недорогим,  но  Ахабьева они бы не устроили. Патроны надо было
делать  на  заказ...  Это  влетело  ему  в  копеечку,  и платить пришлось не
столько за работу или материал, сколько за молчание оружейника.
  	Ахабьев   вскрыл   прямоугольную   коробку  с  надписью  на  крышке
"Пистолетные  патроны  калибра  7,62  мм", внутри которой из гнезд картонной
решетки,  похожей  на  пчелиные  соты,  торчали  донышки  патронов, подцепил
ногтем  фланец  одного  из  них, вытащил и покрутил его в пальцах. На первый
взгляд  -  все  нормально,  патрон  как  патрон;  подвести  не  должен. Да и
оружейник   был   надежный,   опытный,   не   какой-то   там  кустарь...  Но
стопроцентной  уверенности,  что  патрон  выстрелит,  у  Ахабьева  не  было.
Все-таки самоделка, а не фабричное производство.
 	Он  поднес  патрон к свету и, прищурив один глаз, посмотрел на пулю.
В  отличие  от  тускло-желтой  биметаллической  гильзы, пуля ярко сверкала в
лучах холодного осеннего солнца, пробивающегося сквозь занавеску.
	Пуля была серебряная.


x x x

 	"Несомненное  родство  блеска  серебра и лунного света, оказывающего
неоспоримое  влияние  на  жизненные  циклы  Зверя,  является, на мой взгляд,
первопричиной  той  странной  уязвимости  к  этому  металлу,  что  так часто
приписывается  оборотням  и прочим потусторонним существам во многочисленных
сказках, легендах и преданиях.
 	Конечно,  нельзя  абсолютно всерьез воспринимать те страшные истории
об  упырях и живых покойниках, которые почему-то вошли в моду в конце нашего
просвещенного   девятнадцатого   века  -  все  эти  плоды  досужего  вымысла
литераторов  вроде  Брэма Стокера или Проспера Мериме, тщащихся развлечь или
напугать  скучающего  читателя.  Однако,  легенды о волкодлаках, вервольфах,
кицунэ,  лу-гару, ликантропосах, лобисонах и капианго слишком распространены
среди  народов  всего  мира,  от  Германии  и Франции до Японии и Абиссинии,
чтобы  от них можно было просто отмахнуться. Трудно судить, насколько близки
они  к  тому,  что  мне  известно о природе Зверя - ведь известно мне крайне
мало.  Я  даже  не  знаю  точно,  является ли Зверь оборотнем; и если да, то
какова   его   первичная  сущность:  человек  ли  он,  способный  обернуться
хищником, или наоборот?
 	Впрочем,  еще  в 1486 году доминиканцы Яков Шпренгер и Генрих Крамер
в  своем  "Malleus  Maleficarum" (часть I, вопрос X) утверждали, что ни один
человек  не  способен  превратиться  в  волка, но с помощью колдовства может
вызвать   иллюзию   такого  превращения.  И  действительно,  гипнотизм  (или
месмеризм,  иногда  называемый  так по имени Франца Месмера), с точки зрения
современного  образованного  человека кажется более убедительным объяснением
необъяснимого,  нежели  влияние  полной  луны.  Но  тот,  кому довелось хоть
единожды  в жизни лицезреть растерзанные Зверем тела людей, предпочтет иметь
под  рукой  не  "Молот Ведьм" или другой плод ума средневековых схоластов, а
надежный револьвер с шестью серебряными пулями..."

                                   Из дневников Аркадия Матвеевича Ахабьева,
                           унтер-егермейстера Его Императорского Величества.


x x x

 	Ахабьев  отложил  тетрадь  на  журнальный  столик  рядом  с диваном,
сладко  потянулся,  зажмурился  и потер большими пальцами уголки глаз. Глаза
устали,   и   каллиграфически   правильные,   но   очень   уж  мелкие  буквы
прадедушкиного  почерка  начинали сливаться в одну строчку, а многочисленные
"яти" и твердые знаки - вызывать раздражение... Читать расхотелось.
  	Из   висящих   на  стене  старинных  ходиков  выскочила  кукушка  и
простуженным  голосом  прокуковала  один  раз.  Ахабьев  слегка  надавил  на
глазные  яблоки,  потом  открыл  глаза,  поморгал,  разгоняя туман и цветные
круги, и посмотрел на часы. Половина третьего.
 	Время  обедать,  а  он  еще  и  не  завтракал.  Но  есть не хотелось
совершенно.  От  безделья  аппетит пропал, что ли? Он не глядя взбил кулаком
подушку  под  головой,  прикрыл  на  мгновение  глаза  и  почувствовал,  что
соскальзывает  в  густой  и  вязкий  сон, больше напоминающий некое отупение
души и тела...
 	Так  дело  не  пойдет, решил Ахабьев, продирая глаза и усаживаясь на
диване  по-турецки.  Затем  он помотал отяжелевшей головой, разгоняя остатки
сна,  свесил ноги на пол, нашарил тапочки и без всякого энтузиазма побрел на
кухню.
 	Возня  с  яичницей  и  последующее  мытье  посуды  его не прельщали,
открывать  консервы  тоже было лень, и поэтому он поставил чайник на плиту и
начал сооружать себе бутерброд с колбасой.
 	После  еды  захотелось  курить. Ахабьев не вспоминал о сигаретах уже
больше  суток, и это было в порядке вещей: охота всегда отбивала у него тягу
к  никотину, но сейчас его потянуло выйти на улицу и постоять минут пять под
открытым  небом, ничего не делая и ни о чем не думая... Сигарета была лучшим
поводом для вечерней медитации.
 	В  ноябре  темнеет  рано,  и когда Ахабьев, накинув на плечи куртку,
вышел  на  крыльцо,  над  Сосновкой  уже  сгустились  серые сумерки. Ахабьев
поплотнее  запахнул  куртку,  спасаясь  от  пронизывающего  ветра,  закурил,
несколько  раз  с  отвращением  затянувшись  табачным  дымом, затем выбросил
сигарету и стал считать светящиеся окошки.
 	Вон  в  том  большом двухэтажном доме живет мальчик Виталик (Ахабьев
наконец-то  вспомнил,  где он его видел). Живет он там папой и папиной новой
женой,  слишком  юной,  чтобы  быть мамой Виталика. А приезжали они обычно в
Сосновку  на  белой  "Ниве",  которая  сейчас,  должно быть, стоит в гараже,
примыкающем к дому... Телефона у них нет, и это хорошо.
 	А  вон  та  обветшалая дача с мансардой принадлежит одинокой женщине
бальзаковского  возраста, то ли вдове, то ли старой деве. Зовут ее, кажется,
Елизавета  Ивановна,  и мансарду она сдает в наем. Правда, сейчас там темно,
но  Ахабьев  вспомнил,  что  в  обсуждении утренних событий принимал участие
некий  субтильный старичок - наверняка постоялец из мансарды. Кто таков, как
давно и зачем он там живет можно будет выяснить у бабы Даши.
 	У  нее,  кстати,  сейчас тоже все окна темные. Электричество бережет
старушка.  Или  по  гостям  шляется,  чаи  гоняет  и  сплетничает  обо  всем
понемножку.
 	Холод  начинал  пробирать до костей, и пора было возвращаться в дом,
но  Ахабьев  медлил.  Что-то  было  не  так. Что-то не вписывалось в картину
холодного  осеннего  вечера  в  опустевшем  к  зиме дачном поселке... Что-то
здесь было чужеродным и непривычным.
 	Музыка,  вдруг понял Ахабьев. Где-то играла музыка. Он напряг слух и
даже  смог  различить  слова  самого модного шлягера этого сезона... Мальчик
Виталик  оказался  меломаном?  Нет.  Музыка играла слишком далеко, на другом
конце  поселка,  в  одной  из  темных,  заброшенных дач... Ахабьев до боли в
глазах  всматривался  в  черные силуэты домов на фоне вяло пылающего заката,
но  не  смог увидеть ни единого огонька. Значит, меломан сидит в потемках...
Странно.
 	Ахабьев  вернулся  в  дом,  разложил  диван и достал плед. Надо было
вздремнуть  перед  ночной  вылазкой...  Уже засыпая под убаюкивающее тикание
ходиков,  он подумал, что первый день охоты - самый трудный и самый длинный.
Но и он когда-нибудь кончается...



ДЕНЬ ВТОРОЙ

	- Я хочу с вами! - упрямо заявил Виталик и поджал нижнюю губу.
 	-  Виталий!  -  чуть  повысил  голос  его отец. - Ты ведешь себя как
ребенок! Прекрати. Лучше иди домой и скажи Кире, что я вернусь после обеда.
 	-  Ничего  я  ей  говорить  не  буду.  Почему  мне  нельзя с вами? -
набычившись, спросил Виталик, глядя почему-то на Ахабьева.
 	Настырный  волчонок! - подумал Ахабьев, безуспешно стараясь подавить
зевок.
 	-  Виталий,  немедленно  иди  домой.  Мы не на прогулку собрались! -
проявил неуступчивость его отец.
 	Ахабьев  опять  попытался  вспомнить,  как  же  его  (отца Виталика)
зовут,  и опять не смог. Черт, неудобно получается... Мы же знакомы. Он меня
по  имени-отчеству  величает,  а  я его буду звать "эй, вы!"? Черт... Я ведь
точно  помню,  что нас знакомили... Он еще профессором представился. А имя -
как вылетело!
	Ясность внесла старая дева Елизавета Ивановна.
 	-  Валентин  Дмитриевич!  -  обратилась она к отцу Виталика. - Я вот
тут  принесла  его  лекарства...  В  общем,  я подумала... Знаете, на всякий
случай...  Вдруг  -  что!  А тут валидол и клофелин, у него же и с давлением
плохо...
  	-  Елизавета  Ивановна!  -  сказал  Валентин  Дмитриевич,  принимая
пузырьки  с  таблетками.  - Успокойтесь, пожалуйста. Все будет нормально. Мы
обязательно  найдем  вашего  Максима  Платоновича,  и  ничего  страшного  не
случится!
 	-  Ох...  Я  ведь  так  волнуюсь...  И  вас  переполошила...  Вы  уж
извините...
 	Ахабьеву  стало  скучно.  Он  начал  бесцеремонно изучать нездоровые
желтые  круги  под  глазами Елизаветы Ивановны и еще раз убедился в том, что
она  не спала всю ночь. Свет в окнах ее дачи горел и когда Ахабьев уходил на
охоту  (это  было  чуть  позже  полуночи), и когда возвращался (еще затемно,
часов в семь утра).
 	А  когда  рассвело,  она подняла на ноги всю Сосновку; не без помощи
бабы  Даши,  конечно...  Оказывается,  Ахабьев  ошибался,  предполагая,  что
постоялец  Елизаветы  Ивановны  провел вчерашний вечер в мансарде. Напротив:
влекомый  жаждой  знаний,  пожилой  пенсионер  Максим Платонович Кузьмин еще
вчерашним  днем  отправился  на  прогулку  в  лес,  а  вернее  -  в какую-то
заброшенную  деревеньку  километрах  в  десяти от Сосновки. Отправился, и не
вернулся.  Елизавета  Ивановна  мужественно  прождала  его  до утра, а потом
побежала  к  бабе  Даше.  Совместными  усилиями  две  женщины разбудили всех
дачников,  собрали  их возле домика Елизаветы Ивановны, построили, объяснили
боевую  задачу,  и  делегировали Ахабьева вместе с Валентином Дмитриевичем в
поисковую экспедицию.
  	Сейчас  Елизавету  Ивановну  мучило  чувство  вины  перед  отчаянно
зевающим Ахабьевым и невинно разбуженным Валентином Дмитриевичем.
 	-  ...и  не  спорь  со  мной!  Все!  Разговор окончен, - сказал отец
Виталика и повернулся к Ахабьеву: - Пойдемте, Олег Николаевич?
	Ахабьев кивнул и они зашагали к лесу.
 	-  Вам  доводилось  бывать  в той деревеньке? - осведомился Валентин
Дмитриевич.
	- Нет, - коротко ответил Ахабьев.
 	-  Я  слышал,  там  довольно жутко. Никто не живет уже лет двадцать,
дома  заколочены...  Сами  знаете,  как  бывает:  молодежь  уехала,  старики
умерли... И чего этого пенсионера туда понесло?!
 	Вопрос  был явно риторическим, и Ахабьев вместо ответа опять зевнул,
да  так,  что  едва  не  вывихнул  челюсть.  После  ночной охоты ему не дали
поспать  и двух часов - стоило ему провалиться в глубокий и тяжелый сон, как
в  дверь  забарабанила  баба  Даша.  Но  нет  худа  без  добра: на стихийном
митинге,  посвященном  спасению  Максима  Платоновича, Ахабьев воочию увидел
ночных  меломанов, слушавших музыку в темноте. Худой и нескладный парень лет
двадцати,  и  симпатичная, но какая-то бесцветная девчонка того же возраста.
Со  слов  бабы  Даши  молодят  звали  Гена и Зоя, и в Сосновке они проводили
медовый месяц...
 	-  Он всегда у вас такой ершистый? - невпопад спросил Ахабьев, когда
пауза слишком затянулась.
 	-  Виталик?  Что вы! Он был добрейшим ребенком! Просто сейчас у него
переходный  возраст,  да и... Сами понимаете, ему трудно принять Киру. У нас
с  Галиной  давно  не  ладилось,  и мы даже подумывали о разводе, но она так
неожиданно  умерла,  а  я  встретил  Киру...  Она  была  лаборанткой на моей
кафедре.  Виталик  наш  брак  не  одобрил,  и  с Кирой общего языка найти не
смог...
 	Я  сам  напросился,  подумал Ахабьев. Вызвал его на откровенность, а
зачем?  Какое  мне  дело до его семейных проблем... Мораль: не надо задавать
бестактные вопросы.
 	-  Между  прочим,  -  сменил  тему  разговора Валентин Дмитриевич, -
здесь   когда-то  была  знатная  охота.  Зверья  было  немерянно.  Тут  даже
неподалеку  сохранился охотничий домик, еще с царских времен. Потом его наши
партийные  бонзы  его  отреставрировали и приезжали сюда пострелять волков и
лосей.  Вот  всех  и  перестреляли...  Я  сам  охотой  не  увлекаюсь, но мне
знакомые  рассказывали,  что  домик  этот  до  сих пор стоит в лесу... Я вот
думаю - может, этот Максим Платонович туда забрался?
	- Может, и туда, - кивнул Ахабьев.
 	-  А как же мы его искать будем? В деревню хоть тропинка ведет, да и
та  кустами заросла, - проворчал Валентин Дмитриевич, отцепляя колючие ветки
от полы своего модного плаща, - а домик этот где?
  	Ахабьев   пожал  плечами.  Информация  об  охотничьем  домике  была
интересной,  и  он принял ее к сведению, но сейчас он был уверен, что искать
домик им не придется.
 	Он  почему-то  твердо  знал,  что  они  найдут Максима Платоновича в
заброшенной деревне.


x x x

 	"Ты  их,  Князь,  словно  нюхом  чуешь!"  - как любил говаривать мой
непосредственный   начальник   товарищ  Люшков,  когда  я  брал  на  границе
очередную  шайку  китайских  контрабандистов.  Князем  он меня величал из-за
моего  знатного  происхождения  -  как-никак,  а батя мой был голубых кровей
холуй, самому царю прислуживавший...
 	А  насчет нюха Люшков не так уж и ошибался. Я их и вправду чуял. Ну,
не  по запаху, конечно, но уж если я за кем охочусь - то поймаю обязательно!
Как  писал  мой  папаша,  ссылаясь  на дедулю, тут все дело в метафизической
связи   между   охотником  и  Зверем,  которая  возникает  не  иначе  как  с
благословения  господня,  ибо  бог  стремится  уравнять шансы своего верного
раба-охотника и исчадия ада, Зверем прозываемого...
 	Ну  не бред? И я, советский офицер и коммунист, должен в это верить?
А  что  прикажете  делать... Как еще объяснить то, что происходит со мной во
время  охоты?  А  ведь как-то объяснить надо... Вот и попробуем. По порядку.
Что такого странного со мной случается:
 	1)  Курить  бросаю непроизвольно. О папиросах могу забыть на неделю,
а  то  и  на  две,  и  это  при  том,  что  меньше  пачки в день я обычно не
выкуриваю...  Объясняется  очень  просто  - нервное напряжение и хронический
недосып.  Организм  истощается и отвергает табак. Шаткая гипотеза, но все же
лучше, чем божья воля!
 	2)  Все  чувства  усиливаются.  Во время охоты могу расслышать шепот
метров  за  сто.  Выстрел  -  за пять километров. Зрение тоже обостряется. В
темноте   видеть   лучше   начинаю.  Обоняние  опять  же...  Что  тут  можно
предположить  с  точки  зрения современной науки? Только мобилизацию скрытых
резервов человеческого организма.
 	3)  И  наконец,  самое  главное  и непонятное. Интуиция. Или даже не
интуиция,  а...  ясновидение,  что  ли?  Оно  ведь  как  бывает: нахлынет на
мгновение,  как  водой  ледяной  окатит,  словно  озарение  какое  - и я все
наперед  знаю.  Правда,  с  контрабандистами  это  не  срабатывает, а вот со
Зверем...  Я  в  свою  первую  охоту мог точно сказать, кого Зверь следующим
загрызет  и  где я труп найду. Правда, не очень это мне и помогло... Но факт
есть   факт.   Провидцем   становлюсь,  елки-палки!  И  вот  как  это  можно
растолковать  с  позиций  диалектического  материализма?  То-то  и  оно, что
никак..."

                                Из дневников Владимира Аркадьевича Ахабьева,
                                                              капитана НКВД.


x x x

 	Запах  здесь  стоял  нехороший, гнилостно-затхлый, и сыростью тянуло
от  черных,  вросших  в  землю  домишек  с  заколоченными  дверями и окнами.
Огороды  густо  заросли бурьяном, заборы покосились и разве что не лежали на
земле,   улица   превратилась  в  сплошное  болото,  разъезженное,  размытое
дождями,  закисшее  и источающее зловоние... Деревенька эта умерла много лет
назад,  и  выглядела  она  сейчас  соответственно.  Как  и  должен выглядеть
разлагающийся труп.
 	Не  было  здесь  никакого  движения,  все замерло, окаменело, как на
фотографии,   черно-белой   и   пожелтевшей   от   старости   фотографии   с
потрескавшимися  краями  -  затертой,  залапанной,  выгоревшей и замызганной
грязью фотокарточке.
 	А  еще здесь было очень тихо: не было птиц, не шуршал ветер в кронах
деревьев-скелетов,  не  скрипели  оборванными  петлями  ставни и калитки, не
лаяли  собаки...  Да  и откуда здесь взяться собакам? - подумал Ахабьев чуть
удивленно. Отчего я вообще вспомнил о собаках?
 	-  Это  что  ж  нам  теперь - все дома обшаривать? - чуть растерянно
сказал  Валентин  Дмитриевич.  -  А если, неровен час, крыша рухнет? Зашибет
ведь...  Тут  же  сгнило все давно. Вон какие дыры! И чего его сюда понесло?
О-хо-хо...  Ну что ж, Олег Николаевич, вы берите себе левую сторону улицы, а
я по правой пройдусь. Небось, дрыхнет старикан где-нибудь, а мы его ищи.
 	Искать  не  пришлось.  Максим  Платонович  Кузьмин  лежал на земле в
самом   конце   улицы.   Маленький,  нелепый,  жалкий  в  своем  распахнутом
стареньком  пальто и кургузом пиджачке с оборванными пуговицами; левой рукой
он  стискивал  грудь  сквозь тонкую ситцевую рубашку, а скрюченными пальцами
правой  - комкал холодную грязь. Его тонкие, похожие на паутину седые волосы
были   растрепаны,   а   на  землисто-сером  лице  ярким  пятном  выделялись
синевато-белые  губы.  Глаза  его  были  закрыты,  и  не  просто  закрыты, а
зажмурены,  крепко-накрепко сжаты, до судороги, так, что все лицо перекосила
гримаса напряжения, и губы кривились в безмолвном крике...
 	Он  был мертв. И мертв уже давно. Смерть наступила чуть меньше суток
назад,  определил  Ахабьев на глазок. Выходит, пока я всю ночь искал Зверя в
лесу,  Зверь  выслеживал  этого  безобидного  старичка... И выследил. Только
убить не сумел. У старичка было слабое сердце. А падаль Зверь не ест.
 	Что  ж, сойдет за смерть от естественных причин. В конце концов, что
может быть естественнее смерти от инфаркта?
 	-  Вот  черт...  -  пробормотал  Валентин  Дмитриевич, увидев труп и
слегка  побледнев.  - Вот надо же... Черт побери... И что теперь делать? Как
же  мы  его  понесем?  Машина  же  сюда  не  доедет...  Летом  бы доехала, а
сейчас...  Надо  бы  носилки соорудить. Ну не бросать же его здесь, верно? А
потом...  Черт,  и  телефона-то у нас в Сосновке нет. Придется ехать в город
за "скорой". И милицию тоже надо вызвать...
 	Как  же  он  спокоен,  удивился  Ахабьев.  Как  же он хладнокровен и
рассудителен!  Уравновешен  и равнодушен... И все, что его волнует - так это
непредвиденные  заботы  и  необходимость  ехать в город. Смерть человека для
него - всего лишь источник проблем. Не более.
 	Не  от  того  ли,  что  это  он его убил? Ахабьев мысленно улыбнулся
своей  мнительности.  Лет  десять  назад  он  бы  точно заподозрил Валентина
Дмитриевича  в  ликантропии.  И  принял бы все необходимые меры. Несмотря на
предостережения отца.
 	А  потом  мне  пришлось  бы принять все необходимые меры в отношении
самого  себя,  подумал он. Ведь приди я сюда один, спрятал бы труп в погребе
одного  из  домов,  а  Елизавете  Ивановне сказал бы, что ничего не нашел. И
всего делов...


x x x

 	"Моя  первая охота скорее напоминала детектив Агаты Кристи. Я не так
пытался  выследить Зверя, как угадать, кто из моих соседей по туристическому
кемпингу  неподалеку от славного болгарского города Тырговиште (забавно, как
далеко  порой  приходится  забраться,  чтобы  понять  кто  ты такой на самом
деле!)  и есть хитрый и коварный оборотень... Наверно, это атмосфера мистики
и  ужаса,  окружавшая  наше  семейное ремесло, превратила меня в параноика и
заставила забыть элементарные правила поведения животных.
 	Хищник  никогда  не  охотится возле своего логова. Оборотень никогда
не  станет жить среди тех, кого он собирается убить. Это слишком рискованно.
А Зверь лишен жалости и милосердия, но не ума!
  	К   тому   же,   как   я   подозреваю,  Зверю  вовсе  необязательно
подкрадываться  к  своим  жертвам.  Об этом нет упоминаний в дневниках наших
предков  (по  крайней  мере,  в тех, что я читал), но я почти убежден в том,
что Звер