ействительно  тихие.
Однако дай чуть вылезти, подняться. Гораздо круче нос  задерет,  чем  тот,
кто уже привык к возвышенному положению.  Одним  словом,  люди  -  еще  та
публика. Порой даже спрашиваешь себя - не  лучше  ли,  если  б  мы  так  и
остались обезьянами. А то обрадовались - произошли!
   Стван сжал кулаки, сердце стучало. Потом стер пот с лица. Ладно. Теперь
все позади. И сразу успокоился. Не так, как прежде, когда  утренняя  злоба
тлела в нем по нескольку часов.
   Хотелось есть. Вчера в  горячке  он  нахватался  криля,  однако  сейчас
никаких неприятных... Подошел к воде. Взятая на ладонь  студенистая  масса
была похожа на протоплазму. Что-то биологическое, но  так,  что  отдельных
маленьких существ не рассмотреть. Первичная жизненная материя, из  которой
природа позже станет лепить классы, отряды, породы.
   Несмело попробовал. Холодец и холодец!
   И морская вода вполне годилась  для  питья.  Чуть  солененькая.  Только
чтобы не напоминать дистиллированную.
   Им вдруг овладела сумасшедшая радость. Как хорошо, как счастливо.  Хоть
ляг, хоть иди, никому никакого  отчета,  ничто  не  изменится  ни  от  его
трудов, ни от его безделья. Все связи не то чтобы оборваны и болтаются,  а
их попросту не существует. Без долга, ответственности он  будет  встречать
новый день острым чувством наслаждения, провожать тоскуя, ибо сон теперь -
не убежище от скуки и досады, а перерыв наполненного бытия.
   Пойду к югу, сказал  он  себе.  Или  к  северу,  если  брошен  в  южное
полушарие. К полуденному солнцу. За несколько лет доберусь до тропиков,  а
там на запад или восток.
   Просто жить! Без оправдания со стороны. Ведь многие так. Прикидываются,
будто перед ними высокие цели, а на самом деле квартирка, да  дети  растут
потихоньку, что и регистрируется благодушно.
   Выше   поднялось   солнце,    мягкая    теплота    сменила    прохладу.
Шоколадно-коричневый песок у самых вод был ласково податлив, его  шелковые
отливы звали ступить. И манила потонувшая в мареве полоска горизонта.
   "Интересно, весь ли земной шар таков - море по пояс и отмели без  края?
Или где-то большая суша, бездонный океан?"


   Полтораста раз день сменялся ночью над  безмолвием  песков  и  воды.  А
может быть, двести или сто тридцать  -  Стван  намеренно  сбивал  себя  со
счета. Шел со вкусом, ощущая каждый миг  абсолютной  свободы.  Сначала  по
утрам еще  вспоминались  старые  обиды,  он  отдавался  привычным  злобным
монологам. Но, прожаренный солнцем, насидевшийся в целебных лагунах,  стал
уравновешенней. Улыбался ни с того ни с сего, шутил и смеялся  собственным
остротам. От непрерывной ходьбы мышцы развились, руки и ноги уже не висели
неприкаянными, а принадлежали корпусу. Загорелая кожа утолщилась,  плотней
прилегла к плоти. С удивлением отмечал, как это приятно - физически  быть.
Пейзаж все не менялся: равнина, мелко налитая водой,  или  мелкое  море  с
часто насыпанными низкими островами. Но внутри было  разнообразно.  То  на
небольшой глубине луг  огненно-красных,  густо  переплетенных  водорослей,
длинных, без  начала  и  конца.  То  задавало  загадку  неизвестно  откуда
взявшееся течение, и Стван долго смотрел, как жизнь кишит  в  своеобразной
реке, струящейся в толще вод. Научился ценить малое. Радовался,  например,
обнаружив полоску крупнозернистого песка среди мелкого. Когда в первый раз
нашел камень, овальный, обтертый, это стало событием. Стван нес  камень  с
собой несколько дней, перебрасывал из руки в руку, кидал, подбирал.
   Но однажды в  небе  собралась  гроза.  Он  сообразил,  что  на  широкой
территории его голова представляет  собой  высочайшую  точку.  Джомолунгму
кембрийского мира. Поспешно выкопал яму в песке,  она  тотчас  заполнилась
пенистой водой - улегся, пережидая. Гроза, к счастью, прогрохотала вдали.
   Другой раз было куда страшнее. Ночью, от  какой-то  тоски  проснувшись,
увидел, что местность еще обмелела, и его окружает не море,  а  бескрайнее
мокрое поле, где там и здесь рассеяны пятна луж  с  отраженными  звездами.
Сделалось зыбко и неуверенно. Трагически маленьким ощутил себя перед лицом
какой-то гигантской катастрофы в природе. Предчувствуя несчастье, до  утра
бродил взад-вперед, перескакивая через груды водорослей, через темные кучи
молча копошащихся моллюсков. С рассветом вода  начала  прибывать,  как  бы
выступая  из  почвы.  Лужи  объединились,  превратились  в  озера.   Резко
похолодало,  будто  что-то  сломалось  и   в   климате.   Озера   сошлись,
острова-отмели исчезали  один  за  другим.  И  когда  пришел  день,  Стван
оказался стоящим по щиколотку в безбрежном океане. Во все стороны было  не
высмотреть ни клочка суши, и вода, теперь не теплая,  поднималась.  Провел
несколько страшных часов, не в силах  справиться  с  дрожью,  ожидая,  что
дальше. Не позволил себе кричать только потому, что твердо определил:  это
большой,  исключительный  прилив,  вызванный  тем,  что  Солнце   и   Луна
выстроились на одной линии с Землей и вдвоем тянут на  себя  земную  воду.
Хотя  и  не  каждодневный,  но  разумом  постижимый  феномен  космического
порядка. Целых двести  минут  -  он  считал  по  пульсу  -  вода  недвижно
держалась ему по шею, потом  море  все  разом  стало  опускаться,  отдавая
сантиметр за сантиметром. Холод ушел через сутки. Мириады  морских  лилий,
издохших медуз, губок и трилобитов  усеяли  пески.  Поднятый  и  сметенный
наводнением планктон лег на водоросли и почву,  смешался  с  ними.  Ствану
пришлось  подбирать  себе  новую  пищу.  Попробовал  открывать   маленькие
серебристые раковины, нашел их съедобными.
   Теперь движение к тропическому поясу приобрело деловой смысл -  уйти  с
тех мест, где возможны наступления холода. Отоспавшийся за первые  недели,
Стван стал совершать свой переход и  ночью,  ориентируясь  по  крутящемуся
театру звезд.
   Досаждала щекотавшая шею борода - подпилил ее  острым  краем  раковины.
Когда хотелось бани, растирал себя влажным песком -  покрепче,  чем  самая
жесткая мочалка.
   Началась заметная прибавка тепла,  в  безветренную  погоду  бывало  уже
знойно. Морская живность делалась причудливее. Порой дно  лагуны  устилали
тела-тела, приходилось в обход, чтобы не ступать  прямо  по  шевелящемуся.
Стван натыкался  на  области,  где  вода  была  почти  полностью  замещена
прозрачной кипящей кашей - гидры, червячки, крошечные водоросли,  какие-то
бойкие личинки, просто клетки, пока не знающие, во что же  им  обратиться.
Все  двигалось,  пожирало  друг  дружку,  оставляя  новое  и   меняющееся,
вероятно,  потомство.   Видно   было,   что   геологически   скоро   жизнь
выплеснется-таки на сушу.  Не  от  чего-нибудь,  а  от  того,  что  некуда
деваться. Огромная энергия - химическая, электрическая  и  еще  бог  знает
какая, была аккумулирована  в  таких  бассейнах.  Искупавшись  там,  Стван
пробегал  целые  километры,  нарочно   зацепляя   песок   босыми   ногами,
разбрасывая его широкими веерами. Прыгал вверх и жалел, что нечем измерить
высоту. Три стихии - свет, влага,  воздух  -  не  задерживаясь,  проходили
сквозь  кожу,  внедрялись  ионами  в  красную  плоть  мускулов,  слаженную
неразбериху внутренних органов, делали там  свою  оздоравливающую  работу.
Накопившаяся сила требовала исхода. Стван  мощно,  весело  бил  кулаком  в
земную твердь и знал, что хоть немного, но проваливает своим ударом эллипс
вращения планеты вокруг светила.
   Временами он спрашивал себя, почему бы  вообще  не  рассыпать  людей  в
разные секунды палеозоя - не преступников,  а  просто  всех,  уставших  от
городской тесноты, обилия проблем и вещей. Сюда их,  в  теплое,  озаренное
голубизной одиночество!
   Он сообразил, что в  формулировке  приговора  были  слова:  "...отвечая
желанию..." А разве многие не пожелали бы?
   Так радостно было Ствану, что далеко позади он оставил отмель,  которая
первой открылась ему. Затерялся, почти растворился в  забвении  трепещущих
далей.
   Где он сейчас? То ли под его стопой великий праматерик Пангеа, которому
разойтись на  пять  частей  света?  А  может  быть,  южный  сверхконтинент
Гондвана, дочь Пангеи, или безбрежное древнейшее море Тетис?
   Он шагал, шагал и добрался до  конца  отмелей.  В  три  стороны  чистый
морской горизонт.


   Лежал на животе,  раскинув  локти,  положив  подбородок  на  скрещенные
пальцы. Смотрел прямо перед собой.
   Почти неизменная поза в течение трех дней.
   Соскучился здесь. А назад не мог - это было, как отдавать  завоеванное.
Кроме того, ближе к месту, где Стван  плакал  после  суда,  он  становился
наказанным, несамостоятельным. А чем дальше, тем вольнее.
   Но некуда было дальше.
   Вспоминая суд, он впервые без раздражения подумал об эпохе, которую его
заставили покинуть. Да, в будущем  вращается  этот  шар  Земли.  Население
сосредоточилось  в  протянутых  вверх   мегаполисах,   пространства   суши
возвращены лесу, лугам, саванне. Чертит небо  остроконечная  Башня,  через
которую его низвергли в прошлое.
   Он схватился за горло.
   "Меня низвергли! Но ведь..."
   Непонятно, как его прежде  не  осенило.  В  той  первой  жизни  сколько
показывали лент. Сюда, в начальные периоды  палеозоя,  отправляют  детские
сады на оздоровление. Сам сто раз видел на  экране  эти  сценки  -  пухлая
малышня в белых панамках и девушки-воспитательницы. Да  и  вообще  прошлое
вплоть до питекантропов постоянно  навещается:  палеоботаники,  художники,
геологи, какие-нибудь там палеогляциологи.
   Стван даже отшатнулся, проворно глянув назад -  сеть  времен  населена;
может  быть,  и  сейчас  что-то  шагает  с  горизонта  по  отмелям.  Потом
опомнился. Маленьких действительно отправляют, но позже: в ордовик либо  в
силур. Впрочем, если даже и в кембрий, который длится около ста  миллионов
лет, то, уж конечно, не к нему, приговоренному. (Кстати, по миру наверняка
распространен его портрет - в том числе и тот гипотетический облик,  какой
Стван должен был принять после долгого пребывания на песках).
   А кроме детей, других посетителей мало. В этой сфере тоже  бесчисленные
документы, согласования, увязки. Снова командуют умники - на  сей  раз  по
организационной части. Шагу  не  ступишь,  пока  они  твой  шаг  на  своем
заседании не  утвердят.  Потакают  лишь  генетически  одаренным,  то  есть
крупным артистам, спортсменам или таким, кто вцепился в какую ни  на  есть
нуднейшую проблему, обладая дьявольским терпением, провисел на ней, словно
клещ, двадцать лет, остальному чуждый, и тем завоевал право участвовать во
всем, что данной области касается: симпозиумы,  концерты,  путешествия  во
времени, поездки в пространстве, соревнования, ралли, трали-вали.
   "Ну а если я обыкновенный? Мне разве от этого  меньше  хочется  увидеть
вблизи, как выглядит извержение вулкана на Марсе, или сесть в первом  ряду
чемпионата по боксу?"
   Окружающий пейзаж молчал, но было ясно,  что  ответили  бы  Ствану  там
впереди. Извините, дорогой товарищ, местечко у самого ринга займет  сейчас
бывший победитель мирового первенства в полусреднем, на край  марсианского
кратера  доставят  с  Земли  знаменитого  вулканолога,  который,  помните,
спускался  в  Этну.  А  вы,  будьте  любезны,  разверните   пошире   экран
телевизора, на котором либо покажут, либо нет  -  как  уж  Комитет  найдет
нужным.
   Гениальные,  талантливые,  терпеливые,  упорные  не  только  все   себе
забрали,  но   остальных-то   по   рукам   и   ногам.   Вот   этой   самой
организованностью и  контролем.  А  масса  притворилась,  будто  положение
нравится ей, хотя в действительности любой тоскует о  полной  развязке,  о
том, чтобы, как д'Артаньян,  проскакать  утренним  средневековым  Парижем,
сшибая с ног робких буржуа...
   Махнул рукой. Ему-то теперь что? Пусть их!
   Несколько дней забирался далеко в море, вглядывался в линию  горизонта.
Ничего.
   Потом подумал: гора из песка - оттуда он увидит.
   На большой отмели выбрал место.  Сначала  кинулся  носить  сырой  песок
горстями. Остановился  -  зачем  суетиться,  впереди  жизнь!  Не  торопясь
подобрал полуметрового диаметра раковину.  На  нее  нагружалось,  что  еле
поднимешь. Работал до  гордой  усталости,  потом  отдыхал,  валандаясь  по
лагунам.
   А погода стояла, будто ее на  тысячелетия  заказали  такой  прекрасной.
Иногда Стван задавался вопросом - не дуют ли на  высоте  ураганы?..  Этого
ему было не узнать. Даже десять метров над почвой стали недоступны.  Можно
немного подкинуть тело силой мышц. А хочешь выше, строй башни,  влезай  на
деревья, на горы. Но ни гор тут, ни деревьев.
   Его пирамида между тем поднялась большой  площадью  на  высоту  ступни.
Когда  Стван  бегал  с  очередной  ношей  на  середину,  края   сооружения
осыпались. Он стал тогда набирать планктон, цементировать. Со стороны моря
налепливал мелкие ракушки  -  получался  медленно  растущий  перламутровый
конус.
   Самое первое человеческое сооружение на третьей планете.
   Горьковато даже бывало, что о его труде никто не узнает. Однако пятьсот
миллионов лет - такая стена, что голой рукой ничего не  перекинешь.  Суше,
на которой он сейчас стоит, еще подниматься  и  опускаться,  быть  залитой
лавами на  океанском  дне,  выпученной  наверх  в  облака  и  выветренной.
Бетонные блоки перемелются, твердейший металл изржавеет в прах,  и  только
случай может взять да сохранить хрупкий  панцирь  оттиском  в  песчаниках,
тонкую веточку рисунком в каменном угле.
   Приходили смешные мысли. Собрать бы в большую яму криль, влезть туда  и
засохнуть - просто назло антропологам последних перед Башней  столетий.  В
начальных  палеозойских  отложениях  человеческий  скелет,  целый!  Причем
современного типа! Вот бы засуетились на  своих  съездах.  Или,  например,
вырезать на камне слово, и пусть его найдут в антрацитовом срезе  рядом  с
профилем птеродактиля.
   Все это были, конечно, так, шутки. Для такой проблематичной возможности
собственным скелетом жертвовать не станешь. Да и вообще. Стван  ничего  не
имел против тех мирных, доатомных ученых. Напротив,  о  них,  застенчивых,
рассеянных  подвижниках  научного   поиска,   вспоминалось   с   невольной
симпатией. Не знали ведь, во что сложатся потом  их  труды,  а  все  равно
старались, ломали голову: "Что?.. Почему?" Вычисляли, таблицы  составляли,
клали-клали в какую-то копилку, а потом стало возможным так скомбинировать
силы природы, что человек,  как,  скажем,  он  сам,  птицей  пролетел  над
бесчисленными сонмами веков. Молодцы, если вдуматься!
   Пирамида росла, и наконец  на  шестиметровой  высоте  была  прикреплена
последняя раковина. Странно  выглядело  море  сверху.  Далеко  раскинулись
голубые  и  зеленые  ровные  пространства,  коротенькие   снизу   волнишки
соединились   в   длинные   извилистые   валы,   белый   криль    окаймлял
острова-отмели, как соль.
   Выложенная ракушками передняя стена была уже неприступна для  строителя
- он правильно делал, что инкрустировал ее  постепенно.  Стван  спустился,
издали, присев на корточки, осмотрел свое творение. Оно  высилось,  словно
ассирийский храм "зиккурат", массивное, но не  без  изящества.  Жаль  было
оставлять его позади лишь вехой. Стван отдал пирамиде кусочек самого  себя
и, как это бывает, получил взамен. Работа укрепила плечи,  хватка  ладоней
стала жесткой, как у плоскогубцев.
   И взгляд умнее - сам чувствовал.
   С закатом лег у розово-блистающей стены. Утром поел и двинул на солнце.
За горизонтом ждали еще более жаркие страны, другие морские  животные,  и,
возможно, суши иных материков.
   Он прошагал  пять  часов  подряд.  Иногда  было  так  мелко,  что  едва
покрывало  ступни,  и  на  безбрежном  просторе  Стван   чувствовал   себя
Гулливером, собравшимся увести вражеский лилипутский  флот.  Перламутровая
гора осталась сзади золотым пятнышком, но все  не  было  намека  на  берег
впереди.
   Ничего, это еще не конец. Вернулся  на  отмель,  похлопал  пирамиду  по
накаленному боку. Выспался, с восходом солнца опять пошагал, но  в  другом
направлении.
   Несколько  дней  так  выходил.  Однажды  начало  вечера   застало   его
километрах в двадцати от песков. Вершина ракушечного  конуса  была  только
искоркой - почти как блестки на волнах.  Сделай  еще  единственный  шаг  и
потеряешь свой ориентир.
   Здесь на весы легла возможность вернуться к отмелям или навсегда,  быть
может, остаться в воде.
   А море всего по пояс.
   - Надо рисковать. -  Голос  прозвучал  хрипло,  мужественно.  Словно  у
такого героя старинных фильмов, каким он всегда себя  видел  в  мечтах.  -
Буду идти до ночи. На мелком месте сяду, голову на колени.
   И началось новое. Двигался иногда в воде  до  самого  подбородка.  Если
попадались большие глубины, обходил. Но в целом дно  понижалось,  и  Стван
начал  учиться  плавать.  Сначала  по-собачьи,  потом,  вспомнив  виденные
соревнования, - брассом. Попробовал дремать, неподвижно лежа.
   Целый месяц прокатился - было понятно по фазам луны. Теперь уж не думал
о возвращении, тех изначальных песков никогда и не отыскать.
   Механическое однообразие  движения  исключало  мысли  о  постороннем  и
вообще сложные мысли. Шаг, шаг, еще шаг... Помогаешь  себе  руками...  Вот
слегка  колеблет  нежным  цветным  занавесом  медуза,  а  вот  под   ногой
трилобит... Нет, еще не хочется есть. Рано... А вот тут поплывем.
   Грудная клетка раздалась. Легкие вдыхали, словно два ведра.
   Ночью на мягком ложе волн он спрашивал  себя:  а  живу  ли  в  качестве
личности? Может быть, не человек, а стал уже полурастением, как дрейфующий
анемон. Хотел уйти от людей  и  удалился  так,  что  дальше  действительно
некуда.
   Шелестела в ушах вода, качался небосвод.  Трудно  было  верить,  что  в
будущем на этом самом месте воздвигнется  город,  толпы  станут  кипеть  и
перемешиваться на перекрестках. Что за то время, пока он здесь в море, там
- за промежутком в сотни миллионов лет - люди нервничают,  столкнувшись  с
проблемами, спорят, затаивают обиду или вдруг понимают свою неправоту. Что
там не просто так, а всегда либо хорошо, либо плохо.
   У него же ни горя, ни радости. Только дыхание.
   Но однажды он провел на плаву пять дней, не встречая мели. Дно исчезло,
а с ним и жизнь и пища. Гладь моря из голубой превратилась в синюю,  почти
черную, волны выросли, круто бросали с высоты, сама  вода  уплотнилась  на
поверхности, неохотно раздвигалась, пропуская его тело, а внизу  сделалась
непрочной,  недержащей.  Стван  чувствовал,  что  под  ним  бездна,  и  за
километр, за три, за сколько угодно, в полном  мраке  только  мертвый  ил,
холодная тишина.
   Терзал голод. Временами находило отчаяние. Он, однако, упорно держал на
полдень.
   И был награжден.
   На шестые сутки  волна  подкинула  его.  Успел  увидеть  горизонт,  над
которым облачко и дернувшаяся сероватая тоненькая полоска.
   Берег!
   Зафиксировал положение солнца, собрав уходящие  силы,  вошел  в  четкий
ритм.
   Часа через два полоска  приблизилась.  Стван  опустил  голову  в  воду,
отсчитал сто гребков, тысячу, десять тысяч. Резко сжал ноги, выставился из
воды по пояс.
   И окунулся пораженный.
   Берег и берегом нельзя было назвать. Черная  стена,  абсолютно  ровная,
вставала из моря. Растянувшаяся на километры,  обрезанная  с  обоих  краев
прямым - углом.  Белой  линейкой  фундамент,  а  наверху  все  то  же,  не
изменившее формы облачко-конус.
   Что это?
   Кембрийский мир вдруг изменил Ствану. Может быть,  перед  ним  крепость
чужой цивилизации, неизвестно откуда явившейся. А возможно, что  пришельцы
из еще более отдаленного будущего, чем его. Не исключено, наконец, и вовсе
иное - мстительные судьи не в прошлое швырнули его, а на другую планету  к
далекому созвездию. Тогда нужно отбросить все, что думалось о море Тетис.
   Тут же затряс головой.
   "Бред! До созвездий мы еще не добрались. Пока лишь автоматы летят".
   Усталостью вдруг как прострелило руки и ноги. Стван  едва  держался  на
плав