Север Гансовский.
   Побег

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Инстинкт?". М., "Молодая гвардия", 1988.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 october 2000
   -----------------------------------------------------------------------


ЧЕРЕЗ ОКЕАН

   Он проснулся, а  в  ушах  все  еще  бушевал  тот  жуткий  рев,  который
заполонил весь мир до отдаленнейших звезд, Галактику и бросил его  куда-то
в неизвестность. Сначала Стван не мог пошевелиться, и на  миг  его  объяло
новым страхом. Что _они_ со  мной  сделали?  Вдруг  мне  оставлено  только
сознание, а тела не существует - ведь они властны поступить и так.
   Но рев уходил, всплескивая, Стван дернул ногой, убедился, что она есть.
Двинул кистью, сжал-разжал пальцы. Затем разом встал.
   Недоуменно оглядел себя - что-то не  так.  Ах,  да  -  одежды  нет,  ее
забрали! Оставили только короткие трусики. А тело при нем  -  тощие  белые
руки, выпирающий живот, тощие ноги.
   Сделал несколько нетвердых шагов и лишь тут осознал, что темный  зал  с
аппаратами исчез. (С теми аппаратами, что все были нацелены на него.)
   Сверху небо, под ступнями песок, а впереди голубизна - вроде озеро  или
море. Глянул по сторонам. Небо было не  только  над  головой.  Кругом,  до
низкого   теряющегося   в   сумерках   горизонта   оно   стояло   огромной
нематериальной чашей. Ни стен, ни домов, ни предметов. По-другому,  чем  в
городе, где лишь светлый вырез между верхними краями зданий.
   Всходило солнце красным шаром - Стван оглянулся на длинную  отброшенную
им самим тень.
   Где же он?
   Вдруг заметил, что его еще трясет от пережитого шока, а  глаза  до  сих
пор наполнены боязливой мученической слезой. Судорожно  всхлипнул.  Ладно,
теперь все позади. Его признали виновным и осудили.
   - Плевать! - Он поразился тому, как громко прозвучал здесь его  высокий
голос. - Значит, они меня выгнали, выслали. Могло быть и хуже.
   Пошел сам не зная куда.
   Оказывая легкое сопротивление, под  ногами  ломалась  утренняя  корочка
смоченного росой, а после подсохшего песка.  Вода  приблизилась  -  другой
берег лежал в двух десятках шагов. По  теплому  мелководью  Стван  перешел
туда. Он шагал  неловкой,  подпрыгивающей  походкой  горожанина,  которому
довольно пяти километров, чтоб закололо в боку.
   Полная тишина. Тепло. От мгновения к мгновению становилось светлее.
   Желтая  равнина  простиралась  далеко,  Стван  подумал,  что  это   уже
настоящая земля. Однако минут через  пятнадцать  впереди  опять  блеснуло.
Перебрался на новую песчаную косу, на следующую. Хоть бы  деревце,  кустик
или травинка, хоть бы камень, наконец! Но только песок. Слева  было  море,
позади отмели, которые после того, как он их  миновал,  слились  в  низкую
бурую полосу.
   На середине очередной протоки Стван погрузился по  пояс.  Дно  устилали
водоросли, проплыла розово-красная медуза, на длинных стеблях качались  не
то морские цветы, не то животные.  Два  больших  карих  глаза  внимательно
глянули снизу.  Стван  отшатнулся.  Глаза  покоились  на  желто-коричневой
голове размером в кулак, которая была увенчана горсткой недлинных щупалец,
а сама высовывалась из конусообразной раковины.  Стван  нагнулся,  вытащил
моллюска из песка. Тот был веским,  килограмма  на  два.  Вяло  шевелились
повисшие в воздухе щупальца.
   Никогда Стван не видел  таких  чудищ.  Брезгливо  отшвырнул  диковинное
животное и тут же обнаружил, что все дно усеяно глазами, которые не  мигая
уставились на  него.  Одни  принадлежали  таким  же  конусовидным,  другие
расположились на блюдечках с гребнем посредине и двумя верткими усиками.
   Сделалось не по себе. Рванулся к берегу,  гоня  перед  собой  бурунчик.
Потом остановился - в чем дело,  разве  кто  преследует?  Просто  нервы  и
просто не может успокоиться после того зала с аппаратами, откуда в течение
долгих дней передавали на мир ход процесса.
   Озадачивала  неестественная  тишина.  Абсолютная,  обволакивающая,  она
двигалась вместе  с  человеком,  позволяя  постоянно  слышать  собственное
дыхание. Затем его осенило - птицы! Над морем они всегда кричат, а тут  ни
одной. Какая-то полностью бесптичья территория.
   Солнце уже давно катилось по небу, однако поднялось невысоко, припекало
несильно. Стван вспомнил, как в  ходе  расследования  кто-то  сказал,  что
преступление можно частично объяснить тем, что обвиняемый  порой  месяцами
не выходил на солнечный свет.
   Усмехнулся. Укрыться здесь негде, значит, заодно его  приговорили  и  к
солнцу.
   Идти пока было легко, и на него накатил приступ  веселья.  Все-таки  он
обхитрил их, судей. Этот приговор  -  благо.  Если  тут  будут  попадаться
какие-нибудь туристы или исследователи, он сам обойдет их стороной. Хватит
с него людей, они безумно надоели. Будь это возможно, давно убежал  бы  из
современного мира в прошлое. Смылся бы через Башню в  один  из  отдаленных
веков, там дал бы себе полную волю. (Даже вздохнулось сладко.) Нырнуть  бы
в пиратские времена и такого звону задать  на  корабле  с  черным  флагом,
чтобы вся Атлантика затаила дыхание. Что хочу, то и делаю,  пусть  я  слаб
физически, но решимости на пятерых. Только вот поздно  родился,  а  раньше
мог бы хоть гангстером в  трущобах  Чикаго.  Пистолет-автомат  в  руке,  и
никаких "Здравствуйте, как здоровье, как супруга?".
   Еще отмель он  перешел,  открытое  море  явилось  теперь  справа.  А  в
общем-то пейзаж был во все стороны одинаков.
   "Одинаков!.." Стван не успел прочувствовать это, как похолодел. Где  же
теперь  искать  дорогу  обратно,  она  же  затерялась  среди   неотличимых
протоков?  Пропал,  сказал  он  себе.  Руки  задрожали,  но  потом   дрожь
оборвалась. А что, собственно, значит в его положении  "обратно"?  Ничего.
Дом у него теперь там, где он сам в любой момент находится.
   И тотчас новая мысль осенила. А питаться? Здесь не город,  не  возьмешь
тарелку с конвейера.
   - Эй, постойте! Минутку! - Он вслух обратился к небу, к  пескам,  будто
где-то наверху, невидимыми, могли сидеть и слышать судьи. - Смертной казни
в законе нет, и голодом вы не смеете меня убивать.
   Убежденный во всемогуществе тех, кто бросил его сюда, Стван подозревал,
что с помощью непостижимо  сложных  приборов  они  действительно  способны
внимать ему в каждый час дня и ночи, так и  пребывая  постоянно  за  своим
высоким столом.
   Небеса и твердь  молчали.  Значит,  предполагается,  что  он  сам  себя
обеспечит. Например, будет ловить рыбу.
   Бросил взгляд в сторону моря и сообразил, что ни  разу  в  протоках  не
увидел и крошечного малька. Только раковины, медузы.
   Опять подошел к воде, присмотрелся к студенистой кромке у песка.  Возле
самых ног она была непрозрачной, коричневой, подальше становилась белесой,
а с дальнего края, где ее колебала легкая волна, напоминала жидкое стекло.
Криль, что ли, мелкие рачки?.. Прижмет, так и за криль возьмешься.
   Побаливали лодыжки, поясница. Плечи покраснели от солнца.
   Прежде Стван редко рассматривал  свое  тело  и  теперь  установил,  что
любоваться нечем. Вялые мышцы как вата, если вообще можно было  установить
их  наличие.  Дряблая  кожа  оттягивалась  в  любом  месте  и,  оттянутая,
оказывалась тонкой, словно бумага. Грудь вогнутая, спина выпуклая.
   Впрочем, он и раньше понимал, что его физическая суть слабее духовной.
   Поднял взгляд к едва различимой голубой черточке  горизонта.  Ладно.  А
вот сколько ему приговорено  тут  загорать  и  купаться?  Если  он  станет
идти-идти в одном направлении, наткнется же на какой-нибудь город. Сначала
увидит сверкание высоко в небе, потом будет шагать еще неделю, приближаясь
к опорам. Начнутся чуть заметные тропочки,  едва  обозначенные  на  травах
личные посадочные площадки, и вот, пожалуйста, первые лифты...
   Но где он сейчас? В какой части света хоть?
   Подумав, Стван ответил себе,  что  в  умеренном  поясе  уж  точно.  Ибо
солнце, начавшее склоняться, было вовсе не над головой, а много ниже.
   Ему представилось, что  окружающая  местность  -  Нидерландские  отмели
между гигантами Гаагой и Фленсбургом, где  простерлись  тысячи  квадратных
километров без единого человеческого поселения. Но мог он быть и в  Канаде
или даже  на  нижнем  конце  Американского  континента.  Если  Канада,  то
ближайший мегаполис Гудзон-Сити, а если Огненная Земля, то Мегальянес.
   Он успел предпочесть Канаду Огненной Земле, потом их  обоих  Балтийским
отмелям у Риги, но тут ему пришло на ум, что самой идее  умеренного  пояса
слишком не соответствует море - жаркое, с явно тропической фауной.
   - Трилобиты, - сказал он мрачно. Словечко из программы,  которую  школа
всовывает в человека методом суггестивного импрессирования, так что хочешь
- не хочешь, а в голове навсегда остаются Александр Македонский, Александр
Пушкин и Александр Гумбольдт, изотопы, ирокезы, таблица умножения, таблица
Менделеева, логарифмические таблицы и то,  как  древние  люди  ездили  "из
варяг в греки" - энциклопедия, куча сведений, которые в жизни  никогда  не
требуются, а в непредсказуемые моменты сами собой вылезают наружу.
   Трилобиты... Нечто тревожное  было  в  том,  что  название  животных  с
усиками пришло непроизвольно. Как пророчество, знак со  стороны.  Начинало
казаться, будто с трилобитами должно быть связано что-то неприятное.
   И тишина тоже беспокоила. Совсем мертвая.
   Потому что нет мух,  предположил  он  робко.  Посмотрел  на  коричневую
подгнившую пленку планктона. Над ней  решительно  ничего  не  жужжало,  не
мелькало.
   Все это уже складывалось в систему. Нет птиц, рыб, насекомых,  травы  и
кустарников. Есть мелкое тропическое море под солнцем умеренной широты.  И
трилобиты...
   Но ведь трилобиты  -  ископаемые  существа?  Из  кембрия,  что  ли,  из
палеозойской древнейшей эры.
   Оглушающая истина неотвратимо обрисовывалась перед Стваном.
   Он упал на одно колено.
   Его выкинули! Вышвырнули из той современности, в которой он  родился  и
жил. На сотни миллионов лет назад.
   По привычке поднял руку к губам, закусил палец.
   Невидимо мерцало что-то на фоне пустых песков, неслышно бряцало.  Будто
на поезд грузились и отъезжали в будущее города -  целыми  узлами  улиц  с
перекрестками и горящими светофорами, - склады, картинные галереи, заводы,
институты, конторы. Не завещав Земле и  следа  человеческой  деятельности,
умчалась, лязгая, вся цивилизация. А за ней  уже  торопились  орды  диких,
свирепых,  косматых,  с  дубинами.  Гнали  перед  собой  медведей,  лосей,
мамонтов, всякую млекопитающую живность. Птицы поднялись занавесом,  разом
скрылись, сделав небо безжизненно молчащим. Это было как  фильм,  пущенный
обратно. Мерно прошагали к платформам динозавры -  многие  тащили  березы,
пальмы, охапки трав - и отбыли, оставив сушу неузнаваемой.  Мощные  рыбины
выскакивали из вод, косяковая мелочь перетекала струей.  Насекомые  валили
валом, облепляя, цепляясь. Пропыхтели земноводные, их было не так уж много
- те, кто шел сзади, ковром  сворачивали,  уносили  последнюю  примитивную
растительность, обнажая пустые,  бесстыдно-розовые  скалы,  глину,  желтый
песок.
   И  в  любую  данную  секунду  казалось,  что  процесс  еще  можно  было
остановить мгновением раньше, а вот теперь поздно.
   Все скрылось. Тишина...
   С минуту преступник смотрел прямо перед собой. Затем на коленях подполз
к самой кромке планктона, зачерпнул, бросил в рот.
   - И что?! - крикнул он равнодушным, сияющим  небесам.  -  Считаете,  вы
меня удручили?.. Так нет же! Я доволен. - Давясь, он  набивал  рот  жидкой
массой и проглатывал. - Эй, слышите там! -  Он  обращался  к  бесстрастной
глади моря и пескам, за которыми укрылись судьи.  -  Вы  думали,  я  стану
плакать, что мой след - единственная замета живого на этих берегах?  Но  я
смеюсь. Так не наказывать нужно,  награждать:  чтобы  весь  земной  шар  и
одному... Пропитаться здесь можно.
   Неожиданно упавшим голосом добавил:
   - И вообще судьи неправомочны судить. Кто знает, не  детерминирован  ли
мир с самого начала. Если да, то разве я виноват в том, что...
   Опустил голову, окончательно уставший, перекатился  подальше  от  воды,
секунду ерзал, уминаясь, укладываясь. Чисто, как ребенок, вздохнул и  упал
в сон.
   Солнце зашло. Планета плыла в свете созвездий, совсем непохожих на  те,
что Стван  знал  в  бытность  среди  людей.  Большая  Медведица  была  еще
медвежонком, она запустила лапу в Волосы Вероники. Гончие Псы бежали  пока
рядом, голова в голову, готовые вцепиться в хвост Льва, на спину  которому
уселась вовсе даже не Дева, а Девочка только.
   Далекие созвездия, которые пока никто никак не назвал.


   Когда Стван открыл глаза, ему показалось, что он  в  воздухе  и  летит.
Лежать на боку было так мягко, что  ложе  почти  не  ощущалось.  А  справа
налево текла многоцветная процессия, струилось в море карнавальное шествие
оттенков.  Стогами,  снопами  стояли  над  горизонтом   сизые,   лимонные,
апельсиновые облака. Ветер теребил  гладь  вод,  чудилось,  что  отражения
бегут-бегут.
   Мир этого утра был жемчужным и  перламутровым,  дальний  план  тонул  в
атласной переливчатой голубизне, а вблизи, в песчаных ямочках, тень синела
густо, как намазанная, как вытканная парчой.
   Он вскочил.
   - И это все мне?.. Может быть, сон, гипноз?
   Схватил на ладонь грудку сыроватого песка. Она была тяжеленькая, хрупко
держала форму, готовая, впрочем, тут же рассыпаться. Хлопнул рукой по воде
- вода отозвалась упругой твердостью. Копнул босой ногой  почву,  и  почва
солидно уперлась навстречу усилию.
   Все в порядке. Действительно, кембрий. Начало начал, когда  простенькая
жизнь еще не выбралась на сушу.
   С размаху бросился на песок, проехался животом, перевернулся на  спину.
На память пришли жаркая мостовая,  толпы  на  городском  конвейере.  Разве
сравнишь с окружающей свежестью и простором!
   Люди, город... Его губы сложились в гримасу. Постоянный безликий вызов,
миллион чужих взоров за день, которые тебя быстро, оценивающе  прощупывают
мимоходом, чтобы убедиться, что ты (не дай  бог!)  не  лучше.  Непрерывное
сравнивание, соизмерение, конкуренция, напряженность, которые в  бешенство
уже приводят. А почему? Зачем?.. Затем, что  на  планете,  за  исключением
сотни, может быть, тысяч выдающихся личностей,  остальные  чувствуют  себя
вторым  сортом.  Хороший  инженер  рассматривает  себя   как   неудачника,
поскольку не  поэт,  который,  в  свою  очередь,  завидует  международному
организатору, сорок раз мир облетевшему.  Про  секретарш  и  программистов
нечего и говорить, Феодализм, рабовладельческий строй такого не  знали.  В
те эпохи человек всегда мог и перед другими и самому себе сослаться - мол,
низкое происхождение, классовый строй мешают, а то бы он о-го-го!  Теперь,
увы, валить не на что.  Вход  в  Дом  Дискуссий  для  тебя  закрыт  не  по
каким-нибудь внешним причинам, а просто ты  неинтересен,  и  Мегаполис  не
станет тебя слушать. В результате сознание  неполноценности,  и  на  улице
каждый старается себя утешить, взглядом отыскивая  тех,  кто  еще  слабей,
проще. Нашел - доволен. Вот шагаешь, и понятно: этому  доставил  маленькую
дурную радость, и этому, и вон тому. Черт возьми! Да кто я для вас - козел
отпущения?.. А на работе?! Какие-то умники уже выдумали, решили,  тебе  же
только рассчитывать изгиб детали, которая войдет в блок агрегата.  Во  что
это в конце концов выльется, у тебя представление общее и весьма  смутное.
Тот же давно запрещенный конвейер, только умственный - из  смены  в  смену
подкручиваешь единственную математическую гайку. Правда, как  ни  странно,
есть чудаки, способные и этим увлекаться. Оглядишься в коридоре  -  там  и
здесь губы движутся, глаза сверкают, события, дела. А подошел, прислушался
- техника, технология. Спросишь, из-за чего  копья-то  ломать,  они  сразу
начинают  смотреть  в  сторону.  Неудивительно  поэтому,  что  скачешь  из
организации в организацию, и на службе такая же злость одолевает,  как  на
улице. Вместе с тем и дома у телевизора нельзя не раздражаться, потому что
показывают  только  тех,  кто  во  всяком  деле  тебя   так   несоизмеримо
превосходит, что браться за что-то гаснет охота. На экране чемпион  четыре
метра прыгает, либо артист-премьер любым движением  напоминает,  насколько
ты  сам  неуклюж.  Всякое  тобой  задуманное  уже  во  много  раз  заранее
перекрыто. Самому ясно, что если рисуешь хуже Девао, танцуешь хуже этой...
Волгиной, нечего и время терять. А перевернул с искусства,  со  спорта  на
другую программу - изобретатель, на пятую-десятую - ученый, который  новый
закон открыл. Так и толкают с экрана в душу, что рядом с  ними  ты  совсем
ничто-ничто. Пожалуй, из-за этого люди в прошлом веке пили, а  в  нынешнем
идут в субкультуры, в клубы тех, кто никогда ничего не изобрел, не открыл,
старые  электрические  лампочки  коллекционируют,   коробки   спичечные...
Кстати, насчет ученых.  Вот  зачем  их  обожествлять?  Ну  объяснили  нам,
простакам, что Вселенная начала сужаться, что если человек сердит, так это
у него адреналин в крови, а горе и радость - тоже  химические  соединения.
Однако в результате распространяется  полная  бессмысленность.  Зачем  мне
вообще быть, если я,  мой  внутренний  мир  -  не  более,  чем  комбинация
веществ, которые и в пробирке получаются... Между прочим, особенных усилий
или грандиозного  ума  такие  якобы  открытия  не  требуют.  Если  окружен
изощреннейшей    аппаратурой,    если    реактивы    смешиваются,     поля
взаимодействуют, клетки делятся, то  в  кутерьме  молекул,  волн,  в  каше
прыгающих электронов неисчерпаемая материя обязательно подсунет что-нибудь
свеженькое. Надо только оказаться на месте или посадить ассистента,  чтобы
не спускал глаз. Если  честно,  личной  заслуги  нет,  что  такой-то  стал
исследователем,   а   не   экскурсоводом.   Значит,   родители,    значит,
преподаватель так направил, знакомства... Но, предположим, не  так,  пусть
действительно способности. Ну и что? Одного гортань делает великим певцом,
другому свой тенор только в ванне  выпускать.  Но  разве  второй  виноват?
Глупо и дико мы до сих  пор  зависим  от  природы.  Время  и  пространство
побеждены, но в  человеческих  отношениях  пассивный  все  равно  остается
пассивным. Когда-то, хоть в восемнадцатом-девятнадцатом, этой проблемы  не
было. Где уж о таланте, о славе, если босиком  и  есть  нечего?  Битва  за
голое существование все поглощала. А сейчас оно и вылезло, когда  каждому,
будьте  любезны,  хлеб,  жилье.  Неравенство  -  вот   страшная   проблема
коммунизма. Тебя к Дому Дискуссий (вернее, ко Дворцу, с такими сокровищами
искусства, какие императорам не снились) и близко не  подпустят,  а  перед
талантом двери сами собой. (А он-то, талант, бесплатно и случайно  получен
от самого естества!) Ты вечерами сохнешь, каждый  час,  словно  тяжеленный
мешок, а у известных, у популярных секунды на счету,  потому  что  забрали
себе всю борьбу, все волнующее. Иногда думается, истребить бы этих гениев,
честное слово. Они, конечно, нужны были, когда империализм, когда  планета
прокормиться не могла. Но танки давно в музеях, всюду  развешаны  дурацкие
плакаты "Спасибо, звери!", поскольку налажено наконец с М-белками. Значит,
пора кончать с диктатурой одаренных или хотя бы не восклицать  им  осанну.
Однако все равно восклицают. Простой человек в конторе четыре часа подряд,
и если на него обратят внимание, так только,  чтоб  нетерпеливо  спросить,
почему  такие-то  данные  не  готовы.  Другой  же,  талант,   три   минуты
покувыркался на сцене,  и  гром  оваций.  Где  справедливость?..  Впрочем,
простому тоже пальца в рот не клади. Когда-то очень  было  принято  жалеть
простого, маленького. Диккенс, Кафка с  Чеховым,  Фаллада  просто  слезами
обливались - такой он, мол,  замечательный,  добрый,  скромный,  а  судьба
обижает. Но пока простой прост, а маленьким мал, они д