Василий Кожевников (с. Русский Турек, Кировская обл.)
   Лирика



                                    "Libri legendi"
                                    (что в вольном переводе
                                    Стругацких означает "книги,
                                    которые не могут не быть
                                    прочитаны, жаждут прочтения")



Михаил Леонидович Анчаров как мой любимый автор,
или
Одно не очень предвзятое мнение с прологом и эпилогом,
а приложение отдельно



Пролог

...Давайте попробуем
Думать сами,
Давайте вступим
В двадцатый век.

Слушай, двадцатый,
Мне некуда деться,
Ты поешь
У меня в крови.
И я принимаю
Твое наследство
По праву моей
Безнадежной любви!

Дай мне в дорогу,
Что с возу упало -
Вой электрички,
Огонь во мгле.
Стихотворцев много,
Поэтов мало.
А так все отлично
На нашей земле.

Прости мне, век
Танцевальные ритмы.
Что сердцу любо,
За то держись.
Поэты - слуги
Одной молитвы.
Мы традиционны,
Как мода жить.


Это "Песня про радость", автор которой - Анчаров. Точнее -
это первоначальные строфы песни, которая частично вошла в
повесть "Этот синий апрель...", автор которой - Анчаров.
Которую я прочел когда-то, и которую совсем недавно мне
удалось перечесть (к слову сказать, не без помощи членов
клуба),

Я всю жизнь был книгочеем, во всяком случае, сколько себя
помню. Я есть книгочей сейчас, и очень. Я буду, намерен быть
книгочеем и далее - до... в общем, надеюсь быть им довольно
долго. Но это неважно...  (Хотя, если поразмыслить, все, что
происходит когда-нибудь, происходит для чего-то...)

Очень коротко хочу рассказать, как это начиналось. А
начиналось оно, книгочейство, добрых три десятка лет назад,
если не еще раньше. И первое, что сохранила моя память, было
бессмертное стихотворение для младшего дошкольного возраста:

- Где обедал, воробей?
- В зоопарке у зверей...

И еще:

- Отчего бежит вода
     с этого младенца?
- Я недавно из пруда,
     дайте полотенце!

И еще, и так далее, в общем:

- Эй, не стойте слишком близко!
Я тигренок, а не киска.

Замечательная была книжка! Правда, память почему-то сохранила
в основном картинки, а автора я затрудняюсь назвать даже
сейчас, хотя кажется, что Михалков. Но это мелочи.

Неизгладимый след (это уже несколько позднее) оставила в моем
сознании книга "Абхазские сказки", объемная, мудрая,
перечитанная не раз и не два. Параллельно с этой вспоминается
еще одна книжка - "Урфин Джюс и его деревянные солдаты" - с
иллюстрациями художника Владимирского.

Чуть позднее этого были "Туманность Андромеды" и "Баркентина
с именем звезды", прочитанная в "Уральском следопыте". Надо
ли говорить, что и эти вещи не однажды перечитывались.

И еще был Анчаров. Небольшого формата томик с легким, в одну
ниточку, женским профилем на черной обложке. "Теория
невероятности" - так называлась книга. И оказалась она не
просто интересной, а еще и необычной. Причем с первых строк
до самого конца: _"Этой весной у меня наступила пора любви. Я
совсем юный. Мне сорок лет." - "До свидания, друг. До встречи
на холсте. Ведь творчество - это всегда воспоминание о
будущем"._

Мне страшно понравилось. Потому что я был уже почти
старшеклассником и начинал догадываться: если книга берет за душу,
значит - хорошая книга. Нет - нет. А чем сильнее берет - тем она
лучше. Эта - брала. Конечно, я не мог не перечесть ее. И
перечитывал... едва ли не каждый год.

Однако понять, что такое Анчаров, суждено мне было только лет
через десять, когда появилась неожиданная возможность
посещать читальный зал "герценки" - очень солидной областной
библиотеки в г.Кирове, где я прочел все произведения Михаила
Леонидовича, какие только отыскались - сначала в картотеке,
потом в наличии. Разумеется, не без радости и восхищения.

С тех пор интерес к его творчеству уже не ослабевал. Скорее -
наоборот. Сейчас, думаю, он гораздо сильнее, чем был тогда. И
глубже.  А ослабеть ему не дано. Впрочем, мое отношение к
этому автору сегодня уже значительно больше, чем просто
интерес... Но об этом несколько позже - где-нибудь в эпилоге.
А пока - несколько слов о жизни и творчестве, из жизни и
творчества, из различных источников, и даже, если можно так
выразиться, из собственной головы.



Пустыри на рассвете.
Пустыри, пустыри...
Снова ласковый ветер,
Как школьник.
Ты послушай, весна,
Этот медленный ритм.
Уходить - это вовсе
Не больно.

Это только смешно -
Уходить на заре
Когда пляшет судьба
На асфальте,
И зелень свиданий,
И на каждом дворе
Весна разминает
Пальцы.

И поднимет весна
Марсианскую лапу.
Крик ночных тормозов -
Это крик лебедей.
Это синий апрель
Потихоньку заплакал
Наблюдая апрельские
Шутки людей.

Наш рассвет был попозже,
Чем звон бубенцов,
И пораньше,
Чем пламя ракеты.
Мы не племя детей
И не племя отцов,
Мы - цветы
Середины столетья.

Мы цвели на растоптанных
Площадях,
Пили ржавую воду из кранов.
Что имели, дарили,
Себя не щадя.
Мы не поздно пришли и не рано.

Мешок за плечами,
Сигаретный дымок
И гитары
Особой настройки.
Мы почти не встречали
Целых домов -
Мы руины встречали
И стройки.

Нас ласкала в пути
Ледяная земля,
Но мы,
Забывая про годы,
Проползали на брюхе
По минным полям,
Для весны прорубая
Проходы...

Мы ломали бетон
И кричали стихи,
И скрывали
Боль от ушибов.
Мы прощали со стоном
Чужие грехи,
А себе не прощали
Ошибок!

Дожидались рассвета
У милых дверей
И лепили богов
Из гипса.
Мы саперы столетья!
Слышишь взрыв на заре?
Это кто-то из наших
Ошибся...

Это залпы черемух
И залпы мортир.
Это лупит апрель
По кюветам.
Это зов богородиц,
Это бремя квартир,
Это ветер листает газету.

Небо в землю упало.
Большая вода
Отмывает пятна
Несчастья.
На развалинах старых
Цветут города -
Непорочные,
Словно зачатье...


Эта "Большая апрельская баллада" пусть будет чем-то вроде
эпиграфа.

Михаил Леонидович Анчаров... Его уже нет среди живых. 11 июля
1990 года - почти середина лета - безжалостная старуха,
которую чаще зовут Смертью, посетила Поэта. Она пришла не в
гости...

Урна с прахом захоронена в колумбарии Нового Донского
кладбища в Москве.

Он ушел из жизни с достоинством и скромно. Без заслуженных
почестей.  Впрочем, как и жил - без должного, на мой взгляд,
внимания и признания тех, для кого он, собственно, и творил.
Всю жизнь. Пробуя себя в песнях и стихах, живописи и графике,
драматургии и прозе. Вероятно, как это принято в российской
практике, все впереди...

А возможно, он сам так хотел. _"Я пел, закрыв глаза, потому
что избегал популярности: она - западня. Начинаешь работать
на публику, боясь, однажды заглянув ей в глаза, прочесть
разочарование. Я вглядывался в единственное зеркало на свете,
которое заслуживает этого, - зеркало работы"._

И все-таки лично мне сие кажется несправедливым: едва ли не
все знают о том же Высоцком (и, бесспорно, заслужившем свою
славу, и также любимом мною, и, по-какому-то стечению
обстоятельств оставившем этот мир тоже почти в середине лета,
любимого моего времени года), наверное, все знают, но очень
немногие, почти никто - об Анчарове. А ведь никто иной, как
Владимир Семенович, шутил когда-то: "Я вышел из МАЗа". Это
песня о водителе "МАЗа", которую - было и такое - исполнял
когда-то Высоцкий. А перед исполнением говорил, что автор ее
- Михаил Анчаров, Михаил Анчаров, на песнях которого он
учился. А потом исполнял Высоцкий еще одну анчаровскую -
"Балладу о парашютах".

Парашюты рванулись
И приняли вес.
Земля колыхнулась едва.
А внизу - дивизии
"Эдельвейс"
И "Мертвая голова".

Автоматы выли,
Как суки в мороз;
Пистолеты били в упор.
И мертвое солнце
На стропах берез
Мешало вести разговор.

И сказал Господь:
- Эй, ключари,
Отворите ворота в Сад!
Даю команду
От зари до зари
В рай пропускать десант.

И сказал Господь:
- Это ж Гошка летит,
Благушинский атаман.
Череп пробит,
Парашют пробит,
В крови его автомат.

Он врагам отомстил
И лег у реки,
Уронив на камни висок.
И звезды гасли,
Как угольки,
И падали на песок.

Он грешниц любил,
А они - его,
И грешником был он сам.
Но где ж ты святого
Найдешь одного,
Чтобы пошел в десант?

Так отдай же, Георгий,
Знамя свое,
Серебряные стремена.
Пока этот парень
Держит копье,
На свете стоит тишина.

И скачет лошадка,
И стремя звенит,
И счет потерялся дням.
И мирное солнце
Топочет в зенит
Подковою по камням.


_"Я не знаю,_ - сказал автор этой песни, - _кто имеет право
считаться его учителем. Для меня Владимир Высоцкий -
самородок. И этим все сказано..."_

То же самое мог бы сказать Владимир Семенович - о нем. И,
разумеется, не только... Мог бы и я. Но мне не хочется - то
же, а главное - мне хочется больше... Пусть даже и не своими
словами.

Анчаров родился и вырос на Благуше, которая тогда была
окраиной Москвы. Год его рождения - 1923-й. Год рождения тех,
кто первыми взяли в руки оружие, когда пришла война... Война
здорово повлияла на его творчество.

Но до войны еще были и детская изостудия, и музыкальная
школа, разумеется, параллельно со средней, и были первые
песни. Самую первую Миша Анчаров написал в 12 лет на стихи
Александра Грина. С ней связано одно из самых больших
потрясений детства. Потому что было знакомство со вдовой
писателя, Ниной Николаевной Грин, запомнившееся на всю жизнь.

_"Я спел ей песню, и она заплакала. И я понял, что она-то и
есть настоящая героиня Грина, потому что была его родною
душой. Когда она ушла, я навсегда понял, _BOLDчто_ нужно для
обновления души.

Восхищение. От любви до ненависти один шаг. Но только
художник знает, что от ненависти до любви столько же"._

А вот отрывок - о том же - из другого интервью:_"Я спел
песню. Она заплакала. Это было для меня как орден. Можно
сказать - хоть дальняя, но посылочка от Грина. От Грина я
тогда балдел совершенно"._ А песня такая:

Не шуми, океан, не пугай -
Нас земля испугала давно.
В теплый край, в южный край
Приплывем мы все равно.

Припев: С детства шхуна и клипер,
        И стройный фрегат
        На волне колыхали меня.
        Я родня океану:
        Он старший мой брат,
        И игрушки мои - русленя!

Южный крест нам сияет вдали.
С первым ветром проснется компас.
Бог, храня корабли,
Да помилует нас!

Припев.

Ты, земля, стала твердью пустой.
Рана в сердце... Седею... Прости!
Это твой след такой.
Ну - прощай и пусти!

Припев.


Спустя несколько лет, как-то незаметно для себя, Михаил
Анчаров начал писать песни уже на свои стихи. Это было в
начале войны, когда он учился в ВИИЯКА - Военном институте
иностранных языков Красной Армии, по окончании которого был
направлен в качестве переводчика китайского (!) языка на
Дальневосточный фронт, участвовал в военных действиях в
Манчжурии.


Буфер бьется
Пятаком зеленым.
Дрожью тянут
Дальние пути.
Завывают
В поле эшелоны
Мимоходом
Сердце прихватив.

Паровоз
Листает километры.
Соль в глазах
Несытою тоской.
Вянет год,
И выпивохи-ветры
Осень носят
В парках за Москвой.


Это из песни "Прощание с Москвой". Стихи автора.
_"...менестрельская песня. Я занялся ею еще до войны.
Нынешние эксперты и знатоки утверждают, что я был первым
бардом в стране. Наверное, так оно и было..."_

После демобилизации Анчаров поступает в МГХИ им.Сурикова,
Московский государственный художественный институт, на
отделение живописи. _"И живопись стала для меня целой эпохой
жизни... В картинках для меня было главное передать
впечатление. Неважно как, хоть нос макни в краски и рисуй
носом, но лишь бы картина передавала живое чувство и заражала
зрителя этим чувством. Словом, я писал далеко не в
академической манере, а в манере, которая называется
импрессионизм. А с импрессионизмом тогда боролись...

В общем, мне доставалось по шапке... хотя и не всегда.
Картины мои все-таки выставляли и иногда хвалили"._

И все-таки эпоха живописи завершилась с окончанием
Суриковского - в 1954 году. Конечно, Михаил Анчаров не раз
еще возвращался к изобразительному искусству: и как таковому,
то есть практически, и как к теме, которую он затрагивал во
многих своих произведениях. Эпоха, какая бы она ни была,
обычно оставляет след - заметный, памятный.  Глубокий.
_"Законченным живописцем я не стал... Почему? Скажу
откровенно: в один момент я понял, что вполне овладел
ремеслом художника, и могу написать картинку в любом стиле,
но только не в своем. А когда такое случается, искусство
уходит и остается один только голый и самодостаточный, как
задница, профессионализм..."

Он, творец по натуре, быть ремесленником не мог, не хотел.
Значит - нужно было искать себя в чем-то заново. Разумеется,
потихоньку продолжалась работа над песнями. А потом...
Приятель предложил ему написать сценарий, и это стало началом
новой... если не эпохи, то полосы творчества. Хотя первый
период оказался периодом провальных сценариев. Но их
сочинитель был упорным в достижении своей цели...

Пусть созданные и в соавторстве, но появляются наконец:
первый, литературный, опубликованный в журнале "Искусство
кино" (N 6/1956), - "Баллада о счастливой любви; а после
учебы на курсах киносценаристов - сценарии кинофильма "Мой
младший брат" (1962) и телефильма "Апассионата" (1963). Это
было уже что-то.

Но еще раньше было начало "второй полосы" песенного
творчества и первые публичные выступления со своими песнями.


"Песня об органисте,
который в концерте
Аллы Соленковой *
(* Алла Соленкова - камерная певица, которая успешно
выступала в 50-60-е годы)
заполнял паузы, пока певица
отдыхала"


Рост у меня
Не больше валенка:
Все глядят на меня
Вниз.
И органист я
Тоже маленький.
Но все-таки я
Органист!

Я шел к органу,
Скрипя половицей,
Свой маленький рост
Кляня.
Все пришли
Слушать певицу,
И никто не хотел
Меня.

Я подумал: мы в пахаре
Чтим целину,
В войне -
Страх врагам.
Дипломат свою
Представляет страну,
Я представляю
Орган!

Я пришел и сел,
И без тени страха,
Как молния, ясен
И быстр,
Я нацелился в зал
Токкатою Баха
И нажал
Басовый регистр.

О, только музыкой -
Не словами -
Всколыхнулась
Земная твердь.
Звуки поплыли
Над головами,
Вкрадчивые, как смерть...

И будто древних богов
Ропот,
И будто дальний
Набат,
И будто все
Великаны Европы
Шевельнулись
В своих гробах.

И звуки начали
Души нежить.
И зов любви
Нарастал.
И небыть, нечисть,
Ненависть, нежить,
Бежали,
Как от креста.

Бах сочинил -
Я растревожил
Свинцовых труб
Ураган.
То, что я нажил, -
Гений прожил.
Но нас уравнял
Орган!

Я видел:
Галерка бежала к сцене,
Где я
В токкатном бреду.
И видел я:
Иностранный священник
Плакал
В первом ряду.

О, как боялся я
Не свалиться,
Огромный свой рост
Кляня.
О, как хотелось мне
С ними слиться!
С теми, кто, вздев
Потрясенные лица,
Снизу вверх
Глядел на меня!


1964-й год. В журнале "Смена" печатается первый рассказ
Анчарова - "Барабан на лунной дороге". Потом второй -
"Венский вальс" - там же.  Серьезная проза, которая все равно
поэзия. И это уже - на всю оставшуюся жизнь.

_"Проза у меня образовалась из песен и картин. Как это может
быть - я не знаю. Но это так".

"...Как писатель я многим обязан менестрельской песне. Она
научила меня работать над словом. А слово в ней должно быть
жестким, ясным и осмысленным; оно должно доходить до души,
иначе песня не состоится.  Ведь менестрельская песня это не
музыкальное явление - это музыка со _BOLDсловом_ Слово здесь
главенствует".

"Проза, по моему глубочайшему убеждению, настоящая проза -
это тот же стих, только с более трудно уловимым ритмом. А то
думают: проза - это когда один человек знает интересную
историю и пересказывает ее грамотно другому. Проза рождается
так же, как и стих. И там и там - образ... А образ - это
живая вещь, он приходит сам"._


Я сижу, боюсь пошевелиться...
На мою несмятую кровать
Вдохновенья радужная птица
Опустилась крошки поклевать...

Это из песни - того же, 1964-го года. Крошки... Хм, как
говорится.  Крошки не крошки, а на следующий год вышли в свет
две повести и роман, и это было только начало...

В 1966-м году отдельным изданием выйдет первая книга
М.Анчарова "Теория невероятности", которую составят две вещи:
первая опубликованная повесть "Золотой дождь" и первый роман,
одноименный с книгой, которая в свое время первой из всех
встретится мне - чтобы навсегда запасть в душу. Ну, и тэ дэ и
тэ пэ, - как говорят, а точнее, пишут братья Стругацкие. Вот
- кстати!..

Анчарову сказали: слабо написать фантастику?! Он сказал: у
меня другие планы. А через месяц принес 3 листа с хвостиком.
Так в альманахе "Фантастика-65" появляется - опять же первая
и к тому же очень своеобразная - фантастическая повесть
"Сода-солнце". А следующем вторая - "Голубая жилка Афродиты".

В 1967-м году в журнале "Москва" (N 5) появляется новая
повесть "Этот синий апрель...", которая вместе с "Теорией..."
и "...дождем" образуют своеобразную трилогию. Тоже - первую.
Позволю себе из этой трилогии кое-что процитировать.
Например,

_"...такую притчу:

Первый сказал: "Счастье - это когда много работы и много
любви, и тогда работа толкает к любви, а любовь порождает
работу".

Второй сказал: "Чепуха. Счастье - это когда нет ни занятий,
ни домашних заданий, ни работы, ни отпусков, ни каникул, а
есть только весна, лето, зима, осень и можно писать их
красками и кистями, и резцом, и пером круглосуточно и без
отдыха".

Третий сказал: "Счастье - это когда можно выдумывать и
бросать идеи пачками и не заботиться о том, что они не
осуществляются".

Четвертый сказал: "Счастье - это когда спасаешь, помогаешь,
стоишь насмерть за правое дело, защищаешь и делаешь подарки".

И только пятый молчал. Ибо он боялся признаться, что его
счастье - это сожрать все то, что придумают и добудут
остальные четверо"."._

Это из "Теории невероятности". Оттуда же - песня. (Автор
включает стихи и песни очень во многие прозаические
произведения).

Тихо капает вода -
Кап-кап.
Намокают провода -
Кап-кап.
За окном моим беда,
Завывают провода
За окном моим беда -
Кап-кап.

Капли бьются о стекло -
Кап-кап.
Все стекло заволокло -
Кап-кап.
Тихо-тихо утекло
Счастья моего тепло.
Тихо-тихо утекло -
Кап-кап.

День проходит без следа -
Кап-кап.
Ночь проходит. Не беда -
Кап-кап.
Между пальцами года
Просочились - вот беда.
Между пальцами года -
Кап-кап.


Следующий отрывок - из "Золотого дождя". И на мой взгляд -
это уже не мудрость философа, а мастерство писателя. То
самое, которое вызывает восхищение - анчаровское восхищение,
о котором еще будет сказано чуть ниже. Отрывок я сильно
подсократил, а вообще-то он занимает в книге пять страниц...

_"Рассвело. Изморозь. Взрывы. Все летит. Чувств никаких нет,
ни рук, ни ног, ни тела нет, ни внутренностей. Только кожа
лица, затвердевшая, как ноготь. И вдруг соображаю, что ползу
по кочкам и хватаю губами красные капельки клюквы. Ясно, что
свихнулся. Потом сваливаюсь в воронку и вижу там нашего
комсорга. И тут понимаю, что я не бегу. Я отступаю. [...]
...и подумал: я тоже человек, может быть, последний живой из
нашей роты, почему я должен ползти на четвереньках, как пес?
Я вылез из воронки и пошел пешком обратно. Разрывов было
столько, что воздух стал густым и липким. Но меня не убило ни
разу. Я был малой дробью. Убить роту оказалось легче, чем
убить одного человека. Я шел как человек, с презрением
смотрел на клюкву под ногами, ни разу не свернул в сторону и
не хотел пить. [...]

А потом к вечеру я влился в чужой полк со всей убитой ротой и
с солдатом, которого печка застрелила единственным патроном,
и с Гришкой Абдульмановым, который так тосковал по сушеной
дыне, и с комсоргом, который сказал "давай" и захлебнулся, и
с тремя танкистами, которым я испортил кашу, они могли меня
убить, но пожалели. И еще со мной было детство, отрочество и
юность - мои и всех писателей, которых я прочел, и золотой
листик луны, который ви