Иннокентий Анненский.
    О современном лиризме


     Серия "Литературные памятники"
     Иннокентий Ф.Анненский "Книги отражений", М., "Наука", 1979
     OCR Бычков М.Н.


"ОНИ"

     Жасминовые тирсы наших первых менад {1} примахались быстро.  Они  давно
уже опущены и - по всей линии. Отошли и иноземные уставщики  оргий.  Один  -
Малларме {2} - умер, и теперь имя его, почти  классическое,  никого  уже  не
пугает. А другой - Маврикий Метерлинк  -  успел  за  это  время  обзавестись
собственной "Монной Ванной", и стилизаторы "Синей птицы" {3} уже  не  вернут
нам его нежных лирных касаний. Три люстра едва прошло с первого  московского
игрища {4}, а как далеко звучат они теперь, эти выкликания вновь посвященной
менады!

                       Мертвецы, освещенные газом...
                       Алая лента на грешной невесте {5}.

     "Серебрящиеся ароматы" {6} и "олеандры на льду" {7} -  о,  время  давно
уже ^смягчило задор этих несообразностей. А то, что было только книжным  при
своем появлении, получило для нас теперь почти что обаяние пережитости,
     Пускай самая короткая из поэм

                      О, закрой свои бледные ноги! {*} {8}

     {*  Сравни  обещанную  немцами  "Nordlicht"  [северный   свет   (нем.)]
сверхкосмика - ? - Теодора Деблера толщиной в две  Илиады  (30  000  стихов)
{9}.}

     навеяна стихами Малларме -

                 О la berceuse avec ta fille et l'innocence
                 De vos pieds froids - {10}

     дымка раздражения, которая вокруг нее скопилась, заставляет думать, что
в жасминовом тирсе было, пожалуй, и немного крапивы.
     Современная менада уже совсем не та, конечно, что была  пятнадцать  лет
назад.
     Вячеслав Иванов обучил ее по-гречески.  И  он  же  указал  этой,  более
мистической, чем страстной, гиперборейке пределы ее вакхизма.

                      Бурно ринулась Менада
                            Словно лань,
                            Словно лань, -
                      С сердцем, вспугнутым из персей,
                            Словно лань,
                            Словно лань, -
                      С сердцем, бьющимся, как сокол
                            Во плену,
                            Во плену, -
                      С сердцем яростным, как солнце
                            Поутру,
                            Поутру, -
                      С сердцем жертвенным, как солнце
                            Ввечеру,
                            Ввечеру... {11}

     Эти победные кретики {12} четных строк, которые мало-помалу  ослабевают
в анапесты (во плену, поутру, ввечеру) - поистине великолепны. И  "Вакханку"
охотно декламируют в наши дни с подмостков.
     А  кто  не  оценит   литературной   красоты   и   даже   значительности
заключительных строк новой оды с ее изумительным, ее единственным на русском
языке не  окончанием,  а  затиханием,  даже  более  -  западанием  звуков  и
символов:

                         Так и ты, встречая бога,
                            Сердце, стань,
                            Сердце, стань.
                         У последнего порога
                            Сердце, стань,
                            Сердце, стань.
                         Жертва, пей из чаши мирной
                            Тишину,
                            Тишину...
                         Смесь вина с глухою смирной
                            Тишину,
                            Тишину...

     Вам,  конечно,  чудится  здесь  символ  сознанных  сил  и  власти   над
настроением. Но мне - бог знает почему - жалко той наспех обученной  ритуалу
и неискусной в самом экстазе менады, про которую когда-то уверяли,  что  она
видит

                              Фиолетовые руки
                              На эмалевой стене {13}.

     Эти годы давно канули в вечность, и мы уже не умеем  быть  дерзкими.  В
самом вызове мы стали или равнодушны, или педантичны.
     Вот пьеса Бальмонта в одном из его последних  лирических  нагромождений
("Птицы в воздухе", 1908 г.).

                         Ты хочешь убивать? Убей.
                         Но не трусливо, торопливо,
                         Не в однорукости мгновенного порыва,
                         Когда твой дух - слепых слепей!
                         Коль хочешь убивать, убей -
                         Как пишут музыку - красиво {14}.

     Тут, конечно, почувствуешь прежде всего не дерзость,  как  таковую,  по
существу - дерзость. И вовсе не в том дело, что на место Моисеевой  заповеди
самовольно выскочило какое-то "убей".  Мало  что  ли  мы  их  переварили  за
последние годы, всех этих tue-la, tue-le, tue-les {Убей ее, убей  его,  убей
их (фр.).} {15}.
     Но не поражает ли вас  в  пьесе  полное  отсутствие  экстаза,  хотя  бы
искусственного, подогретого, раздутого? Задора простого - и  того  нет,  как
бывало:

                         Хочу одежды с тебя сорвать! {18}

     Напротив, в строчках засело что-то серьезное, вяло-учебное.
     Я не смеюсь над лириком, который до сих пор умеет  быть  чарующим...  Я
хочу только сказать, что ему - этой птице в воздухе - просто надоело  играть
тирсом.

     Валерий Брюсов... В последнем отборе, в новой и строжайшей  дистилляции
своих превосходных стихотворений этот  неумолимый  к  себе  стилист  оставил
пьесу с рифмами толщиной в четыре и даже пять слогов:

                       Холод, тело тайно сковывающий,
                       Холод, душу очаровывающий
                       . . . . . . . . . . . . .
                       Снег сетями расстилающимися
                       Вьет над днями забывающимися,
                       Над последними привязанностями,
                       Над святыми недосказанностями!

     Я понимаю, что дело здесь вовсе не в  кунстштюке.  Тем  более,  что,  в
сущности, его и нет.
     Но с какой стати показывает поэт, что он не боится аналогий с учебником
русской этимологии? Разве это - не своего рода педантизм? Валерий Брюсов  не
отступает, даже замыкая свои строки такими наборами слов, как

                     . . . . . . . . смерть и тишина
                     . . . . . . . . твердь и в ней луна... {19}

     перед ритмическим соседством с самой разухабистой гармонной литературой
вроде:

                     Ах вы, Сашечки-канашечки мои,
                     Разменяйте вы бумажечки мои!

     Не показывает ли и это, что тирс уже не тот, что был, а без  крапивы  и
хлещет вяло?
     Вячеслав Иванов - в первом  номере  журнала  "Остров"  (1909)  18  дает
превосходный "Суд огня". В основе  стихотворения  лежит  культовая  ахейская
легенда об одном из многочисленных Еврипилов. При  дележе  Троянской  добычи
фессалиец Еврипил выбрал  себе  кованый  ларец,  работу  Гефеста,  -  в  нем
оказался идол Диониса Эсимнета {19}, и, открывши  свое  приобретение,  герой
сошел  с  ума.  С  обычным  мастерством  поэт,  стяжавший  себе  известность
великолепием  своих  вакхических  изображений,  передает   нам   заболевание
Еврипила:

                         Царь изрыл тайник и недрам
                         Предал матерним ковчег,
                         А из них, в цветенье щедром, -
                         Глядь - смоковничный побег.

                         Прыснул сочный, - распускает
                         Крупнолистные ростки, -
                         Пышным ветвием ласкает
                         Эврипиловы виски.

                         Ствол мгновенный он ломает,
                         Тирс раскидистый влачит.
                         Змий в руке свой столп вздымает,
                         Жала зевные сучит.

     Тут не знаешь даже, чему более изумляться: точности ли изображения  или
его колориту; сжатости ли стихов или их выдержанному стилю. Но  кто  знаком,
скажите, у нас с легендой Еврипила?
     Мало  того  -  чтобы  понять  первые  две  строки  стихотворения,  надо
вспомнить еще,  что  мать  Диониса  называлась  Семелой  и  была  во  Фракии
божеством почвенным (может быть, даже в самых звуках Семела есть  родство  с
нашим земля).
     Только путем таких соображений криптограмма об изрытом тайнике и ящике,
который предается "матерним недрам", получает поэтическую  ценность,  да  и,
скажем прямо, - смысл.
     А это что же значит:

                      Змий в руке свой столп вздымает,
                      Жала зевные сучит...?

     В последней строке по смыслу мы ожидали бы творительного падежа  (сучит
чем - беспокойно перебирать: "ребенок сучит ножками" совсем не то, что "швея
сучит нитку за ниткой"). Но это в сторону.
     Чтобы проникнуться пафосом данного изображения - мало даже знакомства с
мифом о Еврипиле. Необходимо иметь сведения  о  культе  Диониса,  где  змей,
наряду с быком и деревом, был исконным фетишем бога. Из пьесы В. Иванова уже
попали в газетную пародию - строки

                          Стелет недругу Кассандра
                          Рока сеть и мрежи кар {20}.

     Мы не читали Эсхила, - что же делать!
     Как бы то ни было, но в пьесе "Суд огня" мы  встречаемся  не  только  с
недочетами нашего подневольного классицизма, но и  с  педантизмом  вольного.
Отчего бы поэту, в  самом  деле,  не  давать  к  своим  высокоценным  пьесам
комментария, как делал в свое время, например. Леопарди? {21} И разве они уж
так завидны, этот полусознательный восторг и робкие похвалы из среды лиц, не
успевших заглянуть в Брокгауз-Ефрона {22}, и пожимания  плечами  со  стороны
других, вовсе и не намеренных "ради каких-нибудь стишков" туда заглядывать?
     Но педантизм  Вячеслава  Иванова  мешает  понимать  его  поэзию  -  что
"понимать"? дышать ею - не одним отсутствием комментария. Дело  в  том,  что
наш поэт не создает, как Стефан Малларме, особого синтаксиса.  Чужды  ему  и
гонкуровские блики {23}, и эскизность раннего Лоти {24}. Его суровые речения
сцеплены крепко, - местами  они  кажутся  даже  скованными.  При  синтаксисе
Кирпичникова {25} это иногда просто терзает.

                         Пойте пагубу сражений!
                         Торжествуйте севы сечь!
                         Правосудных расторжений
                         Лобызайте алый меч!

                         Огневого воеводы
                         Множьте, множьте легион!
                         Кто прильнул к устам Свободы,
                         Хмелем молний упоен.

                         Ляжет в поле, опаленный, -
                         Но огнем прозябнет - жечь...
                         Лобызайте очервленный -
                         Иль, схватив, вонзайте - меч! {26}

     Разберитесь-ка тут! А между тем миф тем-то ведь и велик, что он  всегда
общенароден.
     В нем не должно и не может быть темнот.
     Миф - это дитя солнца, это пестрый мячик детей, играющих на лугу. И мне
до горечи обидно, при чтении пьесы, за недоступность так заманчиво  пляшущих
предо мною хореев и за тайнопись  их  следов  на  арене,  впитавшей  столько
благородного пота.
     Хотя бы у "птиц в  воздухе"  поучился  немного  наш  дискобол  любви  к
простору:

                    Хвалите, хвалите, хвалите, хвалите,
                    Безумно любите, хвалите Любовь {27}.

     Вот глади, за которые уж никак не зацепишься.
     Еще образчик криптограммы, на этот раз, однако, не педантической,  хотя
тоже  лишенной  молодого  задора  первых  символистов.  Автор  ее  -  Сергей
Городецкий:

                         Ну, поцелуй. А в этот миг
                             Умрет ребенок.
                         И станет бледен лик,
                             И профиль тонок.
                         На, приласкай, А наверху
                             Звезду развеет:
                         Он там провел соху
                             И следом млеет {28}.
                                      (Ярь. с. 16)

     Мне вовсе не надо обязательности одного и общего  понимания.  Напротив,
считаю достоинством лирической пьесы если ее можно понять  двумя  или  более
способами или, недопоняв, лишь почувствовать ее и потом доделывать  мысленно
самому. Тем-то и отличается поэтическое словосочетание от обыденного, что за
ним чувствуется мистическая жизнь слов, давняя и многообразная, и что иногда
какой-нибудь стих задевает в вашем чувствилище такие струны, о которых вы  и
думать позабыли. Но я не люблю качаться, и мне вовсе не надо ни ребусов,  ни
анаграмм, ни таинственных собак на спичечных коробках...

     Возвращаюсь к данному случаю.

     Над пьеской Сергея Городецкого написано  -  2.  Переворачиваю  страницу
назад - в заголовке стоит "Млечный путь" - 1.  Ну,  слава  богу.  Есть  хоть
какая-нибудь нить. В "Млечном пути" речь будто бы идет о "неутомном"  Хаосе,
отце Света, и он с кем-то спит на ложе. Но что же это за он  э  2,  скажите?
Может быть, тот ребенок, которого мать подносит к  Хаосу,  со  словами  "на,
приласкай". Но ведь он умер в предыдущей строфе? И как же быть с сохой?
     Не довольно ли, однако?

     Мы остановились на пороге пародии, и притом самой тонкой из  пародий  -
автопародии. А это невольно возвращает нас к истокам новой поэзии. Первым ее
пародистом, а вместе с тем и  первым  глашатаем,  был  Владимир  Соловьев  в
"Вестнике Европы" {29}. Есть пародии и пародии. Я говорю здесь только о тех,
в которых чувствуется зерно ревнивой и даже  завистливой  влюбленности.  Так
некогда Аристофан  карикатурил  Еврипида,  плененный  "закругленностью"  его
речи, и Сократа {30}, - завидуя его лишь начинавшейся в пору "Облаков" и  уж
слишком легкой, - по сравнению с известностью комика, - славе.
     Соловьев среди декадентов - как их тогда называли - был свой.  Это  был
как бы Сократ среди софистов, но Сократ  еще  молодой.  Соловьев  не  вполне
выделился еще тогда из этой группы  новых  людей,  с  которыми  роднила  его
любовь к поэзии,  символам  и  непроторенным  путям...  Вот  отчего  пародии
Соловьева и до сих пор великолепны своим тонким юмором:

                        На небесах горят паникадила,
                            А долу тьма...
                        Ходила ты к нему, иль не ходила,
                            Скажи сама {31}.

     Мы знали наизусть его стихи. Жаль только, что  по  временам  символы  у
Соловьева для чего-то отвердевают в эмблемы:

                        О не буди гиены подозренья,
                            Мышей тоски.

     Зачем дал себе позабыть этот все понимавший человек, что именно  против
эмблем-то и направлялась дружин" символистов, тогда еще  только  дерзкая,  и
что девизы-то на щитах и возмущали новых поэтов, а девизы ли романтиков  или
классиков, это уж безразлично:

                Encor! quc sans repit lea tristes cheminees
                Fument, et que de suie une errante prison
                Eteigne dans l'horreur de ses noires trainees
                Le soleil se mourant jaunatre a l'horizon! {32}

T. e.

                И пусть без устали печальные трубы
                Курятся, и пусть вся из сального чада скиталица-тюрьма
                Гасит в ужасе своих черных влачений
                Солнце в желтоватом умирании на предельной черте
                                                          неба...

     Одна  тонкая  извилистая  линия,  -  ни  единого  утолщения:  вот   чем
зачитывались мы тогда.
     Владимир Соловьев не писал пародии на кого-нибудь в отдельности. Да ему
было и не до пародий.
     Вернее всего, что и  жертву-то  свою  на  алтарь  дразнящего  бога  он,
мистик, принес лишь во избавление от декадентского яда. Какое дело было  ему
до отдельных демонов, как их там звали: Брюсов,  Мартов  {33},  Миропольский
{34|, Даров {35}, Бальмонт, Гиппиус или Сологуб. Не то  теперь  -  вся  соль
наших современных пародий в том-то именно и заключается,  чтобы  поймать  на
лету  пьеску,  где  Гиппиус  уж  слишком  Гиппиус,   или   Кузмину   удалось
перещеголять самого себя в кузминстве.
     Пародии  (Измайлова  {36}  и  других)  стали   скорее   стилистическими
упражнениями; но часто презатейливые - они тоже пишутся скорее любовно и  со
смаком, чем ядовито.
     Да и что мудреного? Выписанные здесь примеры достаточно  показывают,  я
думаю, что в новой поэзии нет ни наскока,  ни  даже  настоящего  вызова.  Мы
работаем прилежно, мы пишем, издаем,  потом  переписываем  и  переиздаем,  и
снова пишем и издаем. Ни один тост не пропадает у нас для потомства.  Одного
Ивана  Рукавишникова  {37}  возьмите...   Внешняя   история   нашей   поэзии
когда-нибудь с ума сведет нового Николая Векклейна {38}. Нет  огня,  который
бы объединял всю эту благородную  графоманию.  Или,  может  быть,  надо  его
отыскать? Давайте искать, куда он запрятался. Критику приходится иногда быть
и пожарным.

     Новая поэзия?.. Шутка сказать... Разберитесь-ка  в  этом  море...  нет,
какое там море!.. в этом книгохранилище ничем не брезговавшего библиофила...
за неделю до распродажи: концы, начала, середки... редкости и лубки, жития и
досуги Селадона.
     Будет, пожалуй, всего практичнее начать с тех поэтов, которые проделали
всю историю нашего символизма. Три имени. Не будем касаться первого, хотя  и
самого яркого. Я сказал уже о Бальмонте все или почти все, что  умел  о  нем
сказать,  в  другой  книге  {Книга  Отражений,  I.  СПб.,  1906.  Изд.   бр.
Башмаковых, с. 171-214.}.
     А главное, Бальмонт - и это, надеюсь, для всех ясно - уже завершил один
и очень значительный период своего творчества, а начала второго покуда нет.
     Остаются,  таким  образом,  Валерий  Брюсов  и  Федор  Сологуб.  Ими  и
займемся.  Надо  только  условиться  сначала   насчет   основных   терминов.
Символисты? Декаденты?
     Прекрасные слова, но оба в применении к новаторам поэзии - сравнительно
еще очень недавние, даже во Франции.
     В первый раз, как пишет Робер де Суза, поэтов назвал  декадентами  Поль
Бурд {39} в газете "Le Temps" от 6 августа 1885 г. А спустя  несколько  дней
Жан Мореас {40} отпарировал ему в газете же "XIX siecle"  {XIX  в.  (фр.).},
говоря, что если уж так необходима этикетка,  то  справедливее  всего  будет
назвать новых стихотворцев символистами.

     Я не думаю, чтобы после данной исторической справки было  целесообразно
разграничивать в сфере русской поэзии имена или стихотворения по  этим  двум
менее терминам -  как  видите,  -  чем  полемическим  кличкам.  Символист  -
отлично, декадент... сделайте одолжение. Этимологически, конечно,  в  каждом
из наших стихотворцев есть и то, и другое.
     Такие серьезные люди и изысканные мастера, как В. Иванов и  В.  Брюсов,
печатают акростихи и вяжут венки из сонетов... Так неужто же они  отказались
бы от титула декадентов в добавление к другим, столь же, если не более,  ими
заслуженным?..

     Когда-то, еще в боевую пору  новой  поэзии  у  французов,  Артюр  Рембо
(Rimbaud) напугал читателей (а еще больше не-читателей)  сонетом  о  гласных
{41}, где каждый гласный звук властно вызывал в душе поэта  ощущение  одного
из цветов и символизировался различными мельканиями и звучаниями жизни.
     И  вот  не-читатели  ожесточенно  нападали  на   поэта,   отлившего   в
классическую форму сонета такой, казалось бы, бред.
     Недавно кто-то дал,  однако,  очень  простое  решение  загадки,  пробуя
оправдать и Рембо, и тех, кого в то время сонет все  же  заинтересовал,  как
смелая попытка фиксировать и объединить слишком  мимолетные  восприятия,  не
подчиняясь общепонятым схемам: - оказалось, что в какой-то старой азбуке, по
которой, может быть, учился и Рембо, гласные буквы были раскрашены и едва ли
не так же, как в пресловутом сонете. Террор обратился в идиллию,  а  желание
удивить мир - в сентиментальное воспоминание.
     Только декадентства, - если мы все  же  условимся  не  смешивать  этого
слова со словом символизм, - в сонете Рембо, пожалуй, что и