епуха! Месть
всегда  горяча, как свежая кровь; месть никогда не остынет, а иначе это и не
месть,  а  так,  детская  обида...  А еще - месть пьянит, пьянит как дорогое
вино!  Но  не  пора  ли  тебе  протрезветь?  -  осведомлялся  тот  спокойный
рассудительный  голос, что спас Ахабьева от сумасшествия шесть лет назад. О,
я  протрезвею,  я  очень  скоро снова обрету покой - когда увижу труп своего
врага;  но  сначала  я проведу его сквозь ад, как он провел меня... А с чего
ты  взял,  что эта волчица - самка Зверя?.. Ха! А чья же еще? Для кого Зверь
начертал  на  пеньке чертов "вольфсангель"? А? Кого он хотел отпугнуть? Свою
суку.  И  своих  выблядков...  Не  сходится. Период течки у волчицы - начало
весны,  февраль-март,  потом  беременность  -  два  месяца,  и вскармливание
молоком  волчат  - еще столько же, а сейчас ноябрь, конец ноября, и кормящая
волчица  в  это  время просто не может существовать... А Зверь может?! Зверю
не  писаны  законы  человеческие,  божеские  и природные. Будь он мутант или
колдун,   его   не   остановят  такие  мелочи,  когда  срабатывает  инстинкт
воспроизводства  рода. Зверь завел потомство и совершил ошибку. Теперь Зверь
узнает  (как  узнал  я)  главную  истину  Будды:  чем больше ты имеешь - тем
больше тебе придется потерять...
 	Уже  совсем  стемнело,  когда  следы  вывели  его к волчьему логову.
Солнце   почти  закатилось  за  горизонт,  и  на  небе  последние  проблески
пурпурного  заката  сражались  с фиолетовой тьмой; поднялся ветер, сильный и
холодный,  он гнал тяжелые тучи и раскачивал вековые сосны, шумел в кронах и
обжигал  разгоряченное лицо, и Ахабьев ежился, пытаясь унять озноб, и сжимал
обрез,  до  рези  в  глазах всматриваясь в груду бревен, досок и камней, под
которой  темнела  дыра, откуда тянуло густым звериным духом и доносился едва
слышный писк, похожий на детский плач.
 	Это  был  домик,  понял  Ахабьев. Охотничий домик. Маленькая избушка
посреди  леса.  Она  рухнула,  и  рухнула давно, а Зверь вырыл логово под ее
фундаментом...  Здесь,  под  обломками,  в  глубокой  норе зверенышам его не
страшны никакие бури.
 	Между  прочим,  о  буре. Оценив угрожающую черноту беременных грозой
туч  и  пронзительность  ледяного ветра, прислушавшись к отдаленным раскатам
грома  и  потянув  носом  густой,  упругий  воздух, Ахабьев подумал: сегодня
ночью  будет  светопреставление,  да  такое,  что вчерашний ливень покажется
приятным  моросящим  дождиком...  Что  ж,  так  тому  и быть. Да здравствует
стихия!
 	Исполненный  мрачной  решимости,  Ахабьев  достал  зажигалку,  высек
огонек  и  полез в волчью нору. Он был готов убивать, и он хотел убивать. Он
слишком долго ждал этого мига...
 	Но  вся  готовность  пролить  кровь  куда-то испарилась, когда ему в
ладонь  доверчиво  уткнулись  холодные  носы  волчат.  Их  было  пять:  пять
маленьких   меховых   комочков,   толстеньких   лохматых   щенков,  неуклюже
переваливающихся   на   коротких  кривых  лапах,  радостно  повизгивающих  и
облизывающих  руку  Ахабьева  горячими  и шершавыми языками. Пять пар желтых
глаз,   похожих   на  янтарные  пуговицы,  смотрели  на  него  с  влюбленной
преданностью и легкой укоризной...
	Я не могу, безмолвно простонал Ахабьев. Я просто не могу.
 	Ведь  не  зверь же я, в конце концов! Я не смогу их убить. В чем они
виноваты?!  Тем, что отец их - Зверь?... А в чем был виноват мой сын?! Зверь
убил  его... Но на то он и Зверь. А я не стану убивать беспомощных щенков...
Дурак  и  сопляк! - завопил его глас рассудка. Это они сейчас беспомощные! А
скоро они вырастут. Давай, мсти пока можешь! Нельзя же упускать такой шанс!
 	Вот  когда вырастут - тогда и посмотрим, отрезал Ахабьев. Я охотник,
а  не  живодер.  Он  извернулся  в  тесном  логове, чтобы вылезти наружу, на
свежий  воздух,  подальше  от этой душной пещеры, где так силен смрад Зверя,
но  пляшущий  огонек зажигалки вырвал из темноты что-то блестящее, и Ахабьев
остановился.   Подкрутил   фитилек,   заставив   пламя   вздуться   на  пять
сантиметров,   отпихнул   в   сторону   дурашливо   кувыркающихся  волчат  и
протиснулся в дальний угол норы, вытянув перед собой руку с мини-факелом.
 	Там,  на  небольшой  горке обглоданных костей, лежал детский скелет.
Крошечный череп с лоскутами кожи и грудная клетка с разломанными ребрами.
	...А дитятко? Что с дитятком?!...
 	Ахабьев  резко  выдохнул, захлопнул колпачок зажигалки, выронил ее и
судорожно развернувшись, полез наружу.
 	Его  мутило.  Он  на  карачках  выполз  из норы, прислонился к груде
обломков,  откинул  со лба слипшиеся от пота волосы и начал дышать глубоко и
часто.  Затылок у него совершенно онемел, глаза жгло, он поморгал, но жжение
только усилилось, и очертания деревьев стали искаженными и деформированными.
 	Правая  рука, выпустив обрез, нащупала тяжелый и скользкий булыжник.
Ахабьев  поднял  камень,  покачал  его  на  ладони,  прикидывая вес, и криво
улыбнулся  помертвелыми  губами.  Он сунул левую руку в темную дыру, ухватил
за  загривок  первого  волчонка,  вытащил его наружу, затем схватил второго,
третьего...
 	Когда  все  пятеро  волчат, жалобно скуля и прижимаясь друг к другу,
очутились  под  открытым  небом,  Ахабьев взмахнул булыжником и размозжил им
головы.



ДЕНЬ ПЯТЫЙ

 	Утром  выпал снег. Он мелкой солью присыпал бугристую кору деревьев,
заморозив  капельки  смолы;  посеребрил раскидистые кроны корабельных сосен;
тонкой  узорчатой  паутиной  инея  укутал  сырую  землю,  заморозив пожухлую
траву;  насыпал  небольшие,  но  девственно-белые  и сверкающие в лучах зари
сугробы... В лес пришла зима.
 	Не  осталось  даже  и  воспоминанья  о  страшной  ночной буре, когда
порывы  ветра  вырывали с корнем сосны, а плотная стена дождя взбивала землю
в   грязь.  Лес,  припорошенный  первым  снегом,  обрел  вдруг  царственную,
храмовую  неподвижность,  и  в воздухе, прозрачном, звонком, чистом, повисла
тишина,  не  замутненная  ни  пеньем  птиц,  ни  шелестом ветвей. Зимний лес
превратился в сказочное царство покоя и безмятежности.
 	Но  хриплый, надсадный кашель, похожий на карканье вороны, разорвал,
вспорол  по  шву  тончайшее  полотно  белого  безмолвия,  заставив  треснуть
хрустальный бокал тишины. Спустя мгновение кашель повторился.
 	Комья  снега  сорвались  с разлапистых сосновых веток, когда Ахабьев
обессилено  откинулся  назад,  привалившись спиной к древесному стволу. Снег
упал  на  запрокинутое  лицо,  но  не  принес  облегчения. Ахабьев смахнул с
ресниц  крупицы инея и снова согнулся в пароксизме кашля. Легкие жгло огнем,
а  горло  саднило  как  изнутри,  так и снаружи. Придя в себя, Ахабьев сгреб
ладонями   колючий  снег  из  ближайшего  сугроба  и  яростно  растер  лицо.
Самочувствие  его  было  весьма  паршивым:  дыхание  вырывалось  из  горла с
каким-то странным сипом, а лицо пылало жаром... Ног он не чуял вовсе.
	Я заболел, подумал он. Причем серьезно. Надо возвращаться.
 	Он  попытался  встать,  но  вместо  ног у него оказались обледенелые
подпорки,  которые  все  время  разъезжались,  и  к тому же его снова настиг
приступ  кашля,  скрутивший  судорогой тело. Откашлявшись, Ахабьев сплюнул в
снег.  Не  кровью  -  вот и слава богу, подумал он, усаживаясь на промерзшую
землю  и  пытаясь закоченевшими пальцами распутать шнурки ботинок. Не тут-то
было.   Пришлось  вытаскивать  нож.  Разрезанные  шнурки  напоминали  дохлых
червяков.
  	Ботинки   он   стянул   сравнительно   легко;  с  носками  пришлось
повозиться.   Резать   или  рвать  их  он  не  хотел,  но  шерстяная  ткань,
покрывшаяся  коркой  льда,  стала  похожа  на  картон.  Наконец,  он сбросил
отвердевшие  носки и осмотрел свои ступни. Пальцы ног не слушались совсем, а
ногти  приобрели голубоватый оттенок. Дурной признак, озабоченно подумал он,
ущипнув себя за ногу и не почувствовав никакой боли. Очень дурной...
 	Ахабьев  отцепил  от  пояса  флягу,  свернул колпачок и поднес ее ко
рту.  Запах  спирта  ударил  в  ноздри,  и  горлышко  выбило дробь по зубам.
Ахабьев  сделал глоток. Спирт обжег горло, и в ушах зашумело. Но хоть кашель
не  начался...  Ахабьев  плеснул  спиртом на ладонь и стал растирать ступни.
Через  минуту-другую  чувствительность  начала  возвращаться,  и  он едва не
заорал   от   боли,  но  сцепил  зубы,  сощурился  и  продолжил  болезненную
процедуру.  Израсходовав  полфляги  спирта, Ахабьев снова обрел контроль над
своими  ногами.  Он  подобрал  носки,  отбил  лед,  размял  их  и натянул на
обожженные  спиртом  ступни.  А  вот ботинки не пожелали налезать обратно, и
Ахабьеву пришлось слегка разрезать голенища.
 	Встать  он  смог,  только  держась  за дерево. Правую ногу чуть ниже
колена  кололо  тысячью мелких иголок, и он не мог перенести на нее вес. Мне
нужен костыль, подумал он. Жалко, что я отрезал приклад и ствол у ружья...
 	Вспомнив  о  ружье,  он  нагнулся  за  обрезом.  Стволы  были забиты
снегом,  и  влажные  на  ощупь  патроны  не внушали доверия. Он выбросил их,
поискал   в   карманах   сравнительно   сухую  пару  красных  цилиндриков  и
перезарядил  обрез.  Чисто  механически: теперь все это уже не имело смысла.
Охота кончилась. Как и полнолуние.
 	Зверю  снова  удалось улизнуть. Но Ахабьев смог свести счеты - и это
было  уже  немало.  В  конце концов, Зверь никуда не денется. Будут и другие
охоты, не так ли?
 	И  все-таки  жаль,  что Зверь не принял вызов. Ахабьев прождал его у
логова  всю  ночь  -  всю  эту  бесконечную  ночь, и только бог знает, каких
усилий  стоило  охотнику  не  уснуть  в  засаде... а Зверь просто не пришел.
Кошмарная   ночь   отложилась   в   памяти   Ахабьева  как  череда  тяжелых,
беспросветных  провалов,  когда  он  не выдерживал и соскальзывал в короткое
болезненное  забытье,  и  безумно-яростных  вспышек  молний,  сопровождавших
кипение  холодного, как смерть, ливня... И сквозь раскаты грома Ахабьев лишь
однажды  ясно  различил  тоскливый,  заунывный  волчий  вой.  Ему был хорошо
известен этот вой: он сам так выл шесть лет назад...
 	Но  теперь  пора  было  возвращаться  в  Сосновку.  Ахабьев мечтал о
горячей  ванне,  бритве  и  двадцати  часах сна - лишь для того, чтобы снова
ощутить  себя  человеком.  Потом  можно  будет съездить в город, поужинать в
приличном  ресторане,  снять  на ночь девочку... Ему нужно было расслабиться
любой ценой, а иначе напряжение последних дней грозило свести его с ума.
 	Он  отлепился  от  дерева,  тихонько  охнув  от боли в потревоженной
ноге,  и,  с  трудом  удерживая  равновесие,  захромал  в  сторону Сосновки,
стараясь не глядеть на присыпанные снегом трупики волчат...


x x x

 	"Тяжеловато  совмещать военную карьеру с призванием охотника. Солдат
ведь  человек  подневольный,  куда  пошлют - туда идет, и получив приказ, не
рассуждает!..
 	Вот  и  я  не  рассуждал.  Ни  в двадцать первом году, когда простым
красноармейцем  выбивал  из  Монголии белогвардейские банды генерала Унгерна
фон  Штернберга.  Ни  в  двадцать  пятом, когда будучи уже чекистом, стрелял
басмачей  в  Туркестане.  Ни  в  двадцать  девятом,  когда служил на финской
границе.  Ни  в  тридцать  втором, когда перебросили меня на Дальний Восток,
охранять рубежи нашей Родины.
 	Э,  да  что тут говорить! Служил я всегда честно, долг свой исполнял
добросовестно,  с  начальством  не заедался, на службу не напрашивался, но и
от  службы  не  отказывался  -  вот  и  помотало  меня  по  всей  стране, от
Туркестана  и  до  Амура...  Нормальная  военная  жизнь.  Немного тяжеловато
пришлось,  когда  появился  ты, Колька, но потом твоя мама привыкла в будням
советского офицера...
 	Удивительно  другое. Где бы я не служил, куда бы не забрасывала меня
судьба военного - Зверь находил меня всюду..."

                                Из дневников Владимира Аркадьевича Ахабьева,
                                                              капитана НКВД.


x x x

  	Грязно-серые   разводы,   скованные  голубоватым  инеем,  покрывали
кафельные  стенки  пустого  бассейна.  На  дне,  у самого стока, лежал ворох
мокрых  желтых  листьев,  нанесенных  ночной бурей; а тонкий слой пушистого,
липкого  снега  припудрил  собой  и  стенки, и дно, и металлические поручни,
ведущие  в бассейн, и белый пластмассовый шезлонг, стоящий у самого бортика,
и женский труп, покоящийся на дне бассейна.
 	Это  Кира, предположил Ахабьев. Это должна быть Кира. Женщина лежала
лицом  вниз,  и  у  Ахабьева  не было ни малейшего желания спускаться вниз и
переворачивать  тело.  Он  только  удивился,  как  мало  было  крови.  Всего
несколько  бурых  пятен  на  кафеле.  И каштановые волосы на затылке женщины
были спутаны и покрыты какой-то вязкой, клейкой массой красноватого оттенка.
 	Не  повезло,  подумал  Ахабьев  и отвернулся. Вообще-то они молодцы,
быстро  сообразили.  О  джипе этого бритоголового молодца я совсем забыл - а
они  вспомнили.  И  попытались  на  нем  уехать.  Только Зверь им не дал. Не
повезло...
 	Он  продолжал  машинально  вертеть  в руках перекрученную проволоку,
которую  подобрал у распахнутых ворот, ведущих к коттеджу усопшего нувориша.
Ахабьев  сгибал  и  разгибал  ее,  поглаживая подушечкой пальца разломленную
пополам сургучную пломбу.
 	Что  ж,  у  них  был  шанс. Если бы они попытались уехать днем, пока
светло...  Может  быть,  им  и  удалось  бы  спастись.  Валентин Дмитриевич,
Виталик,  Кира,  Зоя,  баба  Даша  плюс  раненная  Елизавета Ивановна. Шесть
человек.  Или  даже семь, если бы они удержали героического мальчика Гену от
необдуманных  поступков. Они бы все поместились в джип. И уехали бы. Но Гена
ушел  в  лес,  и  они  ждали, пока он вернется... Потом стемнело. И шансы на
спасение растаяли как дым.
 	Черт  побери,  да  они  пешком  могли уйти из Сосновки, если бы этот
самоуверенный  придурок не поперся в лес! Это он их погубил. И еще - стадный
инстинкт...
 	Ахабьев  бросил проволоку в бассейн и поглядел на коттедж. Сосульки,
свисающие  с  карниза второго этажа, искрились в лучах яркого, но по-зимнему
холодного  солнца,  выглянувшего  в  просвет между седых косматых туч. Двери
гаража   были   открыты,  и  оттуда  торчал  передок  наполовину  выехавшего
"Джипа-Чероки".  Лобового стекла у машины не было; точнее, меньшая его часть
была  рассыпана  по капоту в виде мельчайших осколков, похожих на льдинки, а
большая  (его  ведь  разбили  снаружи)  -  оказалась внутри машины, на трупе
Валентина  Дмитриевича,  как  предположил  Ахабьев,  не  собираясь подходить
ближе и уточнять подробности.
 	Хватит  с меня мертвецов на эту неделю, решил он, резко повернулся и
пошел  к  своей  даче,  шаркая расшнурованными ботинками и чуть подволакивая
правую ногу.
 	Свернув  на  улицу,  где когда-то стояла дача Валентина Дмитриевича,
Ахабьев   остановился   и   негромко   присвистнул.  На  месте  двухэтажного
деревянного  дома  было  самое настоящее пепелище - вонючая гора еще тлеющей
золы,  обгорелые  бревна  и  доски,  мерцающие угольки, от которых поднимись
столбики  белого  дыма, и закопченная труба камина, нависающая над всем этим
безобразием.
 	Лихо,  оценил  Ахабьев.  Неужели  это  тоже сделал Зверь? А впрочем,
какая  теперь  разница...  Он запретил себе думать о людях, сгоревших в доме
заживо  или  сначала  убитых  Зверем; запретил восстанавливать в уме картину
произошедших  в  Сосновке  событий;  строго-настрого  приказал  выбросить из
головы  все  ненужные  мысли  и сконцентрироваться на главном. Ему надо было
попасть  в  город.  И  как можно скорее, пока он не свалился в обморок прямо
посреди улицы.
 	Поэтому  он опустил глаза и стал смотреть себе под ноги. Под ноги, и
только  под ноги, и никуда больше, слышишь? - никуда! - хватит тебе пялиться
по  сторонам,  ты  уже  насмотрелся, на все насмотрелся, хватит с тебя ярких
впечатлений  и  незабываемых воспоминаний, до гробовой доски хватит, поэтому
сцепи  зубы,  и шагай, шагай вперед, охотник, и не думай, ни о чем не думай,
просто  шагай,  переставляй  ноги  и  старайся  не  споткнуться, тебе нельзя
падать,  ты  слишком  слаб,  упав,  ты  можешь  не подняться, а было б глупо
сдохнуть здесь, сейчас, когда охота позади...
 	Ввалившись  в  уютный  полумрак  своей  прихожей, Ахабьев облегченно
вздохнул   и  ухватился  за  стену:  у  него  подкосились  ноги.  Он  хрипло
рассмеялся  и  нащупал  выключатель  -  но  света  не  было. Это из-за бури,
подумал он. Ну и ладно. Обойдусь.
 	Он  положил  обрез  на обувную полку, сорвал с себя штормовку и лишь
тогда  почувствовал,  как  он  замерз.  Все  бы отдал за горячую ванну... Но
придется  потерпеть. Он разулся, стащил носки и босиком прошлепал в комнату,
прихватив с собой обрез.
 	Флягу,  пистолет  и нож он бросил на диван. Обрез сначала разрядил и
бросил  следом.  Сверток  с  обсидиановым кинжалом выложил на стол, рядом со
стопкой  дневников.  Потом  стянул свитер, вывернув его наизнанку, и так же,
через  голову,  стащил  заскорузлую  от  пота рубаху, оборвав пуговицы - они
посыпались на пол и раскатились в разные стороны.
 	Раздевшись  до  пояса,  он  тут  же покрылся гусиной кожей. Где-то у
меня  была  чистая  рубаха  и  носки,  подумал  он,  роясь в сумке. Вот они.
Усевшись  на  ковер,  он  натянул на онемевшие ступни хлопчатобумажные серые
носки  и  просунул  руки  в рукава белой накрахмаленной рубахи. С кряхтеньем
встал,  застегнул  рубашку и кое-как заправил ее в джинсы. Подобрал свитер и
надел его как был, на левую сторону. Поправил воротник рубашки.
 	Все  эти  привычные,  автоматические действия почему-то требовали от
него  странных  усилий, постоянного мысленного контроля. Будто он забыл, как
надо  одеваться. Все приходилось обдумывать - как надо застегивать пуговицы,
как  завязывать  шнурки кроссовок. Он снова чувствовал себя ребенком. Одичал
я в лесу, подумал он с усмешкой. Но так даже лучше. Никаких лишних мыслей.
	Он убрал оружие и дневники в сумку и застегнул молнию.
 	Из  шкафа  с  расшатанной  дверцей  он вытащил старое, побитое молью
пальто,  доставшееся  ему  вместе  с  дачей  и мебелью. Встряхнул его, выбив
облако  пыли,  и  напялил  на себя. Пальто было ему великовато, да и видок у
него  был  еще  тот,  и  оно  сильно  пахло  нафталином,  но Ахабьев не стал
обращать  на  это  внимания.  Он  подтянул  слишком длинные рукава и закинул
сумку на плечо.
 	Посмотрелся  в  зеркало  и не смог сдержать ироничной ухмылки. Бомж,
самый  натуральный.  Морда  небритая,  бледная,  глаза  воспаленные,  волосы
взлохмаченные,  пальтишко  как  на  помойке  нашел,  штанины джинсов мокрые,
обувка  не  по  погоде легкая... Так меня еще и ни одна попутка не подберет,
испугался он. Неохота трястись в автобусе...
 	Уже  уходя из комнаты, он обернулся посмотреть, или ничего не забыл,
и,  увидев  на  столе  начатую пачку сигарет, вдруг осознал, что ему зверски
хочется  курить.  Он  сунул  одну сигарету в рот, а пачку в карман, вышел на
улицу,  запер  дверь  и  вспомнил,  что  зажигалки  у  него  больше нет. Она
осталась  в  волчьем  логове.  Все  еще  держа  ключи в руках, он решил было
вернуться, на кухне были спички, но передумал.
	Возвращаться - дурная примета.
 	Ахабьев  убрал ключи, поднял воротник пальто и, прихрамывая, зашагал
к калитке.
	Там его поджидал Виталик.


x x x

 	"Давным-давно  один  философ сказал: "Чья мысль хоть раз переступала
мост,  ведущий  к  мистике,  тот  не  возвращается  оттуда  без  мыслей,  не
отмеченных  стигматами".  Неглуп  был  старик  Ницше,  а?  Хотя  он  вряд ли
понимал, насколько прав он был...
 	Меня  пугает  не  смерть.  И даже не то, что ты, Олег, обречен стать
охотником  и  в  твою жизнь тоже войдет Зверь. Я уже смирился с тем, что нам
не  суждено просто жить, как живут все. Таков наш приговор, и обжалованию он
не подлежит...
 	Отец  мой  написал  однажды  - мы живем для того, чтобы стоять между
Зверем  и  человеком.  Но жизнь не сводится к стоянию; жизнь - это движение,
но куда? От человека к Зверю или наоборот?
 	Как  кончится  моя  жизнь?  Я  застрелюсь,  как  мой