то, забудь...
     Марков медленно  закрыл  глаза.  Голова,  успокоившаяся  было,  снова
начала болеть. "А может, и правда - бред", - подумал он.
     - Пал Палыч, - сказал он, - дай-ка ты мне еще водки. Боюсь, не  засну
теперь.
     - Болит? - спросил Пал Палыч.
     - Болит, - сказал Марков.
     Летучий корабль... Летучие викинги... Не  бывает  такого  и  быть  не
может... Первые люди на первом плоту... Чепуха, поэзия...
     Он кряхтя перебрался на лавку, где ему постелили.
     Когда он заснул, Пал Палыч, накинув полушубок, прихватил инструмент и
вышел во двор прилаживать дверцу курятника.  За  ночь  снегопад  кончился,
солнце было яркое, снег во дворе сверкал девственной белизной.  Пал  Палыч
работал со злостью и два раза стукнул себя молотком  по  большому  пальцу,
так что из-под ногтя выступила кровь. К нему подошла мать,  пригорюнилась,
подперла щеку рукой.
     - Курей-то опять заводить будем, Пашенька? - сказала она.
     - Заведем, - угрюмо ответил Пал Палыч. - И курей заведем,  и  свинью.
Не впервой. У Москаленковых щенок хороший есть - надо взять... - он  встал
и принялся отряхивать снег с колен.
     - Чисто немцы - энти-то, - сказала бабка, всхлипнув.
     - При немцах ты б в погребе не отсиделась, - сказал Пал Палыч. - Да и
мне бы не уйти... Ты вот что, мать...  Ты  об  этом  никому  ни  слова,  и
особенно про палку, что я принес, а ты сожгла.
     - Да я же не знала, Пашенька!.. Палка и палка.
     - Ладно - сожгла и сожгла. А рассказывать все равно не надо. До Олега
Петровича дойдет - очень обидится, а я его обижать не хочу. А чтобы он  на
тебя сердился, тоже не хочу. Поняла?
     - Да, поняла, - сказала бабка. - А палка-то, ох,  и  красиво  же  она
горела, эта палка! И красным, и синеньким, и зеленым - ну чисто изумруд!..
А кто же это были, Пашенька? Неужели опять немцы?
     - Викинги! - сказал Пал Палыч сердито. -  Викинги  это  были,  дикие,
понятно?



                                    2

                        Какой  должна  быть  фантастика?   Познавательной,
                   увлекательной и правдоподобной. Главное правдоподобной.
                                                           Ольга Ларионова

     Простуда брала свое, и Маркову было ясно, что  последние  шесть  дней
отпуска придется проваляться  в  постели.  Полдня  он  тоскливо  глядел  в
заиндевелое окошко, под которым со  звонким  морозным  лязгом  и  грохотом
проносились по Среднему проспекту невидимые, но вполне слышимые трамваи.
     В  четыре  часа  пополудни,  устав  натужно  кашлять,  Марков   решил
бороться. Средство  было  верное:  баня.  Хорошо  пропариться,  затем  сто
граммов перцовки с таблеткой аспирина да чай с сухой малинкой,  отсыпанной
в холщовый узелок сердобольной бабкой Марьей. Бабкой...  Марков  поднялся,
прогнал воспоминания. Не было ничего. Ни бабки, ни леса,  ни  чертей  этих
крашеных. А то еще чего  доброго  рехнешься.  Не  было  ничего,  и  точка.
Марков, постанывая от ломоты, собрал в чемоданчик  мочалу,  мыло  да  пару
исподнего.
     В бане он пристроился возле самой двери в парилку,  откуда  время  от
времени выплескивалась волна влажного духовитого жара. Переступая  с  ноги
на ногу - в бане не было места, где бы не дуло по низу, -  он  старательно
мылил голову и все пытался не думать  о  приключившемся.  Тело  постепенно
нагревалось, наполняясь ленивой банной истомой, мысли текли  медленнее,  и
ощущение первобытного блаженства уже начало переполнять Маркова, когда ему
вдруг помешали.
     Не то чтоб  очень.  Просто  выискался  шутник,  не  нашедший  лучшего
применения своему юмору, как  пустить  в  шайку  Маркова  старую  мочалку.
Марков вы ругался и, не глядя, выловил мочалу  и  швырнул  ее  на  пол,  к
стене. Но шутник не  унимался.  Видно,  он  стоял  где-нибудь  поблизости,
потому что не успел Марков как следует продраить затылок, как мочала снова
появилась в его шайке. Марков тряхнул чубом, наскоро окатившись, и  открыл
было рот, дабы выяснить отношения. Но глаза нестерпимо заело, и он,  краем
глаза успев заметить в шайке нахальную рыжую  мочалу,  торопливо  затрусил
под душ. В бане было что-то тихо, и он не увидел, а  скорее  почувствовал,
как расступаются перед ним люди. Не  особенно  этим  огорчаясь,  он  сунул
голову под жиденькую струю, поднял руки и вдруг  наткнулся  на  непривычно
гладкую поверхность собственного черепа, обтянутого тонкой, до  странности
беззащитной кожицей.
     Марков  обернулся  и  сквозь  струйки,  сбегавшие  по  лицу,   увидел
притихшее население бани, с немым ужасом взиравшее на это чудо.
     Марков виновато пожал плечами, попытался улыбнуться, но  это  ему  не
удалось, и он пошел прочь, цепко ставя ноги, чтобы не поскользнуться, даже
не взглянув на шайку, в которой сиротливо золотилось то, что поначалу было
принято им за мочало.
     Ах, как хотелось ему все позабыть, пойти на работу, снова  дожидаться
отпуска, который теперь пришелся бы на лето,  и  двинуть  на  Селигер,  за
степенными лещами, за шкодливыми плескучими хариусами... И теперь все  шло
прахом. Придется куда-то и к кому-то  идти,  все  рассказывать,  выяснять,
убеждать, а тебя будут принимать за дурака, в лучшем случае, а то так и за
психа.
     Малину бабкину он выбросил, едва придя домой, а перцовки с  аспирином
принял, и от этого, а может, просто по  редкому  везению  -  Марков  и  на
фронте, и теперь вот выходил вроде бы  сухонький  из  всяких  возможных  и
невозможных ситуаций - но наутро голая бильярдная поверхность  его  черепа
начала едва уловимо щетиниться. У Маркова отлегло от сердца. Кажется,  все
обошлось, можно никуда не ходить, никому ничего не  рассказывать.  Правда,
оставалось смутное беспокойство за Пал Палыча и его старуху. Не  случилось
ли с ними беды? Новой, нежданной?
     Марков достал тетрадку в клеточку, вот уже несколько  лет  снабжавшую
его почтовой  бумагой.  Прямо  так  рассказывать  приключение  в  бане  не
хотелось, и Марков ходил вокруг да около,  с  кажущейся  ему  тактичностью
выспрашивая, не случилось ли чего еще, и как там бабка Марья, и не надо ли
ей гребней каких или шпилек, если соберется он к ним на будущую зиму.
     Письмо он  отправил  без  надежды  на  скорый  ответ,  так  как  знал
неторопливость сельцовского почтаря, однорукого Нефедова,  который,  ясное
дело, не попрет  и  леснику  по  морозу  за  десять  километров,  а  будет
терпеливо ждать, когда тот сам по какой-либо оказии завернет в Сельцо.
     Между тем последние дни отпуска подходили к концу, щетина  на  голове
неуклонно росла, а лесное происшествие столь же неуклонно забывалось.  Там
снова началась работа с вечными всепоглощающими хлопотами,  и  Марков  был
несколько обескуражен, когда на его имя пришел довольно объемистый пакет.
     Вскрыв пакет, он нашел  там  свое  нераспечатанное  письмо,  а  также
весьма обстоятельное послание от сельцовского почтаря.
     Суть дела сводилась к тому, что спустя два  дня  после  отъезда  его,
Маркова, обратно в Ленинград  необъяснимо  вдруг  снялся  с  места  и  сам
лесник. Он сбегал на лыжах в райцентр,  где  шумел,  требовал,  чтобы  его
рассчитали "сей же минут", а получив расчет, в тот же день собрал  пожитки
и отбыл в неизвестном направлении. Старуха его уезжала угрюмая, молчаливая
и платок - до бровей.
     На место лесника желающих пока не нашлось: далеконько от села,  да  и
домишко плохонький. В пустую избу бегали ребята, и внучок Нефедова с ними,
говорят: страшно там, - в печи холодной  искры  то  и  дело  скачут.  Хотя
непонятно, откуда искрам взяться, когда  печь  который  день  нетоплена  и
даже, говорят, треснула до основания, и из  нее  вроде  бы  черное  дерево
проросло. Ребята  дерево  кое-как  обломали,  уж  очень  странным  оно  им
показалось. Нефедов приспособил палку под метлу. И тут, как на  грех,  его
вызвали в райцентр, а возвратясь, застал он в  избе  рев  и  розги.  Ревел
внук,  а  розги,  судя  по   их   измочаленному   виду,   были   применены
Нефедовой-дочерью не без знания дела.  Старый  почтарь  долго  доискивался
правды. Выходило так, что  вся  ребятня  деревушки  под  предводительством
Нефедова-внука начала вдруг изображать чертей. Один из них летал верхом на
метле, другие с визгом и  хохотом  его  преследовали.  Летал  на  метле...
Старик призадумался. Внук не отрицает, но верить все-таки невозможно.
     Внук,  правда,  полностью  отказывался  от  обвинения  в  чертовщине.
Катались по очереди, и все тут. Весело, вот и визжали. Ни в  каких  чертей
играть им и в голову не приходило. Просто было здорово, что  дедова  метла
сама  собой  по  воздуху  летает,  и  надо  было  очень  хитро  тормозить,
нацелившись в стог и выставив вперед  ноги.  Катались  до  тех  пор,  пока
очередь не дошла до Катьки Бирюковой, которая от страха забыла,  как  надо
останавливаться, зажмурилась и разжала руки. Метла помчала  по  прямой,  и
никто  не  смог  ее  догнать,  она  оборвала  телеграфный  провод,  снесла
громоотвод на сельсовете, распугала баб, собравшихся у сельпо, и исчезла в
направлении Беховского озера.
     Вот как обстояли дела в Сельце. В заключение Нефедов  прибавлял,  что
хоть лесника и нет больше, Маркову на селе будут рады  и  остановиться  он
может в любой избе, так что пусть он всенепременнейше  приезжает  в  любой
час и с полным своим удовольствием.
     Марков задумался. Может, пойти все-таки и рассказать? Он  решил,  что
пойдет и расскажет, и ему сразу стало легко, как бывает после выполненного
неприятного обязательства. Но он все откладывал свой поход со дня на день,
пока не стало ясно, что никуда за давностью ходить не надо.


     А в это же самое время, летом (ибо январь в южном полушарии  -  самая
середина лета) небольшой отряд из трех тяжело  груженных  джипов  медленно
двигался по каменистому плоскогорью северо-восточной Бразилии, направляясь
из Монте-Санту в штат Пернамбуку. Конечной точкой  их  путешествия  должен
был стать Поко-да-Крус, где экспедицию ждал Этьен  Бретта,  талантливый  и
деятельный  человек,  не  побоявшийся  взвалить  на  себя  все  тяготы   и
ответственность  правительственной  компании  по  обводнению   бразильских
сертан - безжизненных, иссушенных зноем земель.
     Головную машину вел негр. Он беззаботно поглядывал на дорогу, нередко
совершенно терявшуюся среди  уродливых  нагромождений  кактуса.  Тогда  он
прибавлял скорость, и стебли кактуса ломались с упругим, хлюпающим звуком,
так что светло-зеленый сок забрызгивал стекла. Человек, сидевший  рядом  с
шофером, недовольно морщился.
     Это был Мариано да Пальха, гидрогеолог, окончивший институт пять  лет
тому назад и уже имевший неплохой послужной  список.  Тонкие  черты  лица,
смуглый цвет кожи и блестящие черные волосы выдавали в  нем  аборигена,  а
редкая и своенравная красота делала его похожим  скорее  на  голливудского
статиста, загримированного под настоящего бразильца.
     Сзади разместились рабочие гидрологического  отряда,  нанятые  еще  в
Монте-Санту.
     Вторую машину вела  женщина.  Софи  Берже,  француженка,  подписавшая
контракт на три года, была тоже молода, опытна и тоже  могла  похвастаться
послужным списком, но ничем кроме него. Мариано, ожидавший очаровательного
гидрогеолога из Марселя, с непременным парижским  носиком  и  пленительной
грацией движений, был ошеломлен, увидев спускающуюся с  корабля  костистую
рослую девицу. Он сухо представился и был не менее сухо принят.
     Мариано никогда не спрашивал Софи о том, что заставило  ее  подписать
контракт с Этьеном Бретта; впрочем, он ее вообще ни о чем не спрашивал,  и
молодые люди молча делали каждый свое дело, не обнаруживая ни  дружелюбия,
ни антипатий.
     Платили обоим хорошо.
     За рулем последнего джипа сидел Машадо, мулат, прекрасно знавший  все
местные наречия и сопровождавший Мариано в каждой  его  экспедиции.  Сзади
него погромыхивали ящики с продовольствием и экспедиционным снаряжением.
     Внезапно из-за поворота вышли трое. Впереди шел  ребенок  лет  шести,
почти голый, если не считать двух тряпок - на плечах и на бедрах,  бывших,
по-видимому, когда-то рубашкой. За ним,  понурясь,  шла  женщина,  которой
могло быть сколько угодно лет - от двадцати до пятидесяти. Замыкал шествие
мужчина в ветхом пончо, болтавшемся на его плечах, словно на ветке  сухого
каатинга. Шедшие посторонились, пропуская пылящие машины.
     Софи опустила боковое стекло и  с  любопытством  разглядывала  людей,
нагруженных нехитрым  деревенским  скарбом.  Она  проехала  еще  несколько
метров, затормозила и высунулась из машины.
     - Машадо! - крикнула она, оборачиваясь к следовавшему за ней джипу. -
Что это за мумии и куда они бредут? Они же помрут в дороге, не  добравшись
даже до Байи.
     Мулат тоже затормозил, приоткрыл дверцу  машины  и  посмотрел  назад.
Трое медленно выбирались на дорогу.
     - Я тебя спрашиваю, - нетерпеливо крикнула Софи,  -  кто  это  такие?
Почему они бродят по дорогам?
     Она не в первый раз замечала, что Машадо неохотно отвечает  ей,  если
вопрос  не  относится  непосредственно  к  работе.  Вот  и  сейчас  Машадо
посмотрел на нее из-под полуопущенных век и коротко, тяжело бросил:
     - Флагеладос.
     Спрашивать еще раз было бессмысленно,  и  Софи  резко  откинулась  на
сиденье и рванула свой джип вперед. Машадо подождал, пока она  отъедет  на
почтительное расстояние, и окликнул путников:
     - Эй!
     Обернулся только ребенок. Машадо быстро  нащупал  у  себя  за  спиной
мешочек бобов  и  жестянку  с  оливковым  маслом.  И  швырнул  их  малышу.
Мальчонка бросился к подарку  и  упал  голым  пузом  на  столь  неожиданно
обретенные сокровища. Машадо отъехал метров сто и  обернулся  -  малыш  не
решался подняться, словно кто-то мог  отобрать  у  него  еду.  Флагеладос.
Откуда эта белая лошадь могла знать, что это означает? Так  звали  местных
крестьян,  и  в  переводе  на  любой   европейский   язык   это   означало
"многострадальные".
     Как ни медленно передвигались машины, к полудню небольшой  отряд  уже
достиг неглубокого ущелья, по дну которого  протекала  Васа-Баррис.  Слева
виднелись руины, поросшие зарослями каатинга, еще  дальше  белели  домишки
убогого поселенья. Мариано да Пальха остановился.
     - Первый лагерь тут! - крикнул он.
     Софи вылезла из машины, разминая  затекшие  ноги,  потом  порылась  в
своей дорожной сумке и достала планшет. Местечко называлось Канудус, и это
был район предполагаемого затопления. Несколько дней  придется  проторчать
здесь, предварительные изыскания и все такое. Вот  и  палатки  уже  начали
натягивать.
     Мариано объяснялся с рабочими, и Софи решила, что она может позволить
себе десятиминутную прогулку  после  тряски  в  вонючей  машине.  Тропинка
вилась среди  развалин.  Софи  натянула  куртку,  чтобы  не  ободраться  о
колючки, и медленно двинулась вперед. Справа  высился  неуклюжий  каменный
крест, у подножия его грелась серая крупная ящерица. Софи подняла камень и
швырнула его в ящерицу, не столько из природной брезгливости,  сколько  от
постоянного  внутреннего  раздражения,  которое  не  покидало  ее  в  этой
проклятой стране. Ящерица метнулась в сторону, и Софи, приблизясь,  смогла
различить надпись. Первое слово было непонятным - во  всяком  случае,  оно
было написано не по-французски; затем следовала  дата  -  1893,  и  четыре
буквы: А.М.М.К.
     Крест был выщерблен круглыми дырочками, словно в него долго и  упорно
стреляли.
     Софи пожала плечами и вернулась обратно.


     Время до ужина пролетело быстро: дел было много, и когда  тропическая
темнота стремительно опустилась на  лагерь,  Мариано  вспомнил,  что  надо
готовиться к  радиосводке.  Пока  Машадо  менял  аккумуляторы,  да  Пальха
набрасывал в блокноте донесение в Национальный  департамент  по  борьбе  с
засухой. Он был слишком занят, чтобы обратить внимание на какую-то  особую
угрюмость и без того мрачноватого Машадо.
     Софи не сиделось в палатке, и она вышла к чадящему костру, в  который
рабочие беспрерывно подкидывали сухие побеги  кактуса  и  кривые,  колючие
ветки. Жара от такого  костра  было  не  много,  но  пряный  дым  разгонял
насекомых. Софи велела принести себе складной стул и расположилась у огня.
     Из палатки Мариано доносился  писк  морзянки,  свист,  вой  и  всякая
радиокутерьма. Машадо сидел у входа, подвернув под себя ногу, и Софи вдруг
показалось,  что  он  подслушивает.  С  одной  стороны,  Мариано  не   мог
передавать ничего такого,  чего  нельзя  было  бы  слышать  даже  простому
носильщику,  с  другой  стороны,  между  Мариано  и   меднокожим   мулатом
существовала какая-то давняя привязанность.
     Тем не менее Софи резко окликнула его и подозвала к костру,  сама  не
зная зачем.
     - Машадо, - сказала  она,  когда  он  приблизился,  -  ты  не  знаешь
человека, инициалы которого А.М.М.К.?
     При свете костра было видно, как передернулось сухое лицо мулата.
     - А зачем это знать вам? - ответил он вопросом на вопрос. - Зачем это
знать вам? Каждый человек знает, как зовут его мать. Каждый бразилец знает
имя Конселейро. Если вы не привыкли к этому имени  с  пеленок,  зачем  вам
узнавать его сейчас?
     Софи  посмотрела  на  него  снизу  вверх,  слегка  приподняв   брови.
Запальчивость мулата позабавила ее, хотя тон его был явно недопустим.
     - Ты забываешься, Машадо, - сказала она лениво. - Тебе задан  вопрос.
Отвечай коротко.
     - На такие вопросы коротко не отвечают. Вы ехали сюда, чтобы  попасть
в райскую страну, в страну-сказку, где цветные рабы смотрят вам в рот: да,
мадемуазель,  слушаюсь,  мадемуазель,  будет  исполнено,  мадемуазель.  Но
Бразилия - не такая страна. Она не такая с тех  пор,  как  на  этом  самом
месте пролил свою кровь Антонио Мендес Масиэл Конселейро. Может  быть,  он
умер именно там, где горит наш костер.
     Спать еще не хотелось, и и тому же Софи разбирало любопытство.
     - Послушай, Машадо, а нельзя  ли  твоего  героя  называть  как-нибудь
покороче? Мой  бедный  европейский  язык  не  в  силах  выговорить  ничего
подобного.
     -  Народ  называл  его  коротко:   "пастырь".   Здесь   построил   он
город-крепость Канудус,  здесь  учил  он  свой  народ  выше  всего  ценить
свободу, и здесь он погиб вместе  со  всеми  жителями  Канудуса.  Ни  один
человек, способный держать в руках винтовку или хотя бы камень, не  сдался
врагу. Их кости там, под зарослями каатинга.
     - Ну, довольно, - сказала Софи. - Не понимаю только,  почему  ты  мне
все это рассказываешь. Насколько я помню, ни я, ни мои ближайшие предки не
расстреливали этого твоего пастыря. Ступай спать.
     - Я говорю это вам потому, что вы пришли на нашу землю.
     - Мы пришли дать вам воду, осел. Можешь не возмущаться,  твои  дружки
ни  слова  не  понимают  по-французски.  Дети  ваших  детей  поставят  нам
памятник. А теперь проваливай.
     - В Минас-Жераис и Пернамбуку, в Пиауи и Сержипи десятки рек и  сотни
долин, - медленно произнес мулат. - Но вы, чужаки, нарочно выбрали  именно
эту, чтобы затопить наш Канудус.  Берегитесь!  Это  священный  город,  где
прозвучали слова свободы!
     Рядом с Машадо стояли рабочие, и по их лицам Софи вдруг увидела,  что
им понятно, о чем говорит Машадо. Этого не хватало! Револьвер  в  палатке.
Мариано... Да будет ли защищать ее Мариано в случае стихийного бунта? Ведь
он тоже бразилец.
     - Красная пропаганда в  сертанах,  -  произнесла  Софи,  подымаясь  и
потягиваясь. - Слова свободы... Дать им по ведру воды и два фунта маиса на
нос, и они выдали бы своего пастыря с ручками и с ножками. На деле свобода
легко заменяется жратвой и пойлом.
     Машадо вскинул голову и неожиданно улыбнулся:
     - Ты дочь рабов, - сказал он и плюнул ей под ноги.
     Не думая о последствиях, она размахнулась  и  изо  всех  сил  ударила
мулата.
     Внезапно из темноты выбежал человек  и  упал  перед  Софи  на  землю,
касаясь пальцами ее ботинок.
     В первую ми