ет,  и  станет  еще
человеком? Правда, Людмила последнее время стала редко заходить, как бы не
любовь у нее, как же тогда Олег?
     Не спеша, Наталья Ивановна попила чаю  с  пирогом,  оделась  и  пошла
гулять. Потому что, сколько она себя помнила взрослой, никогда  не  ходила
просто так, без дела, по улицам. Гуляли в садике с маленьким сыном, а  как
вырос, только: купить, отнести, к  врачу,  на  родительское  собрание,  на
работу,  с  работы,  на  работу,  с  работы...  Это  зиму,  правда,   грех
жаловаться, Людмила где ни таскала, и в музеи, и в Музкомедию, и в Пушкин,
в лицей. Но это все  равно  дела  для  повышения  культуры,  тоже  заботы:
придти, что положено - увидеть и запомнить,  сколько  положено  -  отбыть.
Нет. Сегодня она пойдет одна, куда захочет.
     - ...С праздником, Марья Сидоровна!  Здоровья  и  долгих  лет  жизни!
Петру Васильевичу тоже.
     - Спасибо, Наташенька, тебя  также.  А  Петр  Васильевич  на  трибуну
пошел, рукой махать. Не слышала по радио: кончилась демонстрация?
     - Еще идет. Рано ведь.


     ...Наверное, сегодня весь город на улицах, идут, взявшись под руки по
трое, а то и пятеро... Почему так: человеку хорошо,  когда  можно  делать,
что хочешь, а делать, что хочешь, можно только, если ты один?.. Много  все
же у нас одиноких женщин, и сразу их узнаешь - семейная идет и по сторонам
не смотрит, а вон те, три, здоровые, на всех мужчин  заглядывают,  улыбки,
как ненастоящие, и лица  незамужние...  Смешные  бабы,  вцепились  друг  в
друга, как три богатыря с той картины, самая полная - Илья Муромец... Нет,
все-таки обязательно надо иногда походить одной...


     Мимо старухи, торгующей "раскидаями", мимо  пьяненького  инвалида  со
связкой дряблых воздушных шаров, Наталья Ивановна подошла к лотку и купила
себе шоколадный батончик за тридцать три копейки  с  коричневой  начинкой.
Давно она не ела шоколада, ну как это ни с того, ни  с  сего  взять  да  и
купить себе шоколад?.. А народу на улице все больше,  наверное,  кончилась
уже демонстрация.
     ...А вон рыжая собака фотографируется с флажком в зубах, встала,  как
будто понимает: голова набок, хвост кверху, парень, совсем еще  мальчишка,
щелкает аппаратом, сам, без шапки - вот простудится,  а  мать  крутись,  с
работы отпрашивайся. Девчонки стоят рядом  и  хохочут,  а  флажок  весь  в
грязи, полощется в луже. Вот ведь молодежь, додумались! Мы бы  никогда  не
посмели... больно тихие мы были, смирные, эти  не  такие...  Господи,  что
это? Крик. Да страшный какой, точно кого убивают.
     У входа в гастроном толпа. И,  ударяясь  о  стены,  о  лица,  мечется
ржавый, хриплый, отчаянный женский крик. Драка.
     - Чего они?
     - А пьяные...
     - Милицию надо, вечно их нет, когда что...
     - Побежали за милицией.
     Наклонив вспотевшие лбы, набычив шеи, они наступают  друг  на  друга.
Медленно, как в кино. Наталья Ивановна, конечно уж, протиснулась в  первый
ряд. В руках - это ж с ума сойти! - знамена. Наперевес, как ружья. Блестят
на солнце медные острые наконечники, похожие на  школьные  перышки  N  86,
теперь такими не пишут, теперь авторучки...
     - Стойте! Ребята, стойте!
     Наталья Ивановна вцепилась в рукав одному из дерущихся, тащит:
     - Брось! Слышишь? Брось! С ума сошел?
     - Отойди... с-сука... сука... убью! Уй-ди!
     ...Батюшки! Толька! Зверюга пьяная...
     - Сука!
     Здорово бы Наталья Ивановна расшиблась об асфальт,  да  воткнулась  в
толпу, подхватили.
     - Ах ты, гад! Ну, погоди же...
     - Куда вы, женщина, обалдели?! Такой зарежет и не охнет!
     - Две собаки дерутся, третья не приставай!
     Вот, идиот какой, еще в очках! Вцепился в рукав и не выпускает.
     - Пусти! Твое какое дело? Пусти, говорю! Чего пристал, очкарик,  тоже
мне еще!..
     - Женщина, вы что, выпили?
     - А ты чего лезешь?! Сам пьяный, дурак чертов!  Пусти,  сволочь,  как
дам вот по очкам...
     А Анатолий и тот, второй, поменьше, точно сигнал получили,  кинулись,
матерятся, целят друг в друга своими копьями.
     И опять кричит от страха, визжит в толпе какая-то женщина.
     Два наконечника  -  перышки.  Два  древка.  Две  пары  побелевших  от
напряжения рук. Да где же эта милиция?!
     А из серебристого репродуктора над  головами  толпы  вдруг  посыпался
вальс. Точно летний, грибной, солнечный дождь. Зазвенел, заглушая крики, а
дерущиеся все ближе друг к другу, лица все темнее, уже глаза...
     - Гражданка, прекратите хулиганить! Хотите, чтобы и вас укокошили?
     - Пусти, идиот!!!
     - Совсем одурела, чего руки распускаешь? По очкам?! Дружинников надо!
тут баба пьяная дерется!
     ...Вырвавшись,  выставив  вперед  руки  с  растопыренными   пальцами,
раздирая толпу, вслепую, по чьим-то ногам Наталья Ивановна  уходит  прочь.
Скорее отсюда, скорее домой... домой! А сзади музыка, рояль... И -  вопль!
Это уже не женщина кричит. Скорее, скорее, наступая на бумажные цветы,  на
мертвые комочки лопнувших шариков... скорее...  только  подальше  от  этой
толпы, от того места, где наверно  стекает  сейчас  по  каменной  шершавой
стене густая красная кровь.



                                    5

     Вечер.  Зажглись  над  накрытыми  столами,  над   белыми   скатертями
праздничные теплые огни, свет во всех окнах. С праздником!
     - С праздником!
     - С праздником!
     - С праздником!
     - Ах, дед у нас. Вот дед, безобразник! Все собрались давно,  все  его
ждут: и дочь, и внуки Тимофей и Даниил. А он... Отправился,  не  иначе,  к
своему дружку Самохину, встретил, небось, на трибуне. Ну, я ему...
     - Да ладно тебе, мамаша, придет. Не  трогай  старика,  пусть  гуляет,
ветеран.
     ...Ярко горят  разноцветные  фонарики,  высвечивают  контуры  военных
кораблей.
     - Линкор. Вот, самый большой - это линкор. Видишь, Славик?
     - Да ты чего, папа! Не линкор,  а  ракетоносец,  линкоров  сейчас  не
строят.
     - Дожили: яйца курицу... Слышишь, Дуся?
     Ну, это надо же, какие дети стали, больше нас разбираются!
     - ...Лелик, ну что ты - как пришибленный? "Плечи вниз, дугою  ноги  и
как будто стоя спит". Никакой выправки. Пошел бы куда-нибудь, к товарищам.
Ведь ты же  совсем  еще  молодой  человек,  а  киснешь  в  праздник  около
телевизора. Надо быть мужественнее, мальчик я вот  -  одна  тебя  растила,
сколько перенесла, а духом никогда не падала. Ты, наоборот, докажи, что ты
сильный...
     - Хорошо, мама, сейчас я  докажу.  Хочешь,  подниму  тебя  вместе  со
стулом?
     - Все твои хохмы! Лучше подойди к окну, посмотри, какая красота.
     ...И верно: красота. Багровое  зарево  огней  полыхает  над  городом,
разливается по светлому весеннему небу.
     Грохочет салют, рассыпаются над Невой ракеты.
     - Ой, как здорово! Раньше я внимания не обращала. Саш, я не знаю,  мы
там с ума сойдем, такого второго города нет!
     - Лирика, Фирочка. Салют - зрелище довольно варварское,  особенно,  в
сочетании с пьяной толпой приматов. Уверяю тебя: карнавал в Венеции ничуть
не хуже.
     - Я понимаю... но все же, если знаешь, что ни-ко-гда...
     - ...Ур-р-а-а!!! - кричит набережная.
     - Вот сейчас они  кричат  "ура",  а  завтра  им  велят  кричать  "Бей
жидов!", и они, все, как один...
     - Саша, ты прав! Ты всегда прав, а я сентиментальная, глупая дура.
     - А то еще не поздно, можешь вернуться к  своему  патриоту-Лелику,  к
его маме и "Жигулям"...
     - Не надо, Саша. Давай лучше посидим, вон скамеечка. как тут  мрачно,
фонарики в каких-то красных саванах.
     - в саванах - это точно. А что же  -  Марсово  Поле,  это  ведь  если
разобраться, кладбище.
     - Ой!
     - Ну, что "ой"? Обыкновенный портрет. Кому-то из трудящихся было лень
нести и бросил.
     Еще залп. И ракеты. И - снова залп.
     - Ура-а-а-а! - со звоном встречаются над столами,  ударяются  друг  о
друга рюмки, бокалы, стаканы, жестяные кружки.
     Праздник. Хорошо, когда праздник. Весело людям - и слава Богу. Ура.



                                    ЭПИЛОГ

     Что ждет нас  там,  куда  мы  все  попадем,  когда  наши  дела  здесь
кончатся? Никто ни разу  не  дал  окончательного  ответа  на  этот  вечный
вопрос. Мог  бы  теперь,  в  качестве  очевидца,  ответить  на  него  Петр
Васильевич тютин, но молчит. Не потому ли молчит, что  знает  такое,  чего
живым знать раньше времени не положено? И не потому ли, не затем ли,  чтоб
поставить  на  место  тех,  кому  постоянно  не   терпится,   всегда   так
надменно-загадочны отрешенные лица мертвых?
     Чужой и строгий лежит, сложив на груди руки, Петр Васильевич. Одет он
в старый свой синий костюм - все-таки по его  получилось,  серый  оказался
весь в масляной краске.
     Пахнут Новогодним праздником венки из  еловых  веток,  пахнут  летом,
сырым тенистым оврагом  букетики  ландышей.  Похоронный  автобус  движется
сквозь дождливый полдень, капли стекают  по  запотевшим  изнутри  стеклам,
молча сидят провожающие - родственники и близкие соседи.
     Фронтовики поехали в другом, обычном автобусе, и правильно поступили,
старые все люди, для каждого похороны друга - репетиция, пусть  себе  едут
отдельно и даже разговаривают на посторонние темы, пускай, успеют еще...
     Марья Сидоровна молчит, вздрагивая от толчков  на  переднем  сиденье,
дочь, распухшая от плача так, что и не узнать, обнимает ее за плечи, вдоль
стен неудобно выпрямилась Роза Львовна, Лазарь Моисеевич,  Семенов  -  вот
кто помог с организацией похорон, золотой мужик! - Дуся, Наталья Ивановна.
Антонины нет, сама не своя с того дня, как  забрали  Анатолия,  ничего  не
понимает, никого не слушает, бегает где-то целыми  днями,  говорят,  нашла
ему какого-то особенного адвоката.  Роза  Львовна  ее  уговаривала:  таких
бандитов, Тоня, надо, извините, расстреливать на  месте,  он  же  человека
инвалидом сделал, а мог и убить.
     Куда! Наберет продуктов - и в "Кресты", а подследственным передачи не
положены, вот и тащит со слезами обратно, а назавтра  -  опять.  Похудела,
глаза, как фонари, живот уже торчит - на пятом месяце, о чем только  такие
бабы думают! Второго хочет рожать, и снова  без  отца,  а  самой  сорок  с
лишком. Подумала бы лучше о  Валерке,  мальчишка  хилый,  слабенький,  как
картофельный росток, а она убивается  по  этому  бандюге,  сына  от  него,
видите ли, ждет.
     Зато Полине, той хоть бы что. Так, -  говорит,  -  паразиту  и  надо.
Осудят, возьму развод, отмечу заразу на хрен  к  такой-то  матери!  Пьяная
всегда, ему, Анатолию, самая пара.
     Ехать  еще  далеко,  -  по  Садовой,  по  Стачкам,  к  "Красненькому"
кладбищу, где  с  большим  трудом  -  фронтовые  друзья  в  больших  чинах
хлопотали - удалось добиться  разрешения  похоронить.  В  могилу  к  отцу,
скончавшемуся сорок с лишним лет назад, положат теперь Петра  Тютина,  это
называется "подхоронить", но  пока  выколотишь  нужные  бумаги,  все  ноги
сносишь.
     Марья Сидоровна не плачет,  отплакалась.  Да  еще  утром  дочка  дала
выпить какую-то таблетку, от которой все внутри задеревенело, и руки,  как
чужие, и мысли в голове, как  не  свои.  Что-то  силится  вспомнить  вдова
Тютина, а никак не может, что-то важное, неотложное, долг, будто, какой.
     Мелькают за дождем дома, трамваи, чужие  люди  едут  в  них,  небось,
многие еще недовольны: что за черт,  приходится  в  такую  погоду  куда-то
тащиться. Не понимают, какие они счастливые, раз  не  пришел  пока  к  ним
день, когда и они поедут в таком вот автобусе - провожать...
     Не отстает, мучает Марью Сидоровну тень какой-то  мысли,  треть  пути
проехали, а она все не вспомнит, что же это такое. Вот и  Сенная  площадь,
автобусный  автовокзал,   отсюда  они  с  Петром  прошлое  лето  ездили  в
Волосово... А вон  метро,  а  была  когда-то  церковь...  Церковь  Успения
Богородицы...  И  вдруг  поплыло  в  глазах,  разъехалось,  стало  мутным,
грязно-зеленым, черным...
     ...Да где же это она? Так спокойно, тихо,  не  хочу  просыпаться,  не
трогайте, что они будят, трясут за плечо?..
     Не хотелось Марье Сидоровне возвращаться, остаться бы там - в темноте
и покое,  где  нет  похоронного  автобуса,  нет  тяжелого  запаха  вянущих
ландышей, нет гроба, где это ведь вовсе не он лежит, не он, вчера кричала,
звала, по всякому упрашивала - не отозвался.
     ...Но  пришлось  ей  вернуться,  заставили.  Лили  в   рот   какое-то
лекарство, плакала дочь, говорила  что-то  про  внуков,  Наталья  Ивановна
растирала руки.
     ...Автобус остановился перед светофором.
     И тут зеленая мгла совсем рассеялась, ясно стало  в  памяти  и  Марья
Сидоровна строго и громко сказала:
     - Надо петь. Он велел: у гроба, чтоб песня была.
     - Мамочка, успокойся,  мамочка,  не  надо...  -  запричитала  дочь  и
полезла с каким-то пузырьком.
     - Молчи, - Марья Сидоровна отвела ее руку, - я не с ума сошла, я тебе
говорю - он велел. И надо выполнить. Больше никогда ни о чем не  попросит,
сказал, чтоб была песня, военная, потому что - солдат.
     - Мамочка, - опять попробовала дочь, -  как  же,  на  похоронах  -  и
петь?!
     - Дикость! - ужаснулась Дуся Семенова.
     - А когда живой человек умирает - не  дикость?!!  -  закричала  Марья
Сидоровна.
     - Ладно, -  решил  Семенова,  -  чего  спорить,  когда  покойный  сам
распорядился. Какую петь?
     - Солдатскую, - стояла на своем Марья сидоровна.
     Все молчали. Роза Львовна смотрела в окно, точно происходящее  ее  не
касается, да и не знала она подходящих песен. Лазарь во  время  войны  был
маленьким, а на действительной не служил, тоже не знал. Наталья  Ивановна,
посматривая  на  вдову,  вытирая  слезы  -  пожилой  человек,  а  до  чего
додумалась... Дуся только  покачала  головой  головой,  пожала  плечами  и
откинулась к спинке сиденья.
     - "Землянку", что ли? - предложил Семенов, но жена  гневно  взглянула
на него и он замолчал. Замолчал и виновато посмотрел на  Марью  Сидоровну,
сперва виновато, а потом даже испуганно, потому что она опять  побледнела,
глаза громадные, губы трясутся.
     - Марья Сидоровна, вы не волнуйтесь...  а  ты,  Евдокия,  помолчи,  -
решается Семенов. - Сейчас, Марья Сидоровна. Сообразим.

          .....................................
          Письма добрые очень мне нужны,
          я их выучу наизусть,
          через две зимы, через две весны
          отслужу, как надо и вернусь...

     Молодец Семенов, хорошо поет, ему бы в театре выступать!

          ...Через две, через две зимы,
          через две, через две весны,
          отслужу, отслужу, как надо и вернусь...

     Ох, если бы так! Пусть - не через две, пусть через пять,  хоть  через
десять зим, только бы вернулся живой! Пусть раненый,  больной,  виноватый,
пусть старый и беспомощный, а - живой!
     Вы ведь тоже это понимаете,  правда,  Роза  Львовна?  И  вы,  Наталья
Ивановна, потому что сын ваш сейчас далеко,  кто  знает,  как  он  там,  и
ничего вам не надо - пусть плохой сын, эгоист, пусть  грубый,  пусть  даже
хулиган и бездельник, а пусть вернется, пусть вернется!
     Ну, а вы, вы-то что сцепили зубы, Лазарь  Моисеевич?  Песня  наша  не
нравится или переживаете? Чего вам переживать? Отца вы знать не  знали,  а
ее, глупую, разлюбившую, ту, что даже  сына  вам  родить  не  удосужилась,
стоит ли жалеть?  Да,  не  стоит.  Да,  глупая.  Разлюбила,  променяла  на
подонка, карьериста,  на  беспринципную  сволочь,  потеряла  рассудок,  не
видит, что не она вовсе нужна Петухову, а виза в Израиль,  а  останься  он
тут, на своем руководящем посту, он на нее,  на  евреечку,  и  плюнуть  бы
побрезговал. Дура сумасшедшая, но... пусть вернется!
     Пусть они все вернутся, все, кого мы потеряли по собственной вине, по
легкомыслию, слепоте, трусости или равнодушию, кого не  захотели  во-время
понять, не сумели защитить,  простить,  не  смогли  удержать,  и  вот  уже
подхватила их и, крутя, всосала черная воронка - прошлое.
     Сколько таких "черных дыр" на пути, пройденном каждым из нас? Они  не
зарастают травой, их  не  заносит  песком,  не  засыпает  снегом,  они  не
заживают, становясь рубцами.  А,  между  тем,  и  старость  недалеко.  Все
быстрее проходят долгие зимы и мелькают короткие весны, все чаще и длиннее
бессонные ночи. Скоро будет поздно.
     Пусть они вернутся, мы ждем, мы не забыли и  уже  никогда  не  сумеем
забыть их. Пусть вернутся!
     Анна плачет, ревет в голос, дуся скупо и  вороватенько  крестится,  с
опаской поглядывая на мужа, а Семенов - тот во всю разошелся. Голос у него
громкий, он везде хорошо споет, хоть на сцене, хоть  в  строю.  И  Наталья
Ивановна подпевает, выводит тоненько и чисто, с переливами.
     Застыла с сухими глазами вдова Марья Сидоровна Тютина. Нет, не  может
быть того, чтобы так все и кончилось - этим гробом  и  дождем  за  окнами.
Ведь не для холодного глухого мертвеца,  чужого  и  молчаливо-враждебного,
поют сейчас Семенов с Натальей. Он их и не слышит. А Петр Васильевич Тютин
обязательно слышит.
     Марья Сидоровна не  плакала.  Теперь  она  наверняка  знала:  в  этом
страшном ящике Петра нет.
     Проехали Сенную площадь.
     ...Сколько жить-то осталось? Ну, год еще, ну - два...
     Через две зимы... Ничего, она  подождет,  потерпит,  в  войну  больше
ждали. Ничего... А пока все правильно. Так он хотел.
     Так велел. Все сделала. Выполнила.
     "...через две, через две весны..."