м пиджаке  и  белых  брюках,  а
одном кармане которых лежали американские сигареты, а  в  другом  турецкая
жевательная резинка, он, причесанный  на  косой  пробор  в  лучшем  салоне
Варны,  он,  к  которому  здесь,  за  границей,  все   обращались   только
по-немецки,  мялся  в  углу,  не  смея  подойти  к   автомату,   поминутно
оглядываясь на дверь: не войдет ли Павлов, руководитель их  группы.  А  уж
потом, чтобы самому сыграть в рулетку, и речи быть не могло. А почему?!  И
ведь им, павловым, все равно, - что Петухов, человек с высшим  профсоюзным
образованием, знающий два языка со словарем,  что  это  быдло  из  их  так
называемой делегации, жлобы, уроженцы города  Саратова  или  какого-нибудь
Минска, которые в варьете, в ВАРЬЕТЕ! - только и выжидали, когда  замолчит
наконец оркестр, чтобы грянуть свои "Подмосковные вечера". Зачем их  возят
по заграницам, позорище одно! И изволь сидеть с ними  у  всех  на  виду  в
ресторане, среди немыслимых двубортных пиджаков или  жутких  синтетических
платьев с блестками! Изволь улыбаться, пить за то,  что  хороша,  дескать,
страна Болгария, а Россия луче всех. Ну, и сидели бы  в  своей  России,  в
грязи и серости по уши! Так нет - им подавай  Европу,  а  ты,  как  дурак,
веселись тут с ними, лови на себе презрительные взгляды  западных  немцев,
сидящих напротив. Немцы, кстати, и сидят иначе, и сигарету  держат  как-то
красиво, и лица у всех культурные. Ведь вот - выпили, а никто не  красный,
не потный, не орет и руками не машет.
     И, главное, не встанешь, не закричишь: "Товарищи!" то есть,  конечно:
"Господа! Я не такой, как эти!  Я  все  понимаю,  мне  смешно  и  противно
смотреть на них, так же, как и вам! Это, ей Богу, не я  покупаю  в  аптеке
медицинский спирт и напиваюсь, как свинья у себя в номере, а потом начинаю
горланить на весь отель! Не я с утра до вечера дуюсь в холле в  подкидного
дурака! Не я под джазовую музыку пляшу в ресторане "цыганочку" или топчусь
в медленном танго, как допотопный сервант. Не я это! Не я!"
     Тонко улыбаются нарядные  западные  люди,  кажется,  если  бы  можно,
выкинули бы сейчас фотоаппараты и кинокамеры,  запечатлели  бы  на  память
дикарей. Но - нельзя, неприлично.
     А наши понятия-то такого не имеют - "неприлично",  им  все  прилично,
вопят на весь зал, пялятся по сторонам и еще шуточки отпускают  -  у  нас,
мол, танцуют лучше и одеваются наряднее. Кретины! Неандертальцы! Толпа!
     Так они сводили его с ума там, в Болгарии. А теперь - вот она Родина.
Родина - мать. Перемать. Россия, сплошь состоящая из них, из этих...
     На второй день после приезда зашел днем в "Север" пообедать и  сразу:
"Глаза есть? Не видите - стол убран? Ах, видите. Так чего садитесь?.. Мест
нет? А у нас - людей нет. Вы к нам работать пойдете?" Сервис!
     Можно было, конечно, показать ей Кузькину мать,  чтобы  знала  с  кем
имеет дело, хамка, да связываться противно, тем  более,  был  не  один,  с
начальством. Еще, слава Богу, ему, Петухову, теперь  не  нужно  стоять  по
очередям за продуктами, на дом возят...
     ...Ах, скажите, пожалуйста: на  дом!  Благодетели.  Купили  за  банку
паршивого кофе! Да, если уж на то пошло, насрать  ему  на  их  растворимый
кофе и лососину! Да и на икру, если на то пошло! Не  хлебом  единым!  Орут
везде, что у нас - права человека, а в  городе  ни  одного  ночного  бара.
Только на валюту, на доллары. В занюханной Болгарии, тоже мне еще - Запад,
сколько угодно этих баров! И девочки! Только не для нашего брата  девочки,
для нашего брата - руководитель Павлов, он тебя и...
     ...Болгария... А где-то  есть  еще  и  Париж.  Есть  и  Швейцария.  И
Штаты...
     В гробу я видал этот вонючий кофе!
     - Сашенька, почему так поздно? - робко спросила Таня, когда Петухов в
третий раз явился домой в половине восьмого.
     - Автобус сломался, - с горделивой скорбью отрезал он.
     - Автобус?! Почему - автобус? А где Василий Ильич?
     - А пускай твой Василий Ильич другую  жопу  возит!  Ясно?!  -  заорал
Петухов. - Сдалась мне их поганая  "Волга"!  И  пайков  больше  не  будет,
поняла? Попили кофеев, хватит! Обойдешься чаем "Краснодарским" сорт второй
и городской колбасой!
     - Что случилось, Саша? У тебя неприятности? - Танечка уже плакала.
     - Приведи в порядок лицо! - завизжал Петухов. - Не женщина, а чучело!
Плевал я! Принципы надо иметь! Дешево купить хотите, граждане-товарищи!
     Долго еще бушевал Александр  Николаевич,  хлопая  дверью,  выкрикивал
лозунги о демократических свободах, о том, что никому не позволит душить и
попирать. Потом улегся на диван с транзистором и на всю  квартиру  включил
"Голос Америки".



                                    3

     В середине декабря месяца Наталья Ивановна Копейкина случайно узнала,
что в субботу в магазине "Океан" с утра  будут  давать  баночную  селедку.
Новый год был уже вот-вот, и поэтому Наталья Ивановна с Дусей Семеновой  и
недавно прощенной Тоней Бодровой за час до открытия  отправились  занимать
очередь. Марья Сидоровна, которой тоже предложили, сказала, что ей  не  до
селедки, плохо  себя  чувствует,  и  женщины  решили  взять  две  банки  и
разделить: по пол-банки Тютиным, они старые люди, надо помочь, и пол банки
Дусе. Антонине хорошая селедка очень бы кстати, так как  Анатолий  все  же
обещал первого зайти. Это надо: с лета ни разу не вспомнил, а  тут...  нет
слов, одни буквы. А Валерку тогда заберут к себе с ночевкой Семеновы.
     Селедку, действительно, отпускали, очередь  шла  быстро,  так  что  к
десяти часам все трое, довольные, стояли с банками на трамвайной остановке
напротив метро "Площадь Мира". Погода была ясная, светило солнце.
     Трамваи не шли, на  остановке  собралась  огромная  толпа,  говорили:
кто-то должен проехать из аэропорта, не то король, не то кто из  наших,  и
движение - перекрыто. Минут через  десять  появилась  милицейская  машина,
принялась кричать в мегафон,  загнала  всех  на  тротуар,  давка  началась
невероятная. И в этой давке Антонина внезапно почувствовала, что в  глазах
у нее темнеет,  ноги  отнимаются,  кругом  зеленая  мгла,  как  с  хорошей
поддачи, и что она не соображает, где находится и зачем.
     Сколько времени продолжалось такое состояние, Антонина никогда  потом
сказать не могла, но, когда очнулась, увидела, что сидит на скамейке около
автобусного вокзала, а рядом с ней сидят и Наталья Ивановна, и  Дуся,  обе
бледные, не в себе и без сумок.
     - Чего со  мной?  -  спросила  Антонина  слабым  голосом,  но  ей  не
ответили. Как выяснилось, ответить ей и не могли, потому что ни  Семенова,
ни Копейкина не знали, что и с ними-то произошло,  как,  например,  попали
они с остановки на эту скамейку, а главное, где  их  сумки  с  деньгами  и
банки с селедками. Обе они, как и  Антонина,  оказывается,  видели  только
зеленую мглу и туман среди ясного дня.
     - Несомненно - вредительство,  -  предположила  Наталья  Ивановна,  и
женщины с ней согласились.
     Посидев с пол-часа, придя в себя и переговорив,  они  решили  все  же
ничего никому не рассказывать, все равно  не  поверят  и  еще  засмеют,  а
деньги, которые дала им на селедку Тютина, собрать между собой и  вернуть.
Про банки же сказать,  что  их  не  давали,  а  была  мороженая  треска  с
головами.



                                    4

     А ведь и верно: совсем скоро Новый год. Кажется,  только  что  прошли
ноябрьские, а через неделю опять праздник. Все скоро в этой жизни, так что
и уследить не успеешь.
     Петр  Васильевич  Тютин  праздник  Новый  год  любил  и  всякий   раз
радовался: смотри, пожалуйста,  опять  дожил  -  и  ничего,  сам,  вон,  с
Некрасовского  рынка  (придумал  какой-то  болван  назвать  рынок   именем
великого писателя!) сам с  Мальцевского  рынка  елку  приволок.  Приволок,
украсил, подарки разложил, а как же? - придут внуки, Даниил и Тимофей.
     Нравился Петру Васильевичу Новый год, а все-таки главными праздниками
у него были другие. День Советской Армии и, самый  важный,  это,  конечно,
Праздник Победы. Новый год - больше для внуков, для жены с дочерью, а  это
- собственные его.
     В эти дни Петр Васильевич  надевал  на  серый  костюм  орден  Красной
Звезды и Отечественной второй степени, прикалывал медали  и  шел  к  Петру
Самохину, тезке, другу и однополчанину. У Самохина была большая  квартира,
и это уж, как говорится, создалась такая хорошая традиция - по  праздникам
собираться у него. Приходили ребята  без  жен,  выпивали  умеренно,  пели,
вспоминали. И если кто в десятый раз принимался рассказывать один и тот же
случай, никогда не одергивали и не поправляли, мол, не так было,  путаешь,
старый хрен; этого у всех  дома  хватало,  наслушались  от  родных  деток,
которым, что ни скажи - в глазах тоска - скоро ли он кончит,  надоел,  все
одно и то же, да одно и то же. А товарищи те и послушают, а  если  у  кого
слезы, дело-то стариковское, не заметят, виду не  подадут,  а  не  то  что
сразу  охать  да  бегать  с  валидолами.  Одно   слово:   мужская   дружба
фронтовиков.
     Интересное дело, сколько времени прошло после войны, больше  двадцати
лет Тютин отработал на заводе мастером, на отдых вышел как  полагается,  с
почестями, никто не гнал, сам захотел, и друзья были, а  вот,  пожалуйста,
остались от  этих  заводских  друзей  только  поздравительные  открытки  к
календарным датам. И от завкома - открытки, и от партбюро. А эти парни,  с
которыми в войну самое дольшее три года вместе был, да  что  -  три  года,
некоторых и года не знал,  -  эти  мужики  до  самой,  видно,  смерти,  до
последнего дня. Почему так?
     Встречи  с  фронтовыми  товарищами  считал  теперь  Петр   Васильевич
единственным и главным делом своей  жизни,  только  с  ними,  с  ребятами,
чувствовал, _к_т_о_ он такой, _ч_т_о_ сделал, _к_а_к_и_е_  дороги  прошел,
потому что личное - это личное, это для  женщин,  а  мужчина  для  другого
живет. Но все меньше, с каждым разом меньше  народу  собиралось  у  Петьки
Самохина на праздники. В прошлый день Победы только трое пришли, остальные
- кто болел... Встречались вообще-то последнее время довольно часто, но те
встречи были далеко  не  праздничные,  да  и  какие  это  встречи,  это  -
проводы...
     Так что не от злобы или плохого  характера,  не  от  жестокости  Петр
Васильевич мучил жену  похоронными  разговорами,  а  потому  что  видел  -
подходит время, и смерть представлялась ему  последним  заданием,  которое
скромно и с достоинством предстоит ему выполнить на земле. А только  дурак
полагает, будто умереть можно кое-как и безответственно. Пускай,  дескать,
родственники беспокоятся и хлопочут, а мне что - лег  себе  в  гроб,  руки
крест-накрест и спи, дорогой товарищ.
     Петр Васильевич недаром был ветераном и солдатом, он, может, потому и
войну без ранений прошел, с одной контузией, что все умел и привык делать,
как следует, хоть окоп вырыть, хоть автомат смазать. А теперь -  это  тебе
не окоп, тут надо решить ряд  важных  вопросов:  материальное  обеспечение
жены, то есть, конечно, вдовы, распорядок ее дальнейшей жизни, организация
похорон. Естественно, и в  этих  делах  не  на  родственников  рассчитывал
Тютин, а на боевых товарищей, знал, что помогут Марье Сидоровне  и  внуков
не оставят, но надо же и самому руки приложить. Как раз сегодня  утром  он
принялся составлять список: фамилии и адреса тех,  кого  обязательно  надо
пригласить, чтобы проводили его в последний путь,  но  жена,  увидев  этот
список, ударилась в такой рев, дура старая, что Тютин разозлился,  скомкал
бумагу, сунул в карман и ушел, хлопнув дверью,  в  сад  на  прогулку.  Вот
ведь, ей богу, бабий ум! Курица и курица. Будет потом метаться, кудахтать,
кого позвать, как сообщить, где найти. Самой же приятно: пришли проститься
с мужем хорошие люди, никто не  побрезговал,  вот,  пожалуйста,  фронтовые
друзья, а это - рабочий класс, товарищи, ученики, смена то есть. А  тут  -
руководство, Ладно... Допишет он свой список потом,  без  нее,  Допишет  и
спрячет в стол, в тот ящик, где  ордена  и  документы.  Понадобятся  когда
ордена, начнет искать, найдет и список.
     ...Петр Васильевич Тютин шел себе  воскресным  утром  в  валенках  по
узкой дорожке среди  сугробов,  смотрел  на  белые  патлатые  деревья,  на
простецкое, светленькое небо, на глупую мордастую снежную бабу с  палочкой
от мороженного вместо носа, журнал в кармане мятым списком, думал и  вдруг
так расхотелось ему помирать, так стало страшно и неохота  провалиться  из
этого уютного  обжитого  мира  куда-то  во  тьму,  где  наверняка,  ничего
хорошего нету, что вытащил он скомканную бумажку  с  фамилиями,  торопясь,
бросил в мусорную урну и, как мог быстро,  подволакивая  ноги,  -  чертовы
валенки по пуду весят! - пошел прочь. Надо  еще  конфет  купить,  а  то  в
магазинах уже завтра будут очереди - жуткое дело.



                                    5

     В ночь под Новый год Фира сказала мужу, что она его больше не  любит.
Это же надо еще суметь -  выбрать  такой  день  для  подобного  разговора!
Вообще-то Лазарь уже давно, с месяц, наверное, чувствовал: что-то  не  то.
Фира  постоянно  где-то  задерживалась,  у  нее  невесть  откуда  завелось
огромное количество дел, а так бывает всегда, когда человеку плохо у  себя
дома. Все ее  раздражало  и  выводило  из  себя,  а,  особенно,  почему-то
невинная просьба Лазаря не звать его больше никакими Олежками, Леликами  и
Ляликами. Раньше и внимания бы не обратила, может быть, даже  с  уважением
бы отнеслась, а теперь:
     - Ах, Лазарь? Понимаю... Это у тебя такая форма протеста. Мол, ничего
не скрываю и даже горжусь. Очень, о-очень смело, ты у нас  прямо  какой-то
Жанна д'Арк.
     - Ты чего это?
     - Потому что противно! Кукиш в кармане. Герой - борец за идею. Ты  бы
еще магендовит надел.
     - Надо будет - и надену,  вон,  датский  король  с  королевой,  когда
немцы...
     - Слыхала. Ты мне про этот случай рассказывал  раза  три...  позволь,
четыре раза. Но ты, к сожалению не король, тебе ничего надевать не надо, у
тебя, как говорится, факт на лице.
     - Я не понимаю, - вконец растерялся Лазарь, -  ты  что,  антисемиткой
сделалась?
     - Просто,  миленький,  дешевки  не  люблю.  Лазарь  ты?  Великолепно!
Гордишься своим еврейством? Браво-браво-бис!  Не  нравится,  когда  кривят
рожу на твой пятый пункт? Противно, что любой  скобарь  в  трамвае  может,
если пожелает, обозвать жидовской мордой, и ничего ему за это не будет?  И
мне,  представь,  противно.  Только  причем  же   здесь   "Лазарь"?   Будь
последовательным. Уезжай!
     - Ты что это, Фирка, обалдела?
     - испугался. Вот она, цена твоего гражданского мужества.
     - Подожди, ты что, серьезно?
     - Я-то серьезно,  я  о-очень  даже  серьезно,  а  вот  ты  со  своими
тявканьем из подворотни, с вечным "я бы в морду...".
     - Ты действительно хочешь уехать? В Израиль?
     - А это уже второй вопрос: куда? Важно, что _о_т_с_ю_д_а_. Ясно?
     - Ладно, Фира, давай поговорим... хотя я не  представляю  себе,  чтоб
ты... У тебя что-то случилось!
     - Ну, знаешь,  это  уж  вообще!  "Случилось"!  А  у  тебя  ничего  не
случилось, ни разу, Лелик, то есть, тьфу! Лазарь Моисеевич? Это не тебя ли
как-то не приняли на филфак с золотой медалью? И не ты ли тут вечно  рвешь
и мечешь, когда твой доклад читает на каком-нибудь  симпозиуме  в  Лондоне
ариец с партийным билетом?!
     - Тише ты.
     - Тише?! Вот-вот. Надоело! Их - по морде, а они -  тише!  Чего  ж  не
врезать? Да брось ты сигарету, мать увидит, будет орать!
     - Не увидит. А меня ты напрасно агитируешь, я тебе могу привести и не
такие примеры.
     - Ну, так что ж?
     - А... таки плохо. Как в том анекдоте. Плохо, Фирочка. И  все-таки  я
не уеду.
     - Боишься? Мол, подам заявление, с работы выгонят,  а  разрешения  не
дадут. Так?
     - Если уж честно, - и это. Но не  во-первых,  даже  не  во-вторых.  А
во-первых то, что здесь, видишь ли, моя родина. Мелочь, конечно.
     - Родина-мать?
     - Да, уж как тебе угодно: мать, мачеха, тетя, а только  -  Родина,  и
никуда от этого не деться.
     - Какая  там  тетя?  Какое  отношение  имеешь  к  России  ты,  Лазарь
Моисеевич, еврей, место рождения - черта оседлости? Нужен ты ей, со  своей
сыновней любовью, как Тоньке Бодровой ее незаконный Валерик!
     - Это черт знает что! Мне дико, что это  мы,  ты  и  я,  ведем  такой
разговор. Лично я не верю в генетическую любовь  к  земле  предков,  может
быть, потому не верю, что сам ее не чувствую.  Конечно,  кто  чувствует  -
пускай едет, всех ему благ...
     - ...А тебе и здесь хорошо.
     - Нет. Не хорошо. Но, боюсь, что лучше нигде не  будет.  И  -  почему
такой издевательский тон? Неужели я  должен  объяснять  тебе,  что  я  тут
вырос, что я, прости за пошлость, люблю русскую землю, русскую литературу,
а еврейский просто не знаю. Кто там у вас главный еврейский классик?
     - У _н_а_с_?! Ну, вот, что, - Фира  стояла  посреди  комнаты,  сложив
руки на груди, - мне этот разговор противен. И ты сам, прости, пожалуйста,
тоже. Это психология раба и труса.
     - А катись ты... знаешь  куда!  -  разозлился  Лазарь.  -  подумаешь,
диссидентка! Противен - и иди себе, держать не стану!
     Фира тут же оделась и ушла на весь вечер. Может быть, у нее на работе
завелся  какой-нибудь  сионист?  Их  теперь  полно,  героев  с  комплексом
неполноценности и длинными языками.
     Лазарь долго стоял на кухне у окна и курил  в  форточку.  Наконец  он
решил, что, скорее всего,  Фирку  кто-нибудь  обругал  в  автобусе  или  в
магазине,  у  нее-то  внешность  -  клейма  негде  ставить,  прямо  Рахиль
какая-то. Конечно противно! Только нет из этого положения выхода, как она,
глупая, не понимает?! Евреям всегда было плохо и должно быть плохо.
     "Успокоится, тогда и поговорим", - решил Лазарь.
     Но Фира не успокоилась. И вот в Новогоднюю  ночь,  сидя  за  накрытым
столом, она при свекрови официально  заявила  мужу,  что  намерена  с  ним
развестись из-за несходства характеров и политических убеждений.
     Роза Львовна сразу сказала, что у нее болит голова, и она идет спать.
А Лазарь выслушал следующее:
     - Это счастье, что у нас нет детей, хотя я знаю, что вы с матерью  за
глаза всегда меня за это осуждали. Развод мне нужен немедленно. Мы с тобой
чужие люди. Слабых не ругают, их жалеют, но мне жалости недостаточно, мне,
для того, чтобы жить с человеком, нужно еще и уважение, в его нет.
     Тут Лазарь тихо спросил:
     - Ты меня больше не любишь? У тебя кто-то другой?
     - Не люблю, - отрезала Фира, - а  есть  другой  или  нету  -  в  этом
случае, какая разница? Твоя приспособленческая позиция мне не подходит.  Я
считаю: кто не хочет ехать _д_о_м_о_й_, тот пусть идет работать в ГБ!
     - Можно утром? А то сейчас ГБ, наверно, закрыто,  -  спросил  Лазарь,
машинально откусывая от куриной ноги.
     - Вытри подбородок, он у тебя в жиру, - с отвращением сказала Фира. -
Я ухожу. Возьму пока самое необходимое.
     Она вышла из-за  стола,  и  через  пять  минут  Лазарь  услышал,  как
хлопнула дверь - видно, самое необходимое было собрано заблаговременно.
     Лазарь подвинул к себе фужер с недопитым шампанским, налил туда водки
и медленно, не чувствуя вкуса, выпил. Выпил, вытер  рот  тыльной  стороной
ладони и посмотрел на часы.
     "Пол-второго. Куда она? Впрочем, транспорт работает всю ночь".



                                    6

     Бодрова  Тоня  Новый  гол,  почитай,  и  не  встретила:  забежала   в
одиннадцать часов к Семеновым, посидела, поздравила  всех  с  наступающим,
оставила Валерку,  как  договаривались,  до  второго,  -  и  домой.  Дуся:
останься да останься, а Антонине ну, ей-богу, неохота, не  почему-либо,  а
такое настроение, решила спать лечь не поздно, чтобы утром выглядеть,  как
человек. Потому  что  Анатолий  точно  сказал:  зайду  первого  днем.  Ему
вообще-то верить не больн