьте мне, умею немного
колдовать. Вот взгляну вам в глаза, поворожу и узнаю все ваши мысли...
   Маринка зарделась, потом густо покраснела, но голову  подняла.  Да  еще
как - с вызовом, с задорной улыбкой:
   - Так уж и узнаете? Ну и узнавайте, пожалуйста! Послушаю, что скажете!
   И паренек посмотрел ей в глаза.
   Странно как-то смотрел: лицо у него будто и веселое, а  в  глазах  -  в
самых зрачках - напряженное, сосредоточенное внимание. Точно так же  перед
войной  разглядывал  Маринку  в  областной  больнице  какой-то  известный,
кажется из самой столицы, профессор. Странным  это  ей  тогда  показалось:
нога, колено у нее болит, а он глаза  рассматривает,  да  еще  ассистентам
своим показывает.
   - Ну, как? - улыбнулась пареньку. - Прочли мои мысли в глазах?
   - Зачем в глазах, они у вас на лице написаны...
   Нахмурилась, опустила голову:
   - Так уж и написаны...
   Хотела встать, но паренек взял ее за руку, придержал, и  Маринка,  сама
себе удивляясь, подчинилась. Вздохнула, подняла взгляд:
   - Может, все же скажете, кто вы, откуда?..
   Паренек развел руками:
   - Ну что ж, придется, пожалуй, признаться.
   Маринка торопливо придвинула к лежанке табурет, села:
   - Говорите!
   Паренек оглянулся, сложил  ладони  рупором  и,  сделав  страшное  лицо,
громко прошептал:
   - С "Наутилуса"...
   Маринка хотела рассердиться, но не выдержала и фыркнула.
   - Не верите? Вот ей-богу, первый помощник самого Немо!
   - У капитана Немо был не такой помощник.
   - Разве? Жаль... А вы, случаем, не Мэри из семьи Грантов?
   - Не-а... - девушка опять засмеялась. - Я Марина...
   - О! Так это же еще лучше! Бесстрашная и прекрасная  Марина  -  героиня
необыкновенно таинственного  романа  "Ночной  гость,  или  Воскресение  из
мертвых". Согласны на такую роль?
   Марина совсем развеселилась:
   - Выдумали! Нет такого романа...
   - Нет, так, значит, будет.
   - Уж не вы ли собираетесь его написать?
   Паренек хотел  приподняться  и  побледнел  от  боли.  Перевел  дыхание,
протянул Маринке ослабевшую руку:
   - Давайте знакомиться. Вот только вы  хитрая  девушка:  я  вон  сколько
рассказал, даже на каком корабле служу, и  то  выболтал,  а  про  вас  мне
только известно, что вы Маринка-Хмаринка.
   - Ой! Откуда вы узнали, что меня так дразнят?
   - Для чего же я вам в глаза смотрел? Глаза - это, знаете...  Это  очень
много. Это все... Я вам кое-что расскажу...  Но  только  потом.  А  сейчас
скажите лучше, почему вас так дразнят?
   - Ну... у отца прозвище было - Хмара [туча, облако (укр.)].
   - Так что он у вас, хмурый очень?
   - Нет, песню про хмару он петь любил.
   - А сейчас где? Живой?
   - Нету. В позапрошлом году, когда еще наши тут были, пришла  похоронка.
На второй месяц войны...
   - А мама?
   - На заработках. Ходит по селам. Она у меня швея...
   Парень помрачнел. Помолчали.
   - Ой и заболталась я с вами. - Маринка вскочила.  -  Мне  еще  и  дрова
рубить, и печку топить... - И, уже надевая кожух, спросила: -  А  как  вас
зовут?
   - Как зовут? - улыбнулся юноша. - Зовите как захочется. Какое  имя  вам
больше нравится? Михайло подойдет?
   Девушка пожала плечами: подумаешь, задается, что не  имеет  права  себя
назвать. Так и подмывало сказать, чтобы не задирал нос.  Но  сдержалась  и
совсем серьезно кивнула:
   - Подойдет.
   Новые хлопоты заполнили без того встревоженную душу Маринки,  заслонили
все ее ночные страхи. Еще и дня не прошло,  как  он  в  хате,  а  уже  все
по-новому.
   - Послушайте, Маринка-Хмаринка, - обратился Михайло  к  девушке,  когда
та, принеся дрова, возилась возле печки. - А не пора ли нам отбросить  все
эти испанские церемонии? "Вы" да "вы"... Давайте перейдем на "ты".
   Маринка улыбнулась: как у него  все  просто!  А  впрочем,  ей  и  самой
кажется, будто они давным-давно уже знакомы.
   - Ну так как? Согласна?
   - Согласна, согласна...
   Михайло развернул книгу, долго рассматривал какой-то рисунок  и  вдруг,
не отрывая глаз  от  страницы,  произнес  тихим,  совсем  уже  не  веселым
голосом:
   - Маринка...
   - А? - Девушка повернула лицо,  освещенное  отблесками  огня.  -  Вы...
Ты... меня звал?
   - Да, звал. Скажи, Маринка, только не торопись  с  ответом.  Скажи,  ты
догадываешься, что ждет тебя, если  "освободители"...  ну,  одним  словом,
дознаются, что я совсем не с "Наутилуса"?
   Маринка даже плюнула в сердцах:
   - Дурень ты, вот что я скажу! И давай больше про это  не  говорить.  Не
знала, что и среди партизан бывают олухи!..
   - О-о!.. Так в романах не разговаривают! И потом, что это ты на старших
голос повышаешь? Тебе сколько? Восемнадцать? Ну а мне целых двадцать  три.
Ишь какая! - Парень  повеселел.  -  И  если  уж  так,  давай  договоримся:
во-первых, обо мне никому ни слова. Во-вторых, без моего  согласия  никуда
не ходить. В-третьих, ты мне расскажешь, кто может к тебе прийти и  с  кем
ты дружишь в селе. И запомни - никакой я не партизан, а твой  родственник,
ну, скажем, двоюродный брат Михайло Иванович Иваненко. Шел к теще в Теплый
Кут да по дороге простудился и вот слег у тебя. Паспорт у меня в  порядке,
есть даже свидетельство, что  служу  в  полиции,  в  областном  городе,  и
потому, как это ни печально, а в Германию  поехать  не  могу.  Полицейство
мое, конечно, целиком научно-фантастическое, но ничего, пока что помогает.
Вот такие дела, Маринка-Хмаринка. Ясно? Вопросов нет?
   - Ясно...
   - Ну  а  теперь,  Хмаринка,  выкладывай  ты.  Расскажи  мне  про  своих
знакомых.
   В печурке весело трещали, стреляли искрами смолистые  ветки.  Солнечный
голубой мороз заглядывал в окно.
   Сидит Маринка, вспоминает, рассказывает. Сама удивляется: отчего это на
нее такая откровенность нашла? И про школу,  и  про  то,  как  с  Надийкой
дружили, и про Андрона  -  прежде  студента-филолога,  а  ныне  начальника
Опанасьевской полиции. Это он в позапрошлом году, когда  уходил  на  фронт
(еще наши были), вызвал ее из хаты на улицу - "На рандеву, - сказал, -  на
два слова" - и начал признаваться в любви, и не только словами.  Пьяный...
Ну и... короче говоря, схлопотал оплеуху.
   На фронт ушел добровольцем, а в первом же  бою  к  фрицам  сбежал.  Для
того, должно быть, и добровольцем  шел,  чтобы  скорее  к  "освободителям"
попасть - скорее выслужиться, заработать...
   - Он к тебе приходит?
   - Куда там ему! После того "рандеву" и на глаза не показывался.
   - Ну и хорошо. Чтоб ему пусто было. Расскажи лучше про отца.
   О, об отце Марина может говорить часами - было бы кому слушать. Как  он
пел! Боже, как пел... До войны по  всей  Опанасьевке  без  Данилы  Супруна
свадьба за свадьбу не считалась.  Как  затянет:  "Ой  наступала  та  чорна
хмара..." - все замолкают. А в том месте, где:

   А кто над нами, братцы,
   Будет смеяться -
   Того будем бить! -

   батя  всегда  мрачнел,  грохал  о  стол  кулаком.  И  все  вокруг  тоже
хмурились... Какой он красивый становился, когда эту песню пел!  И  вообще
был очень красивый...
   А лес как любил! Каждую былинку, каждую букашку  по  имени  и  отчеству
величал: знал и народные названия, и латинские. На все руки был мастером -
и бондарем, и слесарем, и садовником. Очень много добра людям делал.
   Умолкла, задумалась. На плите чайник завел свою песню.



   3. МИХАЙЛО РАССКАЗЫВАЕТ

   Прошло три дня. Маринкин гость уже встает. "Сегодня, - говорит, - и  на
улицу выйду!" Накинулась на хлопца: да разве ж так можно! Позавчера кровью
исходил, а сегодня - на улицу?!
   Смеется:
   - А из тебя, Хмаринка, хороший командир выйдет. Мужа взнуздаешь -  юбки
стирать будет!
   - А я и вовсе замуж не пойду!
   - Трень-брень - с кочки на пень!
   - Что?
   - Наговорила, что дров наварила, да посолить их и съесть позабыла.
   Маринка не удержалась, фыркнула:
   - Подумаешь! Я и получше еще знаю.
   - А ну-ка, ну-ка!
   - Сестры вечер до брички, не доходя, обминаючи, две недели  в  сторону.
О! Ты такого не знаешь!
   - Знаю!
   - Что ты там знаешь...
   Вот так как начали с утра - он слово, она два. И  все  им  весело,  все
смешна. До  вечера  и  проболтал