Джон Фаулз
   Рассказы

   Элидюк
   Принц и маг


   Джон Фаулз
   Элидюк

От автора

    Поначалу я думал дать этому сборнику рассказов1 название "Вариации",
имея в виду вариации как на некоторые темы прежних моих книг, так и в
отношении разных способов повествования – хотя я терпеть не могу ставить в
неудобное положение читателей, незнакомых с другими моими сочинениями или
неспособных, положа руку на сердце, назвать разницу между rйcit2 и
discours3. Впрочем, и им тревожиться не о чем. Единственная причина, по
которой я отбросил это рабочее название, состояла в том, что первые
профессиональные читатели, знакомые с моими книгами, не увидели ни единого
основания для названия "Вариации"... помимо личного миража, возникшего в
сознании автора. Я посчитался с их мнением и, если не считать настоящего
упоминания о ней, сохранил эту иллюзию для внутреннего употребления.
    И все же, "Башня из черного дерева" тоже представляет собой вариации,
хоть и более бесхитростные, источник ее настроения, а отчасти и тем, и
композиции, теперь уже настолько далек от меня и забылся так основательно –
хоть я и имею причины считать таковым историю литературы, – что мне
захотелось воспроизвести некий его фрагмент. К тому же, неразгаданная
тайна, как знает любой агностик и любой романист, – являет собою мрачное
доказательство окончательного увиливания от творческой ответственности. На
совести моей лежит мертвая ласка; а еще глубже – мертвая женщина.
     Изучая в Оксфорде французскую литературу, я читал все без разбору,
причем скорее от невежества, чем от большого ума. О настоящих моих вкусах я
имел представления весьма отдаленное, ибо принял на веру широко
распространившийся в ту пору миф, что будто бы одни лишь преподаватели
обладают правом на личные пристрастия. Нынешним студентам я такой подход не
порекомендовал бы, но одна выгодная сторона у него все же имеется. В
конечном итоге, у меня на строго прагматической основе сформировались мои
собственные "нравится" и "не нравится"; я также научился ценить то, что мне
не удавалось забыть в течение многих лет. Одним из таких упрямых
долгожителей был "Le Grand Meaulnes"4 Ален-Фурнье. Немалое число молодых
диссертантов говорят мне теперь, что не видят сколько-нибудь значительных
параллелей между "Le Grand Meaulnes" и моим "Магом"5. Должно быть, я
перерезал пуповину – истинная связь между этими книгами требует именно
такой метафоры – гораздо аккуратнее, чем мне казалось в то время; а может
быть, нынешняя ученая критика просто слепа в отношении связей в гораздо
большей мере эмоциональных, нежели структурных.
     Притяжение Анри Фурнье я ощущал с самого начала. Иное дело – другая
часть учебной программы. Старо-французский язык с его латинизмами,
непостижимой орфографией и богатством диалектических форм, возможно, и
способен зачаровать лингвиста, но того, кто стремится понять суть
читаемого, эти сложности попросту раздражают. Тем не менее, впоследствии
мне пришлось обнаружить, что одна область старо-французской литературы
отказывается погружаться в реку забвения, чего я от души желал всей этой
литературе с того самого дня, как сдал выпускные издания. Эта область –
правильнее будет назвать ее дремучим лесом – кельтский рыцарский цикл.
     Удивительные изменения, происшедшие в европейской культуре под
влиянием образного мира бриттов – в изначальном кельтском значении этого
слова, – никому, подозреваю, так и не удалось ни полностью проследить, ни в
полной мере себе представить. Мания рыцарства, куртуазной любви,
мистического, порождающего крестовые походы христианства, синдром Камелота,
все это нам известно – быть может, даже слишком, судя по пародийным
снижениям, которые выпали в недавнее время на долю этого последнего
средоточия древнего знания. Я однако считаю, что мы также обязаны тому,
странному вторжению северян в средневековое сознание – по крайней мере, в
отношении эмоциональном и образном, – самими нашими представлениями о
беллетристике, о романе и обо всех их отпрысках,. Можно снисходительно
посмеиваться над наивностью и примитивностью приемов таких повестей, как
"Элидюк", но не думаю, что какой бы то ни было писатель способен делать это
с чистой совестью – и по очень простой причине: читая их, он присутствует
при собственном рождении.
     Говоря биографически, о Марии Французской не известно практически
ничего. Даже имя это представляет собой плод дедукции, осуществленной много
спустя после ее смерти и основанной на строке в одной из ее повестей:
"Marie ai nun, si suis de France". Мое имя Мари, а родом я из... наверняка
не известно даже, подразумевала ли она под Францией то же, что мы сегодня.
Скорей всего нет, имея в виду лишь близкие к Парижу земли – Иль-де-Франс.
Существуют также шаткие лингвистические и кое-какие иные основания для
утверждения, что она могла происходить из той части Нормандии, которая
называлась Вексен и граничила с Парижским бассейном.
     В некотором году она попала в Англию, возможно, состоя при дворе
Алиеноры Аквитанской, либо присоединившись к нему. Королем, которому она
посвятила свои "Lais", или повести о любви, мог быть муж Алиеноры, Генрих
II, погубитель Бекета; существует даже вероятие, что Мария приходилась
Генриху незаконнорожденной сестрой. У отца его, Готфрида Плантагенетабыла
побочная дочь, носившая то же имя и ставшая около 1180 года аббатисой
Шефтсбери. Далеко не все средневековые аббатисы вели святую, благочестивую
жизнь, к тому же мы можем почти с уверенностью утверждать, что любовные
романы были сочинены Марией десятилетием раньше. То обстоятельство, что два
других уцелевших сочинения ее являются религиозными и определенно созданы
после 1180 года, говорит в пользу такой идентификации. Если "Мария
Французская" – действительно является внебрачным отпрыском представителя
Анжуйской династии, ставшим аббатисой Шефтсбери, то родилась она, скорее
всего, раньше 1150 года, а нам известно, что аббатиса эта прожила до
1216-го.
    Трудно представить, чтобы "Lais" были написаны кем-то иным, кроме
высокообразованной (а стало быть – в том веке – высокородной) молодой
женщины; с другой стороны, не составляет труда догадаться, что женщина эта
была романтична и весела; о быстром же и громком успехе ее сочинений
свидетельствует обилие современных ей манускриптов и переводов... кое-кто,
пожалуй, мог бы счесть ее одной из первых жертв мужского шовинизма,
сосланной в Шефтсбери во исправление ее неблагочестивого нрава. Существуют
надежные свидетельства того, что Церковь ее повестей не одобрила. Почти
сразу за тем как "Lais" увидели свет, некий джентльмен по имени Денис
Пирамус – монах, но, по всему судя, прирожденный литературный критик – с
кислым сарказмом писал о ее популярности. Он понимал, отчего ее
произведения доставляли аристократической аудитории столь сомнительное
удовольствие: аудитория эта находила в них то, что сама желала бы испытать.
     Своими "Lais" Мария определенно пыталась спасти от забвения некоторые
предания кельтов – широко распространенные фольклорные легенды, именуемые
учеными "matiйre de Bretagne"7 – ныне из них известны главным образом
легенды Артуровского цикла да история Тристана и Изольды. Услышала ли она
их впервые во Франции или в Британии, неизвестно – поскольку собственное ее
определение их происхождения: "bretun", в то время использовалось
бриттскими кельтами в смысле расовом, а не географическом: такое
обозначение могло относится и к Уэльсу, и к Корнуоллу, и к самой Бретани. О
том, как далеко забредали кельтские менестрели еще задолго до рождения
Марии, существуют письменные свидетельства, так что она могла услышать их
при любом большом дворе.
     Но куда важнее этих квази-археологических изысканий превращение,
происшедшее, когда Мария привнесла в старинные легенды то, что сама она
знала о мире. В сущности говоря, она ввела в европейскую литературу элемент
совершенно новый. Не самую малую его часть составляло честное описание
любви между полами и очень женское понимание того, как на самом деле ведут
себя нормальные люди – плюс способы представления этого поведения и проблем
морали посредством таких приемов, как передача диалогов и описание
поступков, совершаемых персонажами. Для своих последователей Мария сделала
примерно то же, что Джейн Остин для своих: установила новый стандарт
точности в изображении чувств, питаемых человеком, и глупостей, им
совершаемых. Можно сказать, что сходство между этими двумя является еще
более тесным, поскольку общая основа всех повестей Марии (то, что сама она
назвала бы "desmesure", крайностью страстей) удивительным образом роднится
с тем, какими видятся разум и чувство позднейшей из двух романисток. Еще
одну общую их черту нам теперь уловить довольно сложно – я говорю об их
юморе. Из-за того, что события, о которых повествует Мария, столь далеки от
нас, мы склонны забывать, что и от ее двенадцатого столетия они далеки не
менее, и потому мы сильно недооцениваем умудренность самой Марии и ее
слушателей, воображая, будто они внимали ее повестям с серьезными лицами,
истово веруя каждому слову. С таким же успехом можно ожидать, что и мы
станем принимать на веру наши триллеры, вестерны и фантастические саги.
     Иронию Марии трудно теперь уловить и еще по одной, сугубо исторической
причине. Ее "Lais" не предназначались для уединенного чтения, к тому же то
была не проза. В оригинале они представляли собой рифмованные восьмистопные
двустишия, которые полагалось петь, скорее всего на одну или несколько
избираемых самим исполнителем мелодий, сопровождая пение мимической игрой,
– а то и просто проговаривать под аккорды и арпеджио. Инструментом,
по-видимому, служила арфа, и несомненно бретонская ее разновидность –
"rote". Романтики необратимо оглупили слово "менестрель", однако те
немногие свидетельства, которыми мы располагаем, позволяют думать, что
артисты эти практиковали великое, безвозвратно утраченное нами искусство.
Для писателей, подобных Марии Французской, видеть один только напечатанный
текст было все равно, что судить о фильме лишь по сценарию. Долгая эволюция
литературы как раз и связана с поисками средств для передачи "голоса
автора" – его юмора, его частных мнений, его внутреннего мира – посредством
одних лишь манипуляций со словом и печатным текстом, но все, происходившее
прежде Гутенберга, погрузилось для нас во тьму. Приведу лишь один маленький
пример из повести, которую вам предстоит прочесть. Мария дважды самым
формальным образом описывает, как ее герой навещает своенравную принцессу,
в которую он влюблен – он не ломится в ее покои, но велит доложить о себе,
как того требуют приличия. Кто-то может сказать, что Мария просто "доливает
воды" в свой рассказ, прибегая к традиционному описанию куртуазного
этикета. Я же считаю, что перед нами – сжатая ремарка "в сторону" первых ее
слушателей, – если то, что нам известно о Генрихе II, правда, а в жилах
Марии действительно текла та же кровь, что и в его, я, пожалуй, рискнул бы
высказать предположение насчет того, кому предназначалась эта маленькая
колкость.
     Я попытался передать в моем переводе, основанном на хранящемся в
Британском музее тексте H (Harley 978) в редакции Альфреда Юэртаi, хотя бы
следы этой живой устной ноты. И теперь мне остается только напомнить
читателям о трех существовавших в реальности системах, на фоне которых
разворачивается эта повесть со всеми ее анахронизмами. Это прежде всего
система феодальная, в которой жизненно важную роль играли клятвенные
обещания, коими обменивались вассал и его господин. От представления о том,
что человеку должно быть таким же верным, каково его слово, зависела не
только структура власти, от него зависела вся тогдашняя цивилизованная
жизнь. Это сегодня мы, в случае нарушения договора, можем обратиться в суд,
тогда оставалось только хвататься за оружие. Второй контекст –
христианство, столь сильно сказывающееся в окончании "Элидюка", но и только
в нем. Сердце человека Марию вне всяких сомнений интересовало куда больше,
чем его бессмертная душа. Третьей системой является куртуазная любовь, с ее
не менее основательной опорой на соблюдение верности, но уже в любовных
отношениях. В двадцатом столетии эта идея, пожалуй, несколько вышла из
моды, и тем не менее "amour courtois" представляла собой отчаянную и
совершенно необходимую попытку привить чуть больше культуры (чуть больше
женской разумности) жестокому обществу, вся цивилизованность которого
зиждилась на договорах и символах обоюдного доверия. В эпоху, когда
становится возможным Уотергейтский desmesure – трагедия, на мой взгляд, в
сфере скорее культуры, чем политики – такая попытка выглядит не столь уж и
непонятной.




                        Элидюк

De un mut ancпen lai bretun
 Le cunte e tute la reisun
Vu dirai



    Я собираюсь сколь можно полнее пересказать вам древнюю кельтскую
повесть или по крайности то, что сам я сумел в ней понять.
    Некогда жил в Бретани рыцарь по имени Элидюк. Он был образцом для
подобных ему: одним из храбрейших людей в тех краях, и жена его,
происходившая из знатного и влиятельного рода, отличалась замечательной
ученостью и не меньшей преданностью мужу. Они счастливо прожили несколько
лет, ибо супружество их основывалось на любви и доверии. Но затем случилась
война, и Элидюк покинул жену ради воинских подвигов. Тогда-то и полюбил он
некую девицу, несказанно прекрасную принцессу по имени Гиллиадун. Кельтское
имя оставшейся дома жены было Гильдельюк, а потому и вся эта повесть
называется "Гиллиадун и Гильдельюк" – по их именам. Поначалу же называлась
она "Элидюк", но затем название изменили, ибо на самом деле речь в ней идет
о двух женщинах. Теперь я расскажу, как именно все произошло между ними.
     Сюзереном Элидюка был король Бретани, очень любивший своего рыцаря и
всячески старавшийся соблюсти его интересы. Элидюк служил ему верой и
правдой, так что король, покидая свои владения, всякий раз оставлял их на
попечение Элидюка, надежно хранившего оные от врагов своей доблестью. За
это получал он многие милости. Ему дозволялось охотиться в королевских
лесах, и никакой лесничий, даже самый отчаянный, не смел заступить ему
дорогу или принести на него жалобу. Однако зависть людская к удаче этого
рыцаря сделала свое черное дело. Элидюка оговорили и оклеветали и отношения
его с королем ухудшились. В конце концов, его, не называя причин, отставили
от двора. Элидюк, пребывая в недоумении, вновь и вновь просил дозволения
оправдаться перед королем, ибо все наговоры на него были лживыми, он же
верой и правдой служил своему государю и был тем счастлив. Но двор ни
единого раза не ответил ему. Убедившись, что никто его слушать не станет,
он решил удалиться в изгнание. Итак, он направился домой и созвал всех
своих друзей. Он рассказал им, как все сложилось между ним и королем,
рассказал о возгоревшемся против него королевском гневе. Элидюк ведь
никогда не щадил сил своих на королевской службе, и оттого негодование
короля было несправедливым. Когда пахари слышат ругань, исходящую из уст их
господина, они вспоминают поговорку: "не верь любви великого человека".
Люди разумные, попав в положение Элидюка, более полагаются на любовь и
дружбу соседей. Итак, рыцарь говоритii, что устал от Бретани, что
переправится за море, в Англию, и там постарается найти утешение. Жену же
он оставит дома и пусть слуги его и друзья заботятся о ней.
     Сказано – сделано. Сам рыцарь и десять всадников, коих взял он с
собою, снарядились, как должно, в дорогу. Тяжко было друзьям расставаться с
ним, что до жены его... первую часть пути она провожала мужа, вся в слезах
оттого, что теряет его. Однако рыцарь торжественно поклялся, что останется
верным ей. Затем он прощается и скачет прямиком к морю. Там он всходит на
корабль, благополучно пересекает море и прибывает в гавань Тотнес.
     В той части Англии было тогда несколько королей, и все они сражались
друг с другом. Невдалеке от Эксетера жил могущественный старый властитель.
Наследника у него не имелось, одна только незамужняя дочь. Из-за нее-то и
разгорелась война, ибо старик не пожелал отдать руку ее равному ему по
положению королю из другой династии, и король тот предал огню и мечу все
его земли. В конце концов, он осадил старика в одном из укрепленных
городовiii. И никому не доставало отваги выйти за стены и сразиться с
захватчиком – единолично или сообща. Прознав обо всем этом, Элидюк решил,
что, раз уж идет здесь война, то он, чем ехать дальше, останется в этих
местах. Он надумал помочь осажденному королю, положение коего все
ухудшалось – одни только гибель и разрушение ожидали его. Элидюк решил
наняться к нему на службуiv.
     Он послал к королю вестников с письмом, в котором объяснял, что
покинул родные края и пришел ему на помощь; разумеется, он весь к услугам
короля, но если тот не пожелает принять его на службу, он просит лишь о
безопасном проезде по его землям, дабы он, Элидюк, смог предложить свое
воинское умение кому-нибудь другому. Увидев вестников, король весьма
обрадовался и принял их весьма дружелюбно. Он призвал к себе рыцаря,
начальствовавшего в крепости, и повелел ему немедля выделить для Элидюка
эскорт, который препроводил бы его в замок. Затем король подготовил для
него жилые помещения, а также все необходимое для месячного пребывания в
крепости.
     Эскорт, вооружась, оседлал коней и отправился навстречу Элидюку.
Благополучно добравшись до города, рыцарь был принят с великими почестями.
Он поселился у богатого горожанина, человека достойного и
благовоспитанного, выделившего рыцарю лучшую, украшенную гобеленами
комнату. На прекрасно приготовленный ужин Элидюк пригласил всех остальных
рыцарей, пребывавших в городе в тревоге и беспокойстве. Он также воспретил
своим людям, даже самым охочим до наживы, принимать в первые сорок дней
какие бы тот ни было подношения либо дары.
     На третий день его пребывания в Эксетере поднялся в этом городе
великий крик, ибо во всей окружавшей его местности объявились враги и уже
изготовились идти на приступ городских ворот. Заслышав вопли впавших в
панику горожан, Элидюк немедля облачился в доспехи. То же сделали и
спутники его. В городе находилось еще только четырнадцать рыцарей,
способных держать оружие, прочие залечивали раны или были пленены. Увидев,
как Элидюк садится на коня, все они отправились по своим домам и также
облачились в броню. Они не пожелали ждать, когда их позовут, они выедут из
ворот вместе с ним.
     – Мы поедем с тобой, сэр рыцарь, – говорят они, – и как бы ты ни
поступил, мы поступим так же.
     Элидюк отвечает им:
    – Благодарю. Есть ли среди вас кто-нибудь, кто знает хорошее место для
засады? Теснину? Любое место, мимо которого они поскачут? Если мы останемся
здесь, нас ожидает хорошая битва. Однако лучше иметь преимущество. Может
быть, у кого-нибудь есть план получше?
     – Тут есть поблизости узкий проселок, сэр рыцарь. Вон у того леса, что
граничит с посевами льна. Награбив вдоволь добычи, они будут возвращаться
этой дорогой. После таких трудов, они обычно скачут в беззаботности и
довольстве, как бы напрашиваясь на легкую смерть.
     Все можно было покончить в несколько мгновений, нанеся врагу великий
ущерб.
     – Друзья мои, – сказал Элидюк, – бесспорно только одно. Без риска,
даже если все кажется безнадежным, нельзя снискать победы ни в войне, ни в
делах чести. Все вы люди короля, и обязаны ему безоглядной верностью. А
потому следуйте за мной. Куда я пойду, туда идите и вы. И обещаю вам,
неудачи у нас не будет – настолько то от меня зависит. Возможно, добычи нам
не видать. Но ежели мы ныне побьем врага, то нас никогда не забудут.
     Уверенность его передалась остальным рыцарям и те последовали за ним к
лесу. Там они спрятались близ дороги и ждали, когда враг станет
возвращаться из набега. Элидюк обдумал каждую мелочь и рассказал им, как
должно напасть, переведя коней в галоп, и что следует при этом кричат