ь собачью
порешь.
   - Ты не хочешь говорить на эту тему.
   - А ты? - Панарин  приблизил  к  нему  лицо.  -  Ты  протрезвеешь  и  все
забудешь, это все всплывает в нас по пьяной лавочке  -  потому  что  слишком
много вопросов, слишком серьезные они и мучительные...
   - Но должны же где-то быть все ответы на все вопросы?
   - А вот те шиш, - сказал Панарин. - Нету такого места. Если  правда,  что
счастье - это вечная погоня за счастьем, то почему не  может  быть  того  же
самого со смыслом жизни?
   - А вот тебе теперь шиш. Это - не ответ, а бегство от ответа...
   Тютюнин ожил:


   Проходит жизнь, проходит жизнь,
   Как ветерок по полю ржи.
   Проходит явь, проходит сон,
   Любовь проходит, проходит все...

   - Вот смотри, - сказал Леня Шамбор. -  Вот  тебе  и  застегнутый  на  все
пуговицы предместкома, которого мы били что ни суббота. А расстегнулся  -  и
вот оно... А что в нас? Что? Но мы ведь все наутро загоним на самое донышко,
верно, Тим?
   - Верно, - сказал Панарин. - Наливай,  что  ли.  Зал  грохотал  и  гудел,
метались цветные пятна, на экране телевизора Президент Всей Науки,  судя  по
всему,  учил  Канта  основам  философии,  бешеные  ритмы  заставляли   стены
вибрировать, плясали у бассейна пьяные механики с  полуголыми  лаборантками,
кто-то рухнул, Коля Крымов сползал  под  стол,  волоча  за  собой  скатерть,
Пастраго гадал по ладони притихшей, почти трезвой Зоечке,  и  каждый  вопил,
что приходило на пьяный ум. Шабаш раскрутился, как извлеченная из будильника
пружина.


   Нынче все срока закончены,
   А у лагерных ворот,
   Что крест-накрест заколочены,
   Надпись: ?Все ушли на фронт?...

   И в лицо плеснула
   Мне морская соль,
   Это мой кораблик,
   Это я - Ассоль...

   В зал вошла Клементина. Меньше всего Панарину хотелось видеть именно  ее,
именно здесь, и именно сейчас. Ежась  от  жгучего  стыда,  он  непроизвольно
пригнулся, но в лопатки ему уперлось  что-то  широкое  -  это  Пастраго,  не
отрывая взгляда от Зоечки, другой рукой заставлял Панарина сидеть прямо.
   - Ты что, дьявол, что ли? -  севшим  голосом  спросил  Панарин  и  встал,
подброшенный хлестнувшим его взглядом, побрел к выходу, опустив глаза.
   - Ты ко мне? - глупо спросил он, как будто сидел в кабинете.
   - Ага, - кивнула Клементина. - Пошли? Панарин обреченно  побрел  за  ней,
натыкаясь на черепах. На улице моросил мелкий занудливый дождик, в  прорехах
туч колюче поблескивали звезды.
   - Сюда, что ли, - сказал Панарин, открыв перед Клементиной дверцу чьей-то
машины.
   Они сели на передние сиденья. Свет Панарин зажигать не стал. Уютно  пахло
бензином и прохладным железом.
   - Скучно, - сказала Клементина. - Просто невыносимо.
   - А  проживи-ка  ты  здесь  год.  Или  десять.  Ты  на  меня,  часом,  не
обижаешься?
   - В общем, не  очень.  Сама  дура,  плохо  защищалась.  Говорят,  ты  там
совершил что-то ужасно героическое, сажал охваченную пламенем машину?
   - Еще раз собьешься на ваши штампы - получишь по уху, - пообещал Панарин.
- По этому прелестному ушку.
   - Пьян?
   - В плепорцию.
   - Спасения у меня искать будешь?
   - Это мы запросто.
   - Ну, ну! - Клементина отбросила  его  руки.  -  Слушай,  почему  вы  так
боитесь себя?
   - Это мы-то?
   - Это вы-то, - передразнила Клементина, - господа альбатросы, кто ж  еще?
Спрятались за своими ритуалами, полетами,  формой,  запоями,  фольклором.  И
усердно внушаете себе, что прячетесь от полного гнуси окружающего  мира.  От
себя вы прячетесь, и пока что не без успеха.
   - Знаешь, там сидит такой бородатый хмырь - профессор Пастраго. Вот с ним
бы тебе и побеседовать, явно родственные души.
   - Подождет, мне с тобой интереснее. - Клементина повернула к  нему  лицо,
удобно умостив затылок на вогнутом подголовнике. -  Бравый  альбатрос  лишил
невинности глупенькую кису... А любопытно, почему вы считаете,  будто,  взяв
женщину, получаете право играть ею, как вещью? Может, как раз она это  право
получает?
   - Ну, это старая песня.
   - ?Одиссея? тоже старая, а ее читают.
   "Господи, - подумал  Панарин,  -  ну  не  знаю  я,  что  говорить  и  как
держаться... Хоть бы ругала меня, что ли,  тюрьмой  грозила  -  а  она,  как
назло, умная и загадочная..."
   - Поди ты к черту, -  сказал  Панарин.  -  Я  пьян,  ясно  тебе?  Или  не
барахтайся, или иди спать.
   Клементина  расхохоталась  -  искренне,  без  наигрыша.  Панарин  сердито
открыл ?бардачок?. Он так и не вспомнил, чья это машина, но чутье не подвело
- там оказалась бутылка чего-то импортного с завинчивающейся  пробкой.  Стал
открывать, порезал палец, но открыл.
   - Хватит, дай-ка сюда. - Клементина отобрала у него бутылку. - Никогда не
пила из горлышка, ну да... Тим, ты меня боишься?
   - Что?
   - А разве нет? Ты начал проявлять вполне человеческие  чувства.  Мечешься
вот. Мимоходом совратил глупую девчонку, а  теперь  мучительно  соображаешь,
чего от нее ждать. Успокойся. Нечего от нее ждать. Сейчас пойду в ваш  кабак
и буду сидеть, пока меня не подцепят. Хочешь?
   - Не надо, - глухо сказал Панарин.
   - Прелестно. Самое смешное, что ты мне понравился, дурак. Я  и  не  думаю
тебя жалеть - никакой ты не несчастненький,  Богом  и  людьми  обиженный,  а
просто очень одинокий, заплутавший в соснах дурак. Сосен, правда, не три,  а
значительно больше, но не в том дело...
   - Это машина Бонера, - медленно сказал Панарин. - Но это означает  только
то, что теперь она - ничья.  И  ничего  больше.  Вопреки  тому,  что  о  нас
понаписано, мы не верим ни в какие приметы-амулеты-талисманы...
   - Я знаю. - Клементина положила голову ему на грудь. - Ни во  что  вы  не
верите, даже в себя и своем деле уверенность помаленьку теряете... И если ты
скажешь, что любишь меня, я не поверю, пока ты ни на что такое не  способен.
Еще предстоит очень долго делать из тебя человека... Можешь  обнять,  только
не очень хамски. Панарин опустил лицо в  пушистые  волосы.  В  баре  гремела
музыка, кто-то, как всегда, палил по плафонам, дергались по  стенам  ломаные
тени.
   - Нет-нет, - тихо сказала Клементина. - Убери руки, не наглей. Ну выпила,
так сразу все можно? - Она высвободилась. - Отвези меня домой.
   Ехать пришлось всего с полкилометра.
   - Пока, - сказала Клементина, чмокнула его в  щеку  и  хлопнула  дверцей.
Панарин развернул машину, поехал назад, к бару. Все внутри требовало  шалого
выпендрежа - и, не снижая скорости, он выпрыгнул, покатился по бетону,  ушиб
колени и локти.
   Осиротевшая машина врезалась в глухую бетонную стену склада,  взметнулось
гудящее желтое  пламя.  Панарин  выпрямился  и,  освещенный  пожаром,  взвыл
по-волчьи, подняв лицо к небу, черному и хмурому:
   - Господи, ну неладно же что-то, все не так! Он  стоял,  покачиваясь,  и,
ясное дело, не получил ответа с неба, а на земле и внимания никто не обратил
ни на его крик, ни на пламя.
   Отерев грязные ладони о брюки, прихрамывая, он вошел в бар, где все было,
как до его ухода, как десять лет назад.
   - Молодец, что вернулся, - сказал Пастраго. - На такую девку  не  годится
лазить в состоянии алкогольного опьянения. Ты запомни, что эта  киса  -  луч
света в темном царстве души  твоей.  Может,  человеком  станешь  -  во  всех
смыслах.
   - Ну кто ты такой, гад? - тоскливо спросил Панарин.
   - Тебе мандаты показать?
   - Задницу ими подотри.
   - Кожа жесткая. Натуральная. Не подойдут, - серьезно сказал  Пастраго.  -
Не бери в голову, Тим. Я не дьявол и не колдун, не  экстрасенс  даже.  Я  из
Таганрога, папа  -  грек  Бонифаций,  рыбку  ловил,  мама  -  русская  Надя,
фельдшером работала. Ныне оба на  пенсии,  хоть  на  домик  им  заработал...
Слушай, почему  вы  вбили  себе  в  голову,  что  вы  такие  уж  закрытые  и
высокосложные? Свежему человеку просвечивать вас донельзя легко, простые вы,
как сибирские валенки...
   - Ты в самом деле пил?
   -  Еще  как!  Все  было  когда-то,  было,  да  прошло...  Остался  бывший
незаурядный  психолог  средних  лет:  третья  стадия  алкоголизма,  ящик   с
дипломами, кембриджской мантией да  десятком  орденов  -  даже  бурундийский
есть. Я у них там в  славные  шестидесятые  вылечил  короля  от  сексуальной
меланхолии, вручили самый высший,  с  тарелку  размером.  Если  перевернуть,
вполне окрошку  наливать  можно.  Как-то  по  пьянке  попробовал  -  ничего,
подходяще... - Он по-бабьи подпер щеку ладонью и заголосил:


   Лондон - милый городок,
   В нем - туманный холодок.
   Профьюмо, министр военный,
   Слабым был на передок.
   Он парады принимал
   И с Кристиной Киллер спал...

   - А завтра у нас  свадьба,  -  сказал  Панарин.  -  Событие  для  Поселка
поистине уникальное...


   Знаю. Вышло так оно само -
   Спал с Кристиной Профьюмо,
   А майор товарищ Пронин
   Ночью спрятался в трюмо...

   - Хватит! - рявкнул Панарин. - Вам же страшно! Вам  очень  страшно  себя,
Варфоломей!
   - Ага, - сказал Пастраго. - И тебе тоже.
   - Да нет, что угодно, только не страх, я пьян...
   - Да ничего ты не пьян, голубчик,  -  пробормотал  Пастраго,  буравя  его
взглядом, и  Панарин  ощутил,  что  в  самом  деле  трезв,  как  Тютюнин  до
грехопадения.
   - А кому было страшно, кому нет - историю это не  интересует,  равно  как
всевозможных Несторов и Анонимусов, - сказал Пастраго. - Но вот кем мы были,
дерьмом или чем-то чище - историю, быть может,  ой  как  заинтересует  энное
количество лет спустя... Что стоишь? Топай!
   Он слабо махнул рукой и рухнул  на  стол,  в  тарелки  и  бокалы.  Зоечка
заботливо вытащила у него из-под головы осколки салатницы.
   Панарин вышел на улицу, покосился  на  догорающий  остов  машины,  поднял
воротник куртки и не спеша прошел под  моросящим  дождиком  полкилометра  до
коттеджа. Осторожно постучал в стекло зажигалкой. Клементина  сразу  же  его
впустила.

***

   Вот и окончен последний полет.
   Черные горы. Малиновый лед.
   Грустные краски заката.
   Больше не резать крылом небеса.
   Но не согласны с судьбою глаза -
   Темная воля крылата...
   Л. Замятнин

   Утром Панарин обнаружил на доске объявлений  два  новых  приказа.  Первый
извещал, что с сегодняшнего дня профессор  и  доктор  гонорис  кауза  В.  Б.
Пастраго  назначается  главным  психологом   медсанчасти   Поселка.   Вторым
объявлялся строгий выговор предместкома Тютюнину - за катание в ночное время
и в нетрезвом виде  на  казенной  корове  и  распевание  при  этом  романсов
упадочно-нигилистического содержания.
   Уже активно действовал Комитет Организации Бракосочетания  КОБРА.  Работа
нашлась с момента учреждения комитета - на Площади имени Покорения  Антимира
объявился вдребезину пьяный Тютюнин с балалайкой, он брел и орал:

   Я в деле, и со мною неж,
   И в этот миг меня не трожь...

   Его отловили и без лишнего шума запихнули  в  подвал  магазина  ?Молоко?.
Следом туда же угодили  Балабашкин,  Станчев,  трое  отгульных  механиков  и
поднятый с четверенек возле бара гайлендер Брюс. Им поставили ящик  вермута,
велели громко не орать  и  заперли  на  висячий  замок.  Появился  профессор
Пастраго в хорошо сидящем смокинге, с настоящей хризантемой в  петлице.  Его
обыскали и, не найдя ничего алкогольного, пропустили на  площадь,  куда  уже
стекались  принаряженные  и  трезвые  аборигены.  Нетрезвых  задерживали   и
уволакивали к Тютюнину сотоварищи. КОБРА  работала  с  неумолимой  быстротой
своей ползучей тезки - бдительный Леня Шамбор, чей интеллект с похмелья  был
обострен, ухитрился разоблачить Колю Крымова, запрятавшего фляжку с коньяком
внутрь пышного букета.
   - Вот, ведь можете, - сказала Панарину Клементина. - Можете?
   - Ага, - сказал Панарин. - Денек-то мы можем, чего уж там... Ты что такая
ненормально веселая?
   - Свадьба же.
   Клементина  надела  голубое  кружевное  платье,   улыбчиво   щурилась   и
пристукивала  каблучками.  Над  Поселком  гонялись  за   редкими   облачками
оранжевые самолеты метеослужбы, выпускали туманные шлейфы йодистого серебра,
и облачка таяли. Динамики с утра без передышки услаждали Поселок  Чайковским
и Глиэром. Царило солнечное благолепие, носили цветы и ящики  с  шампанским.
Объявился  вдруг  Шалыган  -  побритый  и  причесанный,  в  черной   тройке,
украшенной десятком орденских планок,  при  галстуке  Айви  Лиг  и  букетике
гвоздик. На него обалдело оглядывались.
   Панарина тронул за рукав главный радист Митрошкин, в отглаженной форме  с
золотыми Эдисонами в петлицах:
   - Ахнуть хочешь?
   - Излагай.
   - Тарантул уходит.
   - Врешь!
   - Через два месяца. По состоянию здоровья, - авторитетно сказал Митрошкин
с уверенностью человека, отвечающего за свои слова. - Будет новый.  Молодой,
наших лет, доктор  в  тридцать,  членкор  в  тридцать  два.  На  той  неделе
прибывает пополнение - орава молодняка, из училища имени Холопа Никишки, как
всегда.
   - Да-а... - сказал Панарин.
   - Чему тут удивляться?  -  пожал  плечами  Шалыган.  -  Тим,  Тарантул  -
последний мамонт Поселка,  последний  динозавр  тех  времен,  когда  вначале
требовали результатов, а уж потом вскользь интересовались процентом потерь.
   "Интересно, сам-то  ты  из  каких  зверей  будешь??  -  подумал  Панарин,
украдкой приглядываясь к Шалыгановым колодкам  -  был  там  и  полный  набор
орденов Галилея, и ленточка исключительно редко вручавшегося (особый вклад и
проявленные при этом) ордена Командора Беринга, и ленточка Звезды  Улугбека,
которую Панарин видел  впервые  в  жизни  на  живом  человеке;  и  ленточки,
принадлежавшие регалиям, о которых Панарин вообще  не  имел  понятия.  Чудит
дедушка? Или нет?
   - Вот тебе и выход, - сказал Панарин Клементине, чтобы уйти от загадок. -
Понаедут   молокососы    с    твердыми    моральными    устоями,    воссядет
тридцатипятилетний членкор, и все уладится.
   В динамике заиграл горн, и публика в ожидании  выхода  новобрачных  стала
строиться шпалерами.
   - Тим!
   Сзади  стоял  капитан  Окаемов,  румяный  двадцатипятилетний   детинушка,
начальник Отдела Безопасности - косая  сажень  в  плечах,  серебряные  лары,
Боги-охранители, на погонах. Сейчас он  выглядел  странно  -  весь  какой-то
мятый, взъерошенный.
   - Что? - спросил Панарин.
   - Пойдемте. Немедленно.
   - Что случилось? - встревожилась Клементина. - Сегодня ведь нет полетов.
   - И не будет, не будет... -  Окаемов  бочком-бочком  отходил,  волоча  за
собой Панарина. - Мы  в  клинику,  человеку  там  плохо,  начальство  просит
позвать...
   Капитан Окаемов был человек энергичный, неглупый и  совестливый.  Энергию
ему оказалось некуда приложить - его  безопасники  несли  скучную  службу  в
качестве вахтеров и ночных сторожей, оцепляли при аварии  посадочные  полосы
да  отволакивали  в  вытрезвитель  подобранных  в  горизонтальном  положении
пилотов. Как человек совестливый, капитан тяготился своей полуненужностью  и
малозначимостью, отчего, по достоверным данным, частенько запирался ночью  в
цейх гаузе Отдела, долго кушал водку (в бар он ходить стеснялся -  вдруг  да
обзовет кто дармоедом) и тихонько пел самому себе песни.  Кончал  он  обычно
тем, что находил какой-нибудь дрын и  порывался  наружу  -  идти  драться  с
засевшими в Вундерланде драконами и чудо-юдами. Тогда из  караулки  приходил
седой старшина Касторыч, по слухам, помнивший  еще  легендарного  надворного
советника  аэрологии  Сперантьева,  запускавшего  некогда  над  Вундерландом
воздушные шары с наблюдателями, лихими усатыми поручиками  лейб-аэростатного
его величества полка имени кесаря Рудольфа, и баллоны с громоздкими  ящиками
фотографических  камер.  Касторыч  показывал  начальству  ядреный  кулак   с
вытатуированным Коперником и, наплевав на субординацию, осведомлялся:  ?А  в
рыло не хошь, салага?? Окаемов тогда  сникал,  покорно  делал  кругом  через
левое плечо и засыпал в уголке, а Касторыч укрывал его шинелью, ставил рядом
чекушку, банку с малосольными огурчиками и  уходил  на  цыпочках  читать  по
складам Лукиана и Крыжановскую-Рочестер, до коих был большой любитель.
   Как человек неглупый, Окаемов пытался искать выхода в  самообразовании  -
заочно учился на факультете прикладной философии и запоем  читал  в  трезвые
периоды научно-популярную, научную и околонаучную  литературу,  всю  подряд,
оптом, чохом и гамузом, по всем областям знания. Правда, ничего  путного  из
этого не  вышло  стараясь  соответствовать  высоконаучному  учреждению,  при
котором нес службу, Окаемов, что  ни  неделя,  выдвигал  завлекательные,  но
абсолютно несостоятельные с научной точки зрения гипотезы о  Вундерланде.  В
общем, его любили как своего  парня  и  оригинала.  Но  сейчас  он  явно  не
собирался ошарашивать Панарина очередным измышлением, что-то другое...
   Второй блок клиники густо оцепили безопасники  и  сотрудники  Лаборатории
Встречи Случайностей. Прямо на газоне стояли машины ЛВС, шевелились  сложные
антенны, трещали рации, бегали взад-вперед врачи. У  крыльца,  распространяя
запах спирта  и  оружейной  смазки,  возвышался  Касторыч,  держа  наперевес
противотанковый гранатомет.
   - Хоть ты исчезни! - рявкнул на него Окаемов.
   - Не могу. Феномен, - с достоинством ответил Касторыч и не пошевелился. -
А ежели случился феномен, надо бдить.
   Окаемов почти бежал  перед  Панариным,  распахивая  стеклянные  двери.  У
палаты Славичека стояли  четыре  безопасника,  с  автоматами,  не  оттертыми
толком от смазки, и случайники с какими-то приборами.
   - Входите. - Окаемов распахнул дверь.
   - Ну и что?
   Палата была пуста. Кровать разобрана, рядом с ней  уныло  повисли  шланги
капельниц.
   - Смотрите. - Окаемов  подтолкнул  его  к  висевшему  на  стене  большому
квадратному зеркалу.
   Панарин стоял вплотную к зеркалу, но не отражался в  нем,  и  Окаемов  не
отражался. Отражались разобранная кровать, капельница, медицинские  приборы,
а Панарин с капитаном - нет. Там,  в  Зазеркалье,  были  Бонер  и  Славичек.
Славичек в пижаме сидел на постели и  чистил  апельсин,  а  Бонер,  в  мятом
летном комбинезоне, расхаживал по комнате, курил и  горячо  говорил  что-то.
Славичек внимательно слушал, вставляя порой короткие реплики.
   Панарин, не отдавая себе отчета в том, что делает,  постучал  кулаком  по
холодному стеклу.
   - Бесполезно, - сказал Окаемов. - Мы и стучали, и записки им  показывали.
Друг друга мы не видим.
   - Зеркало снимали?
   - Адамян снимал. Зеркало как зеркало. Если отойти с ним  в  другой  угол,
оно отразит все, как и полагается нормальному  зеркалу.  А  здесь,  на  этой
стене - только они...
   - Метроном Славичека? - спросил Панарин.
   - То застучит, то молчит. - Окаемов  схватил  его  за  рукав.  -  Что  же
получается? Они не умерли, они в Зазеркалье.
   - Очень похоже, -  сказал  Панарин.  -  Увы,  придется  нам  ограничиться
констатацией  сего  факта.  Потому  что  больше  ничего  мы  сделать  не   в
состоянии... Что еще?
   - Содержимое тумбочки.
   - А что там такого? Впрочем... Вы что имеете в виду?
   - Вот это. - Окаемов развернул носовой платок и показал завернутый в него
талисман-гальку.  Обычный  обкатанный  камешек  в   желто-черно-бело-красную
полоску, с просверленным отверстием,  на  шелковом  шнурке.  У  многих  были
такие, где-то их подбирали по Бог весть кем заведенной традиции. У  Панарина
не было - никогда ему на пляже эти ?полосатики? не попадались.
   - Ну и что?
   - В палату его привезли абсолютно голого, вы  же  знаете  правила  -  всю
одежду в таких случаях забирают  на  исследования.  Персонал  клянется,  что
тумбочка была пуста. Посетителей к нему  не  пускали.  Откуда  талисман  тут
взялся?
   - Ну мало ли...
   - А знаете что? - Окаемов глядел на него торжествующе. - А почему до  сих
пор никто не додумался приложить его к уху?
   - Куда?
   - К уху, как раковину. Я вот попробовал, как та обезьяна с будильником  -
помните, ?В мире животных? показывали? Просто так, взял да  и  приложил.  Вы
попробуйте сами.
   Панарин пожал плечами и приложил кам