тром, идти не так трудно. Да  и
нога сегодня почти не болит. Идет, а сама все на  хату  оглядывается:  как
там  Михайло?  Да,  жаль,  что  без  нее  канонаду  услышит...  Пока  хата
виднелась, оглядывалась.
   Не заметила, как и до моста добрела; а там, за бугром, уже шоссе. Гудит
что-то на нем, движется, да так - земля дрожит. Взобралась наверх, глянула
- дух захватило: вот так так!  Танки,  бронетранспортеры,  машины,  и  все
разбитое, все обожженное, и все это - на запад.
   "Драпают!!  -  неистовой  радостью   заколотилось   сердце.   -   Бегут
"освободители"! - Слушала, смотрела, и не в  силах  была  скрыть  радость,
счастье. - Драпают! Драпают!"
   Тяжело, надрывно ревели моторы, покачивались закопченные, совсем уже не
элегантные шоферы. В кузовах заляпанных грязью грузовиков, на  обшарпанных
спинах "тигров" и "пантер" клевала носом давно не бритая  солдатня.  И  по
обгорелым рваным пробоинам и вмятинам в толстенной броне, по  перепуганным
навеки глазам ясно представлялось, какой  должна  быть  та  сила,  которая
гонит, катит перед собой всю эту мировую нечисть...
   Отчетливо всплыло в памяти лицо отца:

   А кто над нами, братцы,
   Будет смеяться -
   Того будем бить!

   По обочине, по Байрачному переулку, где жила тетя Ганна, уже не ноги  -
крылья, казалось, несли Маринку.
   Тетю Ганну застала во дворе. Маленькая,  сухощавая  женщина  деревянной
лопатой отгребала снег. Обнялись, поцеловались.
   - Куда это вы такой путь прокладываете?
   - Путь? - Ганна  подняла  лопату,  воткнула  ее  в  сугроб.  Медленным,
усталым движением убрала под черный платок седую прядь. -  Во-он  куда,  -
указала в сад. - К Надии...
   Под яблоней в сугробах чернел крест.
   - Сегодня опять во  сне  приходила.  "Слышишь,  -  говорит,  -  гремит?
Прогреби хоть тропочку до меня..." Это уже в третий раз  просит.  И  после
смерти, значит, - тетя Ганна вздохнула, перекрестилась, - и  после  смерти
ждет...
   Марина промолчала. Она знала, что в последний год перед войной  подруга
была в кого-то горячо и безнадежно влюблена. Но в кого? Уж не в соседского
ль  Дмитрия,  сына  вдовы  Макаровны,  который  так   часто   напрашивался
провожать, когда поздно возвращались из кино. Нет, вроде  непохоже:  очень
она холодна была к своему безутешному соседу.
   Ну и Надийка! Какая скрытная! Как ни дружили,  как  ни  делились  всеми
тайнами, а тут заупрямилась и на все вопросы отвечала только шутками.
   Так Маринка и до сих пор не знает  этой  девичьей  тайны.  Тетя  Ганна,
может, и знает, да разве у нее спросишь о таком...
   Постояли, пошли в хату.
   - Есть хочешь?
   Девушка ничего не ответила.
   - Садись. - Усадила за  стол,  из  чугунчика  в  большую  миску  налила
кулеша. - Ешь, ты, должно, еще и не завтракала...
   Маринку упрашивать не нужно - взяла ложку и ну уписывать. А тетя  Ганна
тем временем достала завернутую в полотенце краюху хлеба, разрезала на две
неравные части. Меньшую вновь завернула, а большую подвинула девушке:
   - Кушай, кушай...
   Села у края стола, подперла кулаком щеку:
   - Мать давно ушла?
   Маринка кивнула.
   - Горюшко ты мое курчавое... Чем же  ты  там  кулеш  заправляешь?  Сало
есть?
   Маринка покачала головой.
   - Ну, смальца я тебе немножко отложу. А засыпка? И крупы, верно, нету?
   Девушка отодвинула опустевшую миску, собрала в руку  крошки,  кинула  в
рот:
   - Крупы нет, есть немного пшена.
   - Боже, боже, и что с нами будет... - Ганна  истово  перекрестилась  на
большую старую икону. Встала, повязалась платком. - Ты, Маринка, посиди, а
я пойду кое-что приготовлю. Вон, на этажерке  погляди,  может,  что-нибудь
выберешь для себя...
   И вышла.
   Долго, с тяжелым, гнетущим  чувством  рассматривала  Маринка  Надийкины
школьные учебники. Книжки... Все  читано  и  перечитано  -  каждую  сообща
покупали и читали по очереди: день Надийка, а день Марина.
   На этажерке, на верхней полочке, маленькая фотография  Дмитрия,  раньше
Маринка ее никогда не видела. "Должно быть, и вправду,  -  подумала,  -  и
вправду в него была влюблена. Но почему таилась?"
   Под  портретом  краснела  клеенчатой  обложкой  общая  тетрадь:  "НАДИЯ
ГАРМАШ", - прочитала вверху на первой страничке, и дальше, немного пониже,
старательно выведенными буквами: "СТИХОТВОРЕНИЯ".  Пожелтевшие,  выцветшие
странички... Почерк у Надийки  неровный,  прыгающий.  И  вся  она,  вся  -
наивная, чистая  -  в  этих  порывистых,  взъерошенных  строчках.  Знакома
Маринке эта тетрадка, не раз читала.

   Вот про отца:
   Ты забыл о нас,
   Ты ушел от нас.
   Нет дороги тебе назад!

   Это у Надийки самое больное: плакала, когда впервые читала Маринке.
   А вот про любовь:

   Хмурься, туча, расти из ночи!
   Ветер ночи, о буре пой!
   Что ж ты смолк?
   Почему не грохочешь,
   Гром полночный, любимый мой?!
   Я люблю тебя, ветер буйный,
   Ветер ночи!..

   "Песня про  школу",  "Халхин-Гол",  "Маринке",  "Мама"...  А  это  что?
Строчки длинные, даже изгибаются книзу в  конце,  вместо  названия  -  три
звездочки. Чуть ниже, в уголке, посвящение: "Ч------ву".
   Что  ж  это  за  фамилия,  семь  черточек  между  первой  и  последними
буквами?..
   Нет, это не про Дмитрия... Маринка перебрала в памяти всех  знакомых  -
ни одной фамилии на Ч. В кого же все-таки была влюблена Надийка?
   В комнату вошла тетя Ганна с Маринкиной корзиночкой:
   - А ну-ка, девка, помогай.
   Банку со смальцем старательно завязали сначала бумагой, потом  тряпицей
и поставили на дно корзинки. Возле банки примостили мешочек  узенький,  из
рукава Надийкиной блузки. Это гречка.
   - А теперь будем маскировать. С этим Андроном, - Ганна в  сердцах  даже
плюнула, - ну никакого житья, да и только. Все, что ни увидит,  все  тянет
для "немецкой армии". "Нам, - говорит, - помогли, освободили, а теперь  мы
должны помогать".
   Банку и мешочек засыпали семечками подсолнуха, а сверху еще и несколько
бураков положили.
   Маринка не смогла сдержаться, взяла с этажерки фотографию:
   - А чей это у вас портрет? Не Дмитра ли?
   - Дмитра, - вздохнула Ганна, - да это я... Как Надийки уже не стало,  у
Макаровны выпросила...
   - А для чего? - не утерпела Маринка и тут: же выругала себя  в  мыслях:
"Нашла когда выспрашивать! Надоеда несчастная!"
   - Для чего?.. - Женщина понурилась. - Да так... Надийку мою он  уважал.
Я у нее уж и спрашивала как-то: "Он ли зятем  будет?"  Да  она  разве  что
скажет...
   "Ясно... - Маринка поставила портрет на место, - значит, и  тетя  Ганна
не знает ничего..."
   - Ну, я уже пойду, пожалуй. Спасибо вам, тетя Ганна, за все спасибо. До
свидания!
   - Бывай здорова. Чем могу - всегда рада помочь. Приходи еще.
   - Приду.
   - Так обязательно приходи!..
   Назад идти уже тяжелей: в правой - корзинка, в левой  -  костыль.  И  к
тому же опять метель началась, снег мокрый, так  и  лепит.  В  двух  шагах
ничего не видно.
   Бредет Марина, а Надийка никак из головы  не  выходит.  Была  бы  жива,
можно было и про Михаила рассказать. Как-то он там? Ей хорошо, она вон как
наелась, а у хлопца с утра ни крошки. "Скорее! Скорее!" - подгоняла  себя.
Возле моста сгоряча наскочила на какого-то человека. Глянула  и  обомлела:
Андрон!..
   В картузе, в ватнике, в старых сапогах. Лицо  толстое,  обрюзгшее,  вид
растерянный, совсем не  полицайский.  Остановился,  протер  очки,  странно
как-то, пристально-пристально посмотрел. Повернулся и пошел.
   Вот те на!
   Маринка тоже пошла. Через минуту оглянулась - стоит!  Стоит  и  смотрит
вслед...



   5. АНДРОН АНДРЕЕВИЧ

   Несколько раз оглядывалась: не идет ли следом? Нет, вроде своей дорогой
подался. Только за мостом вздохнула спокойнее.
   Андрон. Андрон Андреевич...
   В сорок первом, перед самой войной, перебрался он в их село из  города.
Учился в университете. "Освободили, - говорил, -  с  четвертого  курса  по
состоянию здоровья. Сердце у меня..." В  Опанасьевке  поселился  у  своего
отца-пенсионера, бывшего учителя. С собой целую библиотеку привез, два дня
разбирал.  Соседские  мальчишки  хотели  помочь  -  отказался,   попросили
что-нибудь почитать - не дал. А когда  все  уже  разместил,  расставил  по
полочкам - начал всех приглашать.  Нравилось  ему  удивлять:  достанет  из
шкафа, бережно положит  на  стол  и  стоит  наблюдает,  какое  впечатление
произвела на гости интересная, редкая книга...
   Была у него и Маринка, Надийка затащила. "Там,  -  убеждала,  -  "такие
книги, такие книги - закачаешься! А стихи какие!"
   Жил Андрон Андреевич при школе, в домике для учителей. До сих пор в  ее
памяти высокие  двери,  надраенная  до  блеска  медная  табличка  -  целая
скрижаль. Под старинной виньеткой выгравировано:
   "ЧЕБРЕНКОВ"
   ...Чебренков?
   Маринка даже остановилась от неожиданной догадки. Постой,  постой...  А
может, это и есть тот самый Надийкин "усталый друг"  -  "Ч-------в?"  Семь
черточек, семь букв между первой и последней... Не хотелось верить!
   Хромая  по  сугробам,  то  и  дело  отдыхая.  Маринка  долго  вздыхала,
удивлялась, обдумывала и так и эдак свое нерадостное открытие.
   Надийке нравился Андрон... Что ж,  и  для  Маринки  не  всегда  он  был
Андроном,  был  когда-то  и  Андроном  Андреевичем  -  интересным  и  даже
загадочным. Этаким опанасьевским Чайльд Гарольдом.

   Я люблю тебя, ветер буйный,
   Ветер ночи...

   "Эх,  Надийка,  Надийка...  -  словно  к  живой  обращается  Марина   к
безрассудной подруге. - Не буран и не ветер он, а болотный смрад... Бедная
ты моя поэтесса...
   Знала бы ты тогда, что таится за этой трухлявой красотой..."
   Вспомнился разговор с отцом. В воскресенье, как раз за неделю до начала
войны, были они вдвоем в лесу. У Маринки перед папкой никаких тайн,  взяла
да рассказала про Андрона, как они с подругой ходили к нему да как Надийка
красотой восхищалась.
   - Красота-то она красота... - Отец нахмурился. - Да только  разобраться
следует - чья. Не нравятся мне эти Чебренковы. Старик не  всегда  учителем
был. До революции в чиновники из кожи лез, даже фамилию свою  еще  смолоду
как-то умудрился изменить: был Чебренко, а стал Чебренков. А для чего, как
думаешь? Его начальник страх как не любил все "малороссийское".
   Вот я и думаю: дрянной тот человек, который  так  легки  национальность
свою меняет...
   Сынок,  говорят,  тоже  в  папочку  удался   -   тот   от   украинского
открещивался, а этот русское поносит. Не верится мне, что его  по  болезни
освободили из университета. Так что, девка, не  на  красоту  смотри.  Вот,
видишь, - и  кончиком  топора  качнул  цветок,  тоже  вроде  красивенький,
желтый, фиолетовый. Ишь как раскрылся. Старается...
   - А что это за растение?
   Отец мимоходом, махнув топором, снес цветок да еще и сапогом наступил -
так и хряснуло:
   - Люлюх, белена.


   В  тот  их  приход  показывал  Андрон  и  книгу  Кнышевского  "Вечерние
размышления  о  тщете  людской  суеты".   С   виньетками   и   заставками,
декоративно-пышными бездумными пейзажами.
   - Красота, красота-то какая! - повторяла Надийка.
   - Дело не  в  иллюстрациях,  -  довольно  улыбнулся  Андрон.  -  Вы  на
дарственную надпись взгляните. Вон там, на титуле...
   Надийка с любопытством рассматривала, начала читать:
   - "Высокочтимому пану..." - И запнулась: слово "пан" для нее с  детства
звучало как оскорбительное ругательство. Чебренков поморщился.
   - "Пану"? Ну, тогда так принято было обращаться друг к другу.  Читайте,
читайте.
   - "Высокочтимому пану, - продолжала Надийка, -  Пантелеймону  Кулешу  с
искренней благодарностью за содействие в приобретении села Казачьи Таборы.
Ваш покорный слуга я вечный должник Онисий Кнышевский".
   "Вот тебе и тщета суеты!"  -  едва  не  хмыкнула  Маринка,  но  Надийка
толкнула ее локтем в бок:
   - Что тут смешного, такая редкостная книга...
   Андрон Андреевич с благодарностью взглянул на Гармаш:
   - Да, это действительно раритет. Но не об этом речь. Я показал вам этот
уникум для того лишь, чтобы подтвердить известный тезис:  ничто,  девчата,
не вечно. Все исчезнет, все пропадет.
   Жили некогда и Кулиш, и этот Кнышевский - друг и приятель Кулеша,  -  а
кто сейчас о них знает? Как бы шумно человек ни жил, что бы он в жизни  ни
сотворил - все исчезнет, все пропадет бесследно.
   И потому не следует нервничать, принимать  близко  к  сердцу  всяческие
неудачи, поелику -  все  помрем,  все  станет  прахом.  Надо  жить,  есть,
одеваться и - это должно  быть  главное!  -  растить  вот  таких  пригожих
разумниц, как мои дорогие Гостьи...
   Маринка сидела как на иголках - уж очень не нравились ей ни сам Андрон,
ни его трухлявые, сомнительной ценности сокровища. Но Чебренков  будто  не
замечал этого, а все показывал и  показывал.  Вволю  насмотрелась  Маринка
всяческих "уникумов".
   Но  одна  книга  Марине  все  же  понравилась,  даже  очень.  Была  она
тяжеленная, толстая, большого формата. Переплет оправлен-в  простое  серое
полотно, и на материи  настоящая  вышивка  заполочью  [заполочь  (укр.)  -
цветные нитки для вышивания] - пестрые  полевые  цветы.  Это  был  сборник
народных украинских песен.
   Полистала-полистала Маринка, и так захотелось ей, чтобы Андрон взял  да
подарил это чудо... Подарит такой! Как же - держи карман шире!
   - Нравится? - спросил Чебренков.
   - Ага...
   - Ну что ж, попробуем и для вас такую же  достать.  У  меня  в  области
знакомство в букинистическом.
   Маринка только головой кивнула, так она и поверила,  что  Андрон  будет
искать для нее такую же книгу. С какой стати?
   Убрав "Народные песни", Чебренков попросил Надийку почитать свои стихи.
И Надийка читала. Марине особенно пришлось по сердцу про Павлика Морозова.
Андрон  тоже  немного  похвалил,  какие-то  "находки"  отметил.  Но  потом
принялся критиковать: "Тема стара, про Морозова столько уже написано..."
   На прощанье напоил подруг чаем с каким-то особенным вареньем: "Букет  -
крыжовник и жердели". Маринка отказывалась,  но  Надийка  ее  чуть  ли  не
кулаками принудила.


   ...Метет вьюга, швыряет снегом в лицо. Девушка совсем  уже  обессилела,
села на пенек, полою прикрыла корзинку. Как там Михайло? Верно,  волнуется
за нее...
   "Михайло..." - зажмурилась, радостно улыбается. Вот  странно,  обычное,
казалось бы, самое обычное мужское имя, а для нее  -  вымолвишь,  и  будто
солнышко  греет.  "Михайло...  Михайло..."  -  нежность  горячей   истомой
разлилась в груди.
   А снег так и липнет, но кажется он теперь девушке теплым,  ненастоящим.
Постепенно, исподтишка, нежным пологом окутывает забытье.  Михайло...  Они
вдвоем... Нет, не метель  шумит  -  шумят,  шелестят  тополя...  и  они  с
Михаилом совсем рядом. Он смотрит ей прямо в зрачки. Маринке кажется,  что
паренек не просто читает - пьет, пьет ее всю, вбирает в себя ее, всю ее...
   Лицо к лицу, глаза в глаза...
   И верно, чего это он так?..
   Понятно, ни в какую ворожбу она не верит, но...
   Солнышко пригревает... Со... н... Солнышко...
   Встрепенулась. Так и замерзнуть недолго. Нужно идти. Вот уже  и  дубняк
кончается, еще совсем немножко, и будет видно хату.
   Да, она счастливая - у  нее  есть  Михайло!  Впервые  в  жизни  девушка
поняла: тяжело, страшно прожить без любви. А еще страшно, страшнее смерти,
полюбить такого, как Андрон. И до сих  пор  у  Маринки  возникает  чувство
гадливости, как только вспомнит то "рандеву". Бедная Надийка...
   Как только начали наши отступать, едва не поссорились они из-за того же
проклятого Андрона.
   - Плохой он человек, - настаивала Маринка; - Сердцем чувствую - плохой.
   - Как ты можешь?! - возмущалась Надийка. - Без  всяких  оснований,  без
доказательств порочить человека - ну, знаешь...
   - Доказательства... Все в нем мне не нравится: и эта панская старина, и
эти стишки. Как его? Кучеринка, что ли... Никакого содержания.  И  вправду
"треньки-бреньки"!
   - Во-первых, не Кучеринка, а  Червинка,  -  сдерживая  гнев,  поправила
Надия. - А во-вторых, должна тебе сказать:  ты  совсем  не  понимаешь,  не
чувствуешь красоты. Все у тебя по учебнику. Содержание... Какое содержание
в розе? Красиво, и все! Кроме содержания, существует и форма, об этом даже
в-школе учат.
   - Роза? - теперь уже рассердилась Марина.  -  Белена  твой  Червинка  и
Андрон с ним! Роза...  Знаешь,  я  где-то  читала,  что  и  красота  умеет
стрелять. Так вот, надо видеть, куда она нацелена. А форма - форма  бывает
разная: есть наша, а есть и чужая.
   - Чужая? Ах ты!.. Ты!.. Схема ты ходячая!
   - От схемы слышу!
   - Я схема?!
   - Ты! Ты!
   Чуть  не  подрались,  два  дня  не  разговаривали.  Только  на   третий
помирились. Маринка узнала, что Андрон  пошел  добровольцем  на  фронт,  и
попросила прощения у Надийки.
   - То-то и оно-то, - грустно улыбалась Надийка. - Ты его врагом, чуть ли
не Гитлером размалевала, а он - на фронт...
   "На фронт!" Немцы в село - Андрон за ними. Стал жить, как пан,  в  свое
удовольствие. В  полиции  тогда  еще  не  служил.  Гулял,  пьянствовал  со
старостой  и  на  его  подводе  в  область  статейки  свои  отвозил:   про
"освободительную миссию Германии" и всяческие размышления о чистой красоте
и  украинской  древности.  Не  раз  видели  подруги  знакомую  фамилию  на
страницах фашистской газеты.
   Вот тебе и роза!
   Надийка  не  верила,  все  думала,  что  он  это  по  заданию  партизан
прикидывается другом оккупантов. Не верила...
   Настал день, страшный, позорный день, и  он,  "усталый"  и  "печальный"
Андрон, сам же и переубедил ее.
   Первый набор в Германию начался в Опанасьевке как  раз  на  октябрьские
праздники. Полицаи разнесли  повестки,  приказали  на  другой  день  утром
собираться у школы.
   Наступило утро, а школа пуста. Кинулись полицаи по дворам - где кого  в
чем застали, так и повели. Потом уже матери поприносили  теплую  одежду  и
харчи на дорогу...
   Надийка с рассветом решила бежать в соседнее село: там еще вроде бы  не
было набора. Пошла огородами, к речке. На кладках и встретилась с немцем.
   Девушка знала: набором занималась исключительно полиция, "освободители"
в эту "грязную работу" пока что не вмешивались. Нужно было спокойно идти -
возможно, немец и не обратил бы внимания. Но Надийка не  выдержала,  перед
носом у эсэсовца бросилась в воду.
   По грязи, по ивняку - назад на берег. Немец  видит:  убегает.  Выхватил
пистолет. "Хальт! Хальт! - кричит. - Партизан!"
   Надийка - чащами, садами, и эсэсовец отстал, стреляет на бегу, пули над
головой свистят. Перескочила через забор, на улице  -  ни  души.  И  вдруг
открывается напротив калитка - Чебренков...
   - Спасите! - кинулась к Андрону. - Немец за мною!..
   - Ну и что?
   - В Германию... - говорит, задыхаясь.
   - Ну, не так страшен черт, как его малюют.
   - Погибну я!..
   - Все погибнем, все прахом будет...
   А через забор уже и эсэсовец перелазит. Кричит что-то  Андрону:  держи,
мол.
   Надийка - бежать, а немец приложился и с  руки...  Одна  пуля  в  икру,
видно, в ноги целился, вторая в спину.
   ...Через окошечко школьного подвала, сама и рассказала обо всем матери.
Умерла на рассвете.
   А потом  немецкое  отступление,  вот  так  же,  как  и  сейчас  гудело,
приближалось.  Андрон  на  подводе  вдвоем  со  старостой  отправился   за
фрицевским обозом.
   Наши заняли Опанасьевку. Освободили, но ненадолго. Через месяц  в  село
опять вступили оккупанты. Вернулся староста, а за ним и Андрон, но уже  не
в ватнике - в черной, полицайской шинели.
   "Я выживу, выживу..."
   - Выживешь... - печально улыбнулась Марина:  всякую  нечисть,  андронов
всяких и беда не берет, а человека...
   Только всего и осталось - крест под яблоней в глубоких  сугробах  да  в
материнских сумеречных снах:
   "Слышишь - гремит?! Прогреби хотя бы тропинку ко мне..."



   6. ДВЕ ПОЛОВИНКИ ЯБЛОКА

   Домой Маринка добралась как раз тогда, когда  старенькие  стенные  часы
пробили ровно двенадцать. Паренек лежал лицом к  стене  и