ика!" А - когда трое детей и  жена  больная?!  Когда  жрать  нечего?!"
Содержать семью и работать честно"! Спасибо за науку, гражданин начальник!
Конечно, тогда я пришел нетрезвый, это безусловно. Но зачем  он  от  меня,
как от заразного? Он же сын... Вот... - грязными, негнущимися пальцами  он
шарил по карманам, полез в пальто, потом в пиджак, -  вот,  отдай,  скажи:
спасибо от родного отца! Он мне тогда дал, так это  я  долг  возвращаю!  Я
брал в долг! - Он совал в руки изумленной  Розе  Львовне  смятый  рубль  и
какую-то мелочь.
     - Да что ты... - говорила она, отступая, - зачем? У нас есть, мы ни в
чем не нуждаемся...
     - Есть -  и  на  здоровье!  -  кричал  Моисей.  -  Не  нуждаетесь,  и
прекрасно! Мне вашего не  надо,  я  пенсию  имею,  за  работу!  Всем,  чем
обеспечен!
     Внезапно он выхватил у Розы Львовны сумочку, открыл ее, высыпал  туда
деньги, повернулся и чуть ли ни бегом направился к воротам. Роза  Львовна,
вконец растерянная, нерешительно пошла за ним. У ворот  он  замедлил  шаг,
видно, запыхался, но продолжал уходить, не оборачиваясь.
     Так они и двигались к Сенной площади друг за другом. Роза  Львовна  в
каких-нибудь десяти шагах видела впереди старческую спину,  сутулые  узкие
плечи, обтянутые старым пальто, желтую сетку с какими-то кульками - откуда
он ее вытащил? В кармане была, наверное, так.
     Моисей не оглядывался.
     Они миновали рыбный магазин, перешли Московский проспект, теперь Роза
Львовна почти догнала его. Куда он? К  метро,  конечно.  На  вокзал  лучше
всего - на метро.
     Вот и состоялось их последнее свидание...
     - Моисей! - крикнула Роза Львовна. - Моисей, постой!
     Голос ее неожиданно пресекся, густой зеленоватый туман застлал глаза,
ноги ослабели...
     - Что с вами, мамаша? -  участливо  спросил  молодой  голос,  и  Роза
Львовна почувствовала, что ее крепко взяли под руку. - Вам плохо?
     - Ничего...  остановите  его...  гражданина,  -  еле  выдохнула  она,
пытаясь поднять руку, - вон тот, пожилой, с сеткой...
     - Нету там никого, мамаша, вам почудилось. Вы не нервничайте.  Можете
стоять?
     - Я стою. Все уже проходит. Прошло. Спасибо.
     Зеленая мгла рассеялась, и Роза Львовна увидела рядом  встревоженно5е
лицо в очках. Совсем мальчик, студент, наверное.
     - Все прошло, вы идите, молодой человек, спасибо вам, я сама.
     Она освободила руку и шагнула вперед. Моисей исчез. Народу поблизости
было немного, она внимательно вгляделась - нету. У входа в метро нет, и на
трамвайной остановке, и у магазина. У Розы Львовны зоркие глаза, очков  не
носит, не могла она ошибиться. Моисей Кац пропал, как провалился.
     В последний раз Роза Львовна медленно  и  тщательно  оглядела  Сенную
площадь. Что ж... Нет так нет. Сорок лет почти не было  -  и  опять  нету.
Значит, так оно и правильно, что ни делается - все к лучшему. Роза Львовна
крепко прижала к себе сумочку и пошла на остановку.



                                    8

     Наконец-то подошла очередь поговорить о Семеновых. А то  уж  так,  по
правде сказать, надоели все  эти  драмы  и  трагедии,  пьяная  Антонина  с
распухшим глазом и синяками  по  всему  телу,  заплаканная  Роза  Львовна,
молчаливый и похудевший Лазарь. Да что  их  всех  перечислять,  бумаги  не
хватит, а мы с вами - тоже люди, у нас и дома хватает неприятностей, и  на
работе, а тут еще - видели? - Сел человек раз в жизни, в свободное от дел,
хозяйства и телевизора время почитать книжку -  и  опять  ужасы,  разводы,
слезы, треугольники какие-то... И все герои, как  один,  или  сволочи  или
вовсе - аморальные уроды. Остается только окончательно решить, что это так
называемое "сочинение" - просто клевета на нашу действительность. А как вы
думали?  Как  будто  нет  вокруг   здоровых,   веселых,   румяных   людей,
спортсменов, как будто никто не едет на БАМ и КАМАЗ,  будто  не  ходит  по
нашему городу умная интеллигенция с портфелями, этюдниками  и  творческими
замыслами... И погода - всегда плохая. И в магазинах - очереди.
     Все. Передых. Расслабились.
     Мы у Семеновых. Семья у них крепкая, дружная,  здоровье  отличное,  и
это не случайное везение, просто никто не пьет и не валяется по диванам  с
книгами, а все работают, так что болеть и  ныть  тут  некогда.  В  комнате
тепло и чисто, все блестит - от пола, покрытого лаком, до мебели  и  окон.
Сын - отличник английской школы, председатель совета отряда,  глава  семьи
Семенов - передовик производства, портрет его висит во  дворе  завода.  Не
фотокарточка какая-нибудь, а  настоящий  портрет,  нарисованный  настоящим
художником. И характеры у всех спокойные и уживчивые, с  соседями  никогда
никаких ссор. Вот, Тютины, старики уже, Марья Сидоровна, когда ее  уборка,
бывает и пыль в коридоре в углу оставит, и плиту плохо моет. Но  разве  ей
когда слово сказали? Ни разу.  Наоборот,  всегда:  Марья  Сидоровна,  я  -
молочный, вам кефиру взять?
     Счастливые люди редко бывают злыми, это известный проверенный факт, а
Семеновы со всех точек зрения имеют право называться счастливыми людьми.
     Вот только, что такое счастье?
     Один не очень  уважаемый  человек  говорил,  что  счастье,  мол,  это
максимальное соответствие действительного желаемому. Если отбросить наши с
ним личные счеты, то, может быть, он и прав? Все дело в том, что для  кого
- желаемое. Какая цель? А если не дубленка, а Коммунизм? То-то.
     Но с другой стороны есть мнение, что цель - ничто, а движение -  все,
и это уже не кто попало придумал, а какой-то классик, чуть ли не  теоретик
перманентной революции.
     Есть еще  люди,  которые  утверждают,  что  счастье,  это  когда  нет
неприятностей. Что-то в этом есть, и как-то, лежа бесплатно в больнице "25
Октября"... Ладно. А вот счастье Семеновых как раз заключается в том,  что
они не ищут этому состоянию никаких определений  или  -  себе  оправданий:
почему, дескать, нам хорошо, когда другому, той же  Розе  Львовне,  плохо.
Вообще они не занимаются решением проблем,  а  просто  живут.  На  вопросы
знают ответы, знают, чего хотят и что надо сделать, чтобы их  мечты  стали
явью. И делают дело, а не ждут, когда придет дядя  или  детский  волшебник
Хоттабыч. Поэтому я считаю, что, если уж где и отдохнуть нам с  вами,  так
только у Семеновых, где в настоящее время хозяин дома, сидя за столом, ест
борщ. Восемь часов утра. Семенов пришел с ночной смены, сын уже в школе  -
сегодня сбор металлолома, а Дуся на больничном. Вот  тоже  повезло,  всего
день была температура, а врач уже неделю  не  выписывает,  но  платят  сто
процентов.
     Чистая клеенка. Тарелка с золотым ободком. Борщ украинский с чесноком
и сметаной. Свет горит еще, темно на улице.
     - На Пасху буду две смены работать,  в  ночь  и  в  день,  -  говорит
Семенов, откусывая хлеб.
     - Чего?
     - Мастер сказал: двойной средний  и  к  майским  премию  выпишет.  А,
может, и  живыми  деньгами.  Четвертной.  Никто  не  хочет  выходить,  все
верующими заделались.
     - Еще не скоро Пасха...
     - Доживем. Парню, если перейдет с пятерками, велосипед надо покупать,
обещались.. Ты-то, тоже, небось, пойдешь куличи святить?
     - Пойду. А что мы, не люди?
     - Верующая, значит?
     - Ладно тебе.
     - Если богомольная, то где твоя икона?
     - С ума сошел! Сын же у нас. Пионер! Ребята из класса  придут,  потом
Майе Сергеевне скажут - у ихнего председателя дома религиозная пропаганда.
     - Ишь ты, "пропаганда"! Пошутил я. И куда  их  нам,  эти  иконы,  всю
комнату портить. Только тогда скажи другое: как  вам  Христос  велел,  "не
воруй"?
     - Не укради.
     - А из чего ты пододеяльник вчера строчила?
     - Ой, да отвяжись ты с глупостями!
     - Нет,  а  все  же:  купила  бязь  на  свои  или  все-таки  с  завода
приволокла?
     - Это не воровство. Воровство, это если у людей, а я со  склада.  Там
этой бязи знаешь сколько валяется?  Девятый  год  работаю,  все  валяется,
скоро в утиль спишут. Не я возьму, другие в два  раза  больше  утащат.  Не
обеднеет твое государство, все берут - и ничего. Хоть ваш начальник  цеха,
а хоть и замдиректора.
     - По-твоему, честно?
     - А на улице если нашел, поднять - честно?  Да  хватит  тебе  болтать
лишь бы  что!  Не  на  собрании.  Доедай  и  ложись,  я  уже  постелилась.
Разговорился тут, депутат!
     - Дуська, не нервничай,  я  так.  Тебя  дразню.  Борщ  вкусный,  будь
здоров! Хорошо, когда жена дома.
     - Ясное дело, гулять - не работать! Ой,  чуть  не  забыла!  Эти-то  в
Израиль собрались.
     - Кто?
     - Лазаря  жена  с  Петуховым,  ну,  с  начальником-то.  Чего  делаешь
квадратные глаза? К Петухову она ушла, уезжают в Израиль.
     - Ну?!
     - Вот и "ну". Татьяна в нервную больницу попала.
     - Ну, дают. Не ожидал от Петухова.  Все  было:  машина  казенная,  по
заграницам бесплатно ездил. У кого все есть, всегда мало.
     - Я вот думаю, а может, он еврей? Похож.
     - Ладно, Евдокия, я спать пошел. Хрен с ними  со  всеми,  нас,  слава
Богу, не касается, я с этим Петуховым и знаком, считай не был - "здрасте -
досвиданья".
     И верно, - прав Семенов,  не  касается.  И  пусть  он  спит,  слесарь
шестого разряда, золотые руки, ударник труда. Он не после гулянки спит,  а
после смены.
     А мы посидим еще немного около  батареи  парового  отопления,  неделю
назад выкрашенной масляной краской в голубой цвет. Молча посидим, чтоб  не
мешать, только отодвинем жесткую, накрахмаленную занавеску и  поглядим  за
окно, где среди темного, осевшего снега раскинули ветки мокрые деревья.
     Тает, со вчерашнего дня тает, с крыш вода течет  и  капли  стучат  по
железному карнизу.




                         ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПРАЗДНИК

                                    1

     Если в первомайский день посмотреть с вертолета, праздничная  площадь
похожа на лохань, в которой стирают белье. Колышется, плывет  многоцветная
пена, лопаются в воздухе пузыри воздушных шаров, ручьями стекает  в  улицы
толпа, устало опустив свернутые,  отслужившие  знамена,  волоча  по  земле
тяжелые портреты.
     Если же посмотреть с вертолета на  Марсово  поле  -  это  тоже  очень
внушительное зрелище: точно факелы, поднялись над ним  обернутые  красными
полотнищами  фонари,  расставленные  какими-то   особыми   геометрическими
фигурами, только с высоты различимыми и понятными. А в самом центре днем и
ночью вечным пламенем полыхает желтый костер.
     Красные флаги хлопочут  на  ветру  вдоль  решетки  Кировского  моста,
красные флаги свисают со стен домов, красные флаги в  руках  тысяч  людей,
заполнивших в это праздничное утро улицы, набережные, переулки  и  скверы.
Красные улицы, красные набережные,  красные  переулки  и  скверы.  Красный
город, если смотреть с вертолета.
     И  красные  повязки  на  рукавах  румяных  дружинников,  смотрящих  с
женщиной в несвежем белом халате около белой машины с крестом во лбу.
     - Проезд закрыт. Прохода нет, нельзя  здесь,  -  устало  повторяет  и
повторяет один из дружинников, главный, не в первый раз произносит он  эти
слова и давно бы надо гаркнуть, но он говорит так тихо только потому,  что
- воспитанный человек не может  грубить  пожилой  женщине,  да  и  неохота
портить настроение в такой день. Но, наверное, тоже не в первый, похоже, в
десятый раз  твердит  свое  бестолковая  и  настырная  докторша,  талдычит
охрипшим сломанным голосом:
     - Там возможен инфаркт, вы что, не слышите?! Там инфаркт,  понимаете,
нет?
     - Проезд закрыт, - из последних сил говорит дружинник, даже и  теперь
не повышая голоса. - Видите, грузовики? Ваша машина просто не пройдет, что
я могу сделать?
     Грузовики стоят сомкнутым жестоким строем, перегородив улицу. Врачиха
замолкает, - дошло наконец. Секунду она бессмысленно топчется, уставившись
на широкий, неумолимый зад грузовика, потом мрачно лезет в свою  машину  и
громко  хлопает  дверцей.  Взревывает  мотор  и,  медленно  развернувшись,
"скорая" уезжает искать объезд.
     А на Марсовом Поле уже  толпа  -  флаги,  портреты,  шары  -  хлынула
демонстрация.



                                    2

     Приглашение  на  трибуну  Петру  Васильевичу  Тютину  прислал   Совет
ветеранов. Помнят, черти, ценят, уважают старого солдата,  опять  смотрите
с_о_л_д_а_т_а_, не мастера, тем более, не пенсионера, а именно солдата!
     Получив пригласительный билет, старик долго ходил с ним по  квартире,
показал жене и Дусе Семеновой, потом пошел во двор, тоже показал кое-кому,
а еще позвонил на работе Анне и торжественно объявил, что берет с собой на
площадь обоих внуков,  Тимофея  и  Даниила.  Дочь,  однако,  сказала,  что
долгосрочный прогноз обещал холодную  погоду  и  осадки,  а  мальчики  оба
кашляют пусть лучше посидят дома. Ну,  что  ты  скажешь!  Обычная  женская
глупость,  как  будто  не  ясно   -   для   любого   мальчишки   пойти   с
дедом-фронтовиком  на  трибуну  в  сто  раз  полезнее  для   жизни   любых
горчичников с микстурами! Петр Васильевич крякнул, выгреб из кармана груду
двухкопеечных и принялся названивать друзьям:  поздравлял  с  наступающим,
спрашивал, как в части здоровья, встретимся ли на День Победы, а в  конце,
между прочим, сообщал, что вот хочешь - не хочешь, а первого мая  придется
идти на трибуну, Совет ветеранов требует, билет на дом принесли,  так  что
болен, - здоров, никого не  касается,  будь  любезен  явиться  в  10.00  и
принимать парад трудящихся, товарищ Тютин.


     В день праздника с утра хлестал дождь, ползали по  небу  мордастые  и
злобные тучи, похожие на армии Антанты со старого плаката, и в груди жало,
в силу чего Петр Васильевич тайком от жены принял нитроглицерин.
     Марья Сидоровна несколько раз с  тревогой  поглядывала  на  мужа,  но
сказать ему, чтоб остался дома, не смела, да и правильно:  что  без  толку
раздражать старика?
     До Дворцовой Тютин добрался быстро и хорошо, дождь как раз  попритих,
по звенящим от репродукторов улицам бежали опаздывающие  на  демонстрацию,
многие, конечно, уже хвативши, нехорошо вообще-то - с утра, да у кого язык
повернется осудить - такой день! Еще во дворе Петр Васильевич столкнулся с
Анатолием. Тот был в сбитой  на  затылок  кожаной  шляпе,  в  расстегнутой
нейлоновой куртке, с распахнутым воротом белой рубахи.
     - С праздничком, Петр Васильевич! - рявкнул  Анатолий,  и  на  Тютина
понесло сивухой.
     - Тебя также, - сдержанно отозвался Петр Васильевич. Анатолий ему  не
нравился.
     - Демонстрировать идете? - не ответил тот. - А и  я  тоже.  Знамя  до
Дворцовой понесу, у нас за знамя два отгула обещали.
     - Постеснялся бы ты, Анатолий! - все же не выдержал Тютин. - Кто  это
у вас придумал такой цинизм? Вот, напишу в райком. И ты -  хорош!  Это  же
честь - нести заводское знамя!
     - Не смеши человека  в  нерабочий  день,  папуля!  "Честь"!  Это  все
словечки из до нашей эры. Вы уж их их забирайте  с  собой  на  заслуженный
отдых, а нам давай деньгами.
     Тютин больше не стал разговаривать с  дураком,  ушел,  но  настроение
все-таки подпортил, паршивец, и сердце  опять  засосало.  Как  у  них  все
просто, черт его знает! Такой за целковый будет тебе крест  вокруг  церкви
на Пасху таскать, ничем не побрезгует, лишь  бы  платили,  беспринципность
полная. Это поколение такое - горя не знали. Черт с  ним,  паршивая  овца,
хороших людей у нас намного больше.


     ...Что там ни говори, а приятно стоять на трибуне  среди  заслуженных
людей, почти рядом с  руководителями  города,  приветствовать,  -  руку  к
шляпе, проходящие мимо мокрые,  но  все  равно  веселые,  гулкие  колонны.
Демонстрация только еще вступила на площадь.
     - Слава советским женщинам!
     - Ур-р-а-а!
     Это уж верно, слава, сколько  они  на  своих  плечах  вытащили,  наши
бабенки, и до сих пор тащат. А вон идут - нарядные, красивые, точно не они
- и у станков, и на машинах, и в поле. Нету в мире красивей наших  женщин,
знаю, Европу прошел, повидал. Нету!
     - Слава советской науке!
     ...и в космосе мы первые, Саяно-Шушенскую, вон, сдаем...
     - Ур-а-а-а! - ревет площадь.
     Что-то в груди как  будто  стало  тесно,  как  будто  сердце  там  не
помещается, жмет на ребра, подпирает  под  горло.  Петр  Васильевич  вынул
нитроглицерин, пальцы плохо слушались, и уже чувствовал  -  надо  уходить,
быстрее уходить, не хватало еще грохнуться тут в обморок,  чтобы  сказали:
наприглашают на трибуну старья, а они и стоять уже не могут... И в  глазах
смутно...  наверное,  упало  атмосферное  давление,  для  гипертоников   -
последнее дело. Торопясь, стараясь не думать про тупую боль  в  груди,  не
думать про нее и не бояться, Тютин спустился с трибуны и пошел к выходу, к
улице Халтурина.
     Боль в груди, однако, не утихла,  она  была  другой,  не  такой,  как
обычно, была незнакомой и грозной, росла. Но сейчас-то не страшно, вон уже
и Марсово Поле, добраться бы как-нибудь до Литейного, а там автобусы да  и
машину  какую-нибудь  можно  остановить...  только  бы  домой,  скорее  бы
домой... темнеет, дождь, что ли,  опять  собирается,  воздух,  как  мокрая
вата, дышишь, дышишь, а все без толку...
     Боль сделалась громадной и красной. И захлестнула весь город.


     На Марсовом Поле веселье. Докатилась сюда разжеванная  и  исторгнутая
площадью людская масса, повсюду - на скамейках, на дорожках, на газонах  -
обрывки  расчлененной  толпы.  Прямо  на  мокрой  земле,  на  только   что
продравшейся траве расстелен кумачовый плакат. Вдоль белой надписи "МИР  И
СОЦИАЛИЗМ НЕРАЗДЕЛЬНЫ" - батарея пивных бутылок,  две  "маленькие",  груда
пирожков, бутерброды с сыром.
     - С праздником, старики!
     - Будьте здоровы!
     Подняты бумажные стаканчики и сдвинуты.
     - Ура, ребята. Вздрогнули.
     - Глядите, дед-то как накирялся. Вон, на скамейке. Лежит,  как  труп.
Когда успел?
     - Долго ли умеючи.
     - Умеючи-то долго!
     - Ну, ты, Валера, даешь! Специалист...  Не  шевелится.  А  вдруг  ему
плохо?
     - Ага. Сейчас. Ему-то как раз хорошо.
     - Пойти поглядеть....
     - Иди, иди, Галочка, протрясись, человек  человеку  друг,  товарищ  и
волк.
     - Гражданин!  Гражданин!..  Пальто  расстегнул,  как  будто  лето.  А
медалей сколько, и ордена... Гражданин!  Эй!..  Колька!  Колька!  Валерка!
Ребята, надо "Скорую"! Валерка!..



                                    3

     ...Совсем уже синее, пронзительно яркое небо над Марсовым  Полем.  Из
кустов,  из-за  голых  веток  сумрачно  и  с  обидой  глядит  розовощекий,
нарисованный на фанере портретный лик. Косой  пробор  в  гладких  волосах,
темный пиджак, звездочка на груди. И у Петра Васильевича на груди  -  тоже
звездочка, орден Красной Звезды, приколот по случаю праздника.
     Смотрит из кустов брошенный кем-то  приколоченный  к  палке  портрет.
Смотрят в празднично-синее небо застывшие глаза ветерана Тютина. И уже  не
видят, как далеко в космической вышине пролетают над  городом  и  лопаются
радужные пузыри детских воздушных шаров.



                                    4

     Наталья Ивановна Копейкина на демонстрацию не ходила.  В  семь  часов
утра сорвался с цепи будильник, долго радостно  трезвонил,  но  иссяк.  За
окном лило, кричали мокрые репродукторы и она  подумала,  что  в  праздник
человеку должно быть хорошо, а это - когда живешь, как хочешь. И, виновато
посмотрев на поджавший губы будильник, она повернулась к стене и с головой
залезла под одеяло.
     Оттого, что все должны вставать и тащиться куда-то по  дождю,  а  она
лежит себе в теплой постели,  как  королева,  Наталье  Ивановне  сделалось
совсем уютно, и она заснула под марши, несущиеся из-за окна.
     В пол-одиннадцатого, открыв глаза, подумала,  что  -  хорошо,  чисто,
вчера полы натерла, в серванте посуда блестит. И пирог.  А  впереди  целый
день, который можно провести, как хочешь. Потом вспомнила,  что  позавчера
было письмо от сына, он здоров, работает механиком. Мож