А по твоим железным жилам
                        Струится газ, бежит вода... {63}
                               ("Все напевы", с. 100 сл.)

     А вот призрак девушки -

                        Мы были рядом на мгновенье,
                        И встречи жизнь не повторит.

                        Кто ты? откуда? с кем таилась
                        В наемной комнате вдвоем?
                        Куда под утро торопилась
                        С своим стыдливым узелком? {64}

     Но характернее для поэта  его  "Уличная"  ("Все  напевы",  с.  103),  с
удивительной  сменой  неполно-отзвучных  рифм,  которые  точно  для  того  и
предназначены, чтобы живое казалось призраком, выдумкой уличных фонарей  или
начинающимся бредом. Рифмы, - главное, следите за нечетными рифмами!

                         Свищет вполголоса арии,
                         Блеском и шумом пьяна,
                         Здесь, на ночном тротуаре,
                         Вольная птица она.

                         Детски балуется с локоном,
                         Вьющимся дерзко к глазам,
                         То вдруг наклонится к окнам,
                         Смотрит на радужный хлам.

                         Вот улыбнулась знакомому
                         Всем ожерельем зубов!
                         Вот, подмигнув молодому,
                         Бросила несколько слов.

                         Кто-то кивнул необдуманно,
                         К ней наклонился, - и вот
                         Вместе смеется он шумно,
                         Рядом, волнуясь, идет.

                         Словно громадное зеркало
                         Их отразило окно,
                         И отраженье померкло,
                         Канув на темное дно.

     Но вы ошиблись бы, приняв здесь  творчество  за  импрессионизм.  Ничего
подобного нет! Это сам поэт претворил в  цветовое  пятно,  в  волну  уличной
жизни то, что в действительности, может быть, и  даже,  наверное,  пребольно
вцепилось в него, занятого в данную минуту какими-нибудь выкладками из своей
походной лаборатории. Пришлось сделать  над  собой  усилие.  Жизнь  груба  и
надменна. Разве легко повенчать ее с призраком? Но иногда и Валерию  Брюсову
это невмочь. Двойная жизнь вечным перебоем своих неслитостей совсем истомила
поэта, и вот он восклицает:

                         Мы не спорим, не ревнуем,
                         Припадая, как во сне,
                         Истомленным поцелуем
                         К обнажившейся спине {65}.

     Я нарочно остановился долее на анализе поэтических восприятий  Брюсова.
Его мучительные пробы кажутся мне исполненными недоверия не только  к  своим
силам, но и к тому, что вообще он делает, хочет делать и любит  делать.  Это
скептик, даже более - иронист. Еще в начале 900-х годов поэт говорил:

                        Я старый пепел не тревожу, -
                        Здесь был огонь и вот остыл.
                        Как змей, на сброшенную кожу,
                        Смотрю на то, чем прежде был.
                        . . . . . . . . . . . . . . .
                        Лучей зрачки горят на росах,
                        Как серебром, все залито...
                        Ты ждешь меня у двери, посох!
                        Иду! Иду! со мной - никто!
                             (У себя. "Пути и перепутья", II,  5 cл.)

     И не раз потом то слышался ему призыв к работе,  и  поэт  понукал  свою
мечту, "как верного вола" {66}, то видел он себя случайным путешественником;
нить Ариадны выпадала у него  из  рук,  погасший  факел  обжигал  пальцы,  и
лабиринт, где "в бездонном мраке нет дорог", мстил ему, потому  что  он  был
здесь только пришельцем, только одним из тех, кому не выдаются тайны {67}.
     Наконец, уже совсем недавно Валерий Брюсов снова видит  себя  столь  же
далеким, как и в юности, от грезившейся цели. Поэт  не  нашел  за  долгие  и
трудовые годы того "немыслимого знанья" {68},  которое  было  его  первой  и
тайной любовью ("Пути и перепутья", II, 4), и вот какое мы слышим  признанье
-

                       Я сеятеля труд упорно и сурово
                       Свершил в краю пустом,
                       И всколосилась рожь на нивах: время снова
                       Мне стать учеником {69}.

     Я не знаю, смеется ли когда-нибудь Валерий Брюсов.  Я  видал  его  -  в
стихах (в натуре совсем его не видел)  серьезным  и  размеренным.  Он  почти
всегда строго-строфичен,  а  блеску  его  чужды  тревожные  сверкания.  Лишь
изредка  матовый  и  нежный,  этот  блеск  чаще  переходит   в   широкое   и
ровно-лучистое сияние. Поэт любит выдавать себя за коллекционера, эклектика,
и порою он интригует  нас  странным  сходством  с  Жуковским.  Но  антология
Брюсова и точно сродни майковской {70}.

     Эллада ничего не сказала бы Валерию Брюсову.  Его  "Ахиллес  у  алтаря"
("Stephanos", 165) {71} хочет умереть, "приникнув к устам Поликсены" {72}, и
я не нахожу, чтобы очертание этого героя существенно разнилось не только  от
силуэта  триумвира,  который  променял  свой  пурпур  на  поцелуй  Клеопатры
("Stephanos", 168) {73}, но и от фигуры праотца, когда тот  соблазняет  нашу
праматерь: различны ситуации, но колорит один - пепельный и не намеренно  ли
академический?  Что  будет  с   Валерием   Брюсовым,   когда   минуют   годы
"ученичества" и даже  завтра,  если  он  захочет  бросить  свою  прихотливую
аскезу?
     Я боюсь воскрешать слова из предисловия к "Urbi et Orbi",  их  уже  нет
перед стихами 2-го тома "Путей и перепутий". Но  тогда  Валерий  Брюсов  еще
мыслил стих отдельно от поэзии.
     Для  отдаленного  будущего  (я  не  особенно  верю,  чтобы  для   поэта
какое-нибудь будущее точно казалось отдаленным) он провидел стих в  качестве
"совершеннейшей формы речи", смещающим прозу "прежде всего в философии".
     Если до сих пор он "в тех же мыслях", это многое  разъясняет,  конечно,
во "Всех напевах", и даже на заглавие сборника бросает свет. А  ученичество,
декадентство и педантизм  Валерия  Брюсова  приурочиваются  для  нас,  таким
образом, к данной ступени его миропонимания. Послушайте,  Брюсов,  но  разве
стих может быть речью, т. е. обыденностью?
     Потому что смешно же, в самом деле, проектировать  в  будущем  какой-то
гиератизм стилей, с академией в Чебоксарах.
     Каждая область знания точно  ищет  освободиться  от  пут  метафоры,  от
мифологических сетей речи - но уж, конечно, не  для  изысканности  стиля,  а
чтобы уйти в терминологию, в беззвучность, в письмо, в алфавит  на  аппарате
Морзе. Что же будет она делать - скажите - со стихом,  этим  певучим  гением
мифа, уверяющим ее в  вечности  Протея  и  бессмертии  непрестанно  творимой
легенды?
     И  кому  нужна  будет  философия  без  системы,  а  тем   более   стих,
отказавшийся быть личным, иррациональным, божественно неожиданным?
     Впрочем, тут, конечно, легче гадать, чем судить,  и  критика,  пожалуй,
еще априорнее утверждения... Я протестую в словах Брюсова  против  одного  -
"несомненно" {74}, и хорошо, что он написал его  шесть  лет  тому  назад,  а
теперь, может быть, уже и забыл!
     Во всяком случае, стих недаром носил  когда-то  не  только  философскую
мечту, но  и  философскую  доктрину.  Наша  элегия  до  сих  пор  склонна  к
"философичности".
     Да  и  нельзя  толочься  десятками  лет  среди  таких   соблазнительных
соседств, как мертво и ничего, жизни и тризне, без цели - качели,  смерть  и
твердь (есть, положим, еще верть! и жердь - но они  скромно  отодвигаются  в
сторону, чувствуя свою обидную неантологичность) и не настраиваться время от
времени метафизически.

     Есть, однако, в России поэты, для которых философичность стала  как  бы
интегральной частью их существа.  Поэзию  их  нельзя  назвать,  конечно,  их
философией. Это и не философская поэзия Сюлли  Прюдома  {75}.  Атмосфера,  в
которой родятся искры этой поэзии,  необходимая  творчеству  этих  поэтов  -
густо насыщена мистическим туманом: в ней носятся частицы  и  теософического
кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов, в ней можно открыть,  пожалуй,
и пар от хлыстовского радения, - сквозь  нее  мелькнет  отсыревшая  страница
Шопенгауэра, желтая обложка "Света Азии"  {76},  Заратустра  бредил  в  этом
тумане Апокалипсисом.
     О,  я  далек  от  желания  писать  карикатуру. Я говорю о нашей душе, о
больной и чуткой душе наших дней.
     И вы уже угадали, что речь идет о поэте и романисте, которому  было  бы
довольно "Мелкого беса" и "Опечаленной  невесты",  чтобы  имя  его  осталось
бессмертным выражением времени, которое мы,  как  всякое  другое  поколение,
склонны, за неимением к оному перспективы, считать безвременьем.

                                   * * *

     Федор Сологуб - петербуржец.
     На последней из известных мне книг его стихов  написано,  что  она  8-я
(издана в 1908 г., 202 с. Москва, Изд-во "Золотое Руно") {77}.
     Две вещи наиболее чужды поэзии Сологуба, насколько я успел ее изучить.
     Во-первых, непосредственность (хотя где же они и вообще у нас, Франсисы
Жаммы? {78} уж не лукавый ли Блок?).
     Во-вторых, неуменье или нежеланье  стоять  вне  своих  стихов.  В  этом
отношении это разительный контраст с Валерием Брюсовым, который не умеет - и
не знаю, хочет ли когда,  -  оставаться  внутри  своих  стихов,  а  также  с
Вячеславом Ивановым, который даже будто кичится тем, что  умеет  уходить  от
своих созданий на какое хочет расстояние.  (Найдите,  например,  попробуйте,
Вячеслава Иванова в "Тантале" {79}. Нет, и не ищите лучше, он там и не бывал
никогда.)
     Сологуб, как это ни  странно,  для  меня  лучше  всего  характеризуется
именно объединенностью этих двух отрицательно формулированных свойств.
     Как поэт, он может дышать только в своей атмосфере, но самые стихи  его
кристаллизуются сами, он их не строит.
     Вот пример:

                           Мы - плененные звери,
                           Голосим, как умеем.
                           Глухо заперты двери,
                           Мы открыть их не смеем.

                           Если сердце преданиям верно,
                           Утешаяся лаем, мы лаем.
                           Что в зверинце зловонно и скверно,
                           Мы забыли давно, мы не знаем.

                           К повторениям сердце привычно, -
                           Однозвучно и скучно кукуем.
                           Все в зверинце безлично, обычно.
                           Мы о воле давно не тоскуем.

                           Мы - плененные звери,
                           Голосим, как умеем.
                           Глухо заперты двери,
                           Мы открыть их не смеем {80}.

     Прежде всего - слышите ли вы, видите ли вы, как я  вижу  и  слышу,  что
мелькнуло, что смутно пропело в душе поэта, когда  он  впервые  почувствовал
возможность основной строфы этой пьесы?
     Первой   обозначившейся   строчкой   была   третья    в    напечатанном
стихотворении:

                           - Глухо заперты двери,

     Вы узнаете ее, конечно?..

                           . . . . . . . . . .
                           . . . . . . . . . .
                           Тихо запер я двери -

     Ведь это была тоже третья  строчка  в  стихотворении  Пушкина  "Пью  за
здравие Мэри".
     Данная пьеска Корнуэлла {81}, и по имени Мэри, и по  эпохе  пушкинского
вдохновения (1830), нераздельно сочетается для нас,  и  для  Сологуба  тоже,
конечно, - с "Пиром во время чумы" Уильсона - Пушкина. Я  не  говорю  уже  о
том, что  самый  "Пир"  теперь  для  читателя  невольно  приобретает  именно
сологубовский колорит.
     Контрасты Пушкина сгладились, мы  их  больше  не  чувствуем  -  что  же
делать?    Осталось    нечто    грубо     хохочущее,     нечто     по-своему
добродушно-застращивающее, осталась какая-то кладбищенская веселость, только
совсем новая, отнюдь более не-Шекспировская форма юмора.
     За дверями пришли к Сологубу и звери. Но они пришли неспроста. О, это -
звери особенные. У них  есть  своя  история.  Метафора?  Отнюдь  нет.  Здесь
пережитость, даже более - здесь постулат  утраченной  веры  в  будущее  {*}.
Сложная вещь эта Сологубовская  метэмпсихоза.  Иногда  ему  хочется  на  нее
махнуть рукою, а иногда она развалится возле в кресле (как в  предисловии  в
"Пламенному кругу", например): вот, мол, и у нас своя теософия, - а вы  себе
там как хотите!
     {* Вы помните это страшное "В день Воскресения Христова"

                         Томительно молчит могила,
                         Раскрыт напрасно смрадный склеп, -
                         И мертвый лик Эммануила
                         Опять ужасен и нелеп {82}.}

     Помните "Собаку седого короля", эту великолепную собаку:

                            Ну вот живу я паки,
                            Но тошен белый свет:
                            Во мне душа собаки,
                            Чутья же вовсе нет.
                                ("Пламенный круг", с. 25)

     Вы думаете, чутья же вовсе нет - это тоже аллегория? Ничуть не  бывало.
Лирический  Сологуб  любит  принюхиваться,  и  это  не  каприз  его,  и   не
идиосинкразия - это глубже связано  с  его  болезненным  желанием  верить  в
переселение душ. Сологубу подлинно,  органически  чужда  непосредственность,
которая была в нем когда-то, была не в нем - Сологубе, а в нем -  собаке.  И
как дивно обогатилась наша лирика благодаря этому кошмару юродивого:

                           Высока луна господня.
                                 Тяжко мне.
                           Истомилась я сегодня
                                 В тишине.

                           Ни одна вокруг не лает
                                 Из подруг.
                           Скучно, страшно замирает
                                 Все вокруг.

                           В ясных улицах так пусто,
                                 Так мертво.
                           Не слыхать шагов, ни хруста,
                                 Ничего.

                           Землю нюхая в тревоге,
                                 Жду я бед.
                           Слабо пахнет по дороге
                                 Чей-то след.

                           Никого нигде не будит
                                 Быстрый шаг.
                           Жданный путник, кто ж он будет, -
                                 Друг иль враг?

                           Под холодною луною
                                 Я одна.
                           Нет, невмочь мне, - я завою
                                 У окна.

                           Высока луна господня,
                                 Высока.
                           Грусть томит меня сегодня
                                 И тоска.

                           Просыпайтесь, нарушайте
                                 Тишину.
                           Сестры, сестры! войте, лайте
                                 На луну! {83}

     Я не потому выписал здесь это стихотворение, что оно  должно  сделаться
классическим, - что Геката {84} всегда будет и будет всегда женщиной; -  что
меня и в этом не только уверила, но доказала мне это данная  пьеса.  Нет,  я
выписал стихи - как комментарий к первым - "отчего и  когда  мы  голосим"  и
"зачем и по какому праву мы - поэты". Здесь все ответы.
     Я сказал также, что Сологуб принюхивается: да, - и  точно  начало  иных
поэм в запахах для него

                        Порой повеет запах странный,
                        Его причины не понять, -
                        Давно померкший, день туманный
                        Переживается опять {85}.
                                  и т. д. (ibid., с, 34)

                        Но никнут гробы в тьме всесильной,
                        Своих покойников храня,
                        И воздымают смрад могильный
                        В святыню праздничного дня {86}.
                                                   (с. 68)

                         Дышу дыханьем ранних рос,
                         Зарею ландышей невинных;
                         Вдыхаю влажный запах длинных
                         Русалочьих волос {87}.
                                                 (с. 111)

                         И влажным запахом пустынным
                         Русалкиных волос.
                                                 (с. 112)

     Я, конечно, пропускаю все строки об  ароматах  -  где  скучно  было  бы
отличать элементы псевдолирического, риторики, или просто-напросто клише  от
подлинного, нового, нутряного лиризма. Я говорю только о запахе, о  нюханье,
т. е. о болезненной тоске человека, который осмыслил в себе бывшего зверя  и
хочет и боится им  быть,  и  знает,  что  не  может  не  быть.  После  всего
сказанного вы не ждете, конечно, что я займусь еще подыскиванием  для  нашей
кардинальной пьесы

                             Мы плененные звери

каких-нибудь аллегорий.

     Хотите - пусть это будут люди,  хотите  -  поэты,  хотите  -  мы  перед
революцией. Для меня это просто звери, и выстраданные звери.
     Я говорил выше о философичности Сологуба и  о  невозможности  для  него
быть непосредственным, но читатель не заподозрит меня, я думаю, в том, чтобы
я   хотел   навязать   его   поэтической   индивидуальности   рассудочность,
интеллектуальность.
     Напротив, Сологуб эмоционален, даже более - он  сенсуален,  только  его
сенсуальность осложнена и как бы даже пригнетена его  мистической  мечтой  -
самая мечта  его  лирики  преступна:  это  Иокаста,  оплодотворенная  ею  же
рожденным Эдипом.
     Любовь Сологуба похотлива и нежна, но в ней чувствуется что-то  гиенье,
что-то  почти  карамазовское,  какая-то  всегдашняя  близость  преступления.
Где-то высоко караулит Смерть: и все равно Ей - колыбельку или брачное ложе:

                            Отчетливо и тонко
                            Я вижу каждый волосок;
                            Я слышу звонкий голосок
                            Погибшего ребенка.

                            Она стонала над водой,
                            Когда ее любовник бросил,
                            Ее любовник молодой
                            На шею камень ей повесил {88}.
                                                 (с. 111)
                            Кто с ними был хоть раз,
                            Тот их не станет трогать.
                            Сверкнет зеленый глаз,
                            Царапнет быстрый коготь.

                            Прикинется котом
                            Испуганная нежить,
                            А что она потом
                            Затеет? Мучить? Нежить? {89}
                                                  (с. 137)

     Помните вы эту  "Тихую  колыбельную"?  (с.  37  сл.).  Вся  из  хореев,
усеченных на конце нежно открытой рифмой. На ли,  ю,  ду,  на,  да,  изредка
динькающей - день - тень, сон - лен или узкой шепотной - свет - нет.
    Сколько в этой элегии чего-то истомленного, придушенного, еле шепчущего,
жутко-невыразимо-лунного:

                       - Сон, ты где был? - За горой.
                       - Что ты видел? - Лунный свет.
                       - С кем ты был? - С моей сестрой.
                       - А сестра пришла к нам? - Нет. -
                       Я тихонечко пою;
                       Баю-баюшки-баю.
                       . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                       - Тяжело мне, я больна,
                       Помоги мне, милый брат. -
                       . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                       - Я