й пыли, будто в не своем доме, где жить - живут, но
заботиться о нем никто не станет, ищи дурака! Только... горят в
нише буфета две свечи, тонкие, съеденные огнем уже до половины.
Синеватый дымок тает в воздухе, наполняя гостиную тяжелой лаской
благовоний. Сколько раз он повторял ей, чтобы она оставила этот
кощунственный обычай, и все раво каждый раз, призодя домой,
обнаруживал на буфете две свечи - за себя м за нее.
     Шуршал верет позади затворенных ставен, перешептывался сам с
собой, так что Вайн не сразу заметил слабый звук из спальни. А
потом распахнулась дверь, радость захлестнула его, стройное тело
прижалось к груди. Палая листва волос, небеса глаз - Харраэ, грех
мой, любовь моя...

     Имперские войска вступили в город поздним утром. Весь
предыдущий день, и ночь, и еще три дня до этого за горизонтом
ворочался страшный зверь - канонада; поспешно откатывались назад,
на север, части конфедератов, их волны одна за другой сочились
сквозь город, оставляя в сите улиц брошенный металлолом.
Последняя бронеколонна прокатила по главной улице уже за полночь,
в кровавом свете малого солнца, и наступила тишина. Как после
убийственной засухи, когда дохлую саранчу - и ту сдуло ветром. В
молчании поднялось в небеса дневное светило. А за час до полудня
с рокотом и лязгом вкатились в Тернаин-дорэ-ридер первые
имперские танки. Они шли не останавливаясь, не сворачивая, по
главному тракту, с закрытыми люками и недобро прищуренными
смотровыми щелями. Вайн наблюдал за их неуклонным, обманчиво
медленным ходом со ступеней церкви, негромко повторяя вслух:
"Почто мятутся народы, племена замышляют тщетное? Нет бога, кроме
Господа. Восстают цари один на другого, не убоясь гнева Его. Нет
веры кроме истинной. Услышь мольбу мою, Всевладыко: Усмири
мятежных и вразуми сомневающихся, а иного не надо мне." А танки
под лазурными вымпелами все шли и шли через город. Жидкая толпа,
собравшаяся на встречу освободителей, вначале размахивала синими
флагами, кидала под гусеницы ветви цветущего вааля, возглашая
одинокими голосами славу императору, потом утихла, замерла и
вскоре расточилась. Опустела площадь, и только танки бесконечной
чередой шли главным трактом. А к вечеру за горизонтом вновь
заговорили пушки; их глоса глохли, постепенно отдаляясь. Империя,
только что заглотившая Тернаин-дорэ-ридер, город тысячи дорог,
двигалась на север.

     Они сидели за широким, как площадь, столом, прижавшись
плечами. Гостиную освещала лишь лампа, отставленая на буфет, и
оттого в ней казалось как-то уютно.
     Вайн жил ради этих вечеров. Ради них натягивал каждое утро
синюю с пурпуром униформу: цеплял на бок дурацкий пистолет, из
которого - он знал - все равно не сможет никого застрелить. Ради
этих вечеров терпел бессмысленную болтовню товарищей и патрули по
пустым улицам, постоянный страх разоблачения, отнимающий силы
ужас предательства.
     Вот уже год Харраэ жила у него в шкафу. Два или три раза он
оказывался на грани разоблачения, когда приятели по службе
бесцеремонно заваливали в гости, пытаясь начать, продолжить или
достойно завершить очередной кутеж, но все как-то обходилось.
Потом ночные вторжения прекратились, но приходилось постоянно
опасаться - косого взгляда в незашторенное случайно окно,
нежданного гостя, оставленной на виду вещи, любого следа женского
присутствия.
     А вечерами, поужинав, они садились в гостиной, прижавшись
друг к другу плечами. Первые недели они просто радовались покою,
не произнося ни слова. Ближе к осени вечера заполнились
разговорами, воспоминаниями и печалью о прошлом. Зима застала их
в богословских спорах, в которых Харраэ сражалась со всем пылом
незнания, а Вайн - с искусством прирожденного теолога. Весна
слышала слова их любви. А с приходом лета слова смолкли вовсе,
сменившись прикосновениями. Иной раз Харраэ зажигала вечерние
свечи, и оба подолгу глядели на огонь - она с благоговением, он с
тайным ужасом. Иногда Вайн открывал книги Речений и читал вслух
древние строфы. "Любовь моя как вааль: цветы ее непрочны, и срок
им отмерен, но корни ее рушат камень и ствол не сломится
бурей...".
     Харраэ обернулась к нему; голубые ее глаза в сумраке обрели
оттенок гемирского флага.
     - Что-то гнетет тебя, - произнесла она без намека на вопрос.
Придыхающий интерийский акцент придавал ее высокому голосу
удивительную мягкость.
     - Да, - тяжело ответил он. - Да.

     Империя пришла в город куда раньше своих танков. Для Вайна
ее владычество началось со смертью старого настоятеля городской
церкви. Новый настоятель, присланный из провинциальной столицы,
Оногер-те, оказался человеком деятельным и нетерпимым. Сменился
тон прповедей. Потом сменилось настроение магистрата. Быстро и
бесповоротно живший дотоле единой жизнью город, где не разбирали,
кто аргитянин, кто интери, а кто горец-хейнтарит, раскололся
натрое. Перемена коснулась всех. Начали появляться синие и
пурпурные полосы на дверях иноверческих домов. В лавочке Вайна
раскупили весь ультрамарин. Кое-где стали писать на стенах
лозунги. Кое-где стали пректворять лозунги в жизнь, и всякий раз
убийцы оставались ненайденными.
     Потом в городе, испокон веков плевавшем на всякую политику,
появилось отделение национальной партии, объединившее почти всех
Вайновых сверстников. Стали поговаривать втихаря, что под
гемирской властью жилось бы куда как лучше. Уже не только жители,
а и сам город распался на аргитянскую и инородческую части.
Границу между ними пересекали без опаски лишь молодчики
преподобного Тевия Миахара.
     Вайна страшные перемены нового времени поначалу не
коснулись. Он по-прежнему держал лавочку москательных товаров -
ту самую, что не дала ему поступить в семинарию, и если
уменьшился спрос на ароматные свечи, благословленные Костром
Жрецов, то повысился сбыт всего синего и пурпурного. Но и он,
глядя на осунувшийся город, повторял про себя: "Долго жил я среди
ненавидящих мир. Я мирен; но, только заговорю, они - к войне".
     И война началась.

     - Да, - тяжело ответил он.
     Вот уже неделю, полных пять дней предчувствия мучили его.
Ничего определенного, никаких явных знаков опасности. Но что-то
сгущалось в воздухе.
     Заснул он той ночью с трудом. Харраэ уже давно задремала,
свернувшись клубочком рядом с ним; лицо девушки мучительно
искажалось во сне - кошмары не оставляли ее уже год, с той,
огненной ночи. Алые лучи меньшего солнца сочились сквозь щели в
ставнях, повисая в душном воздухе спальни окровавленными копьями;
касаясь простынь, лучи бросали на них отсветы адского пламени.
Постепенно смерклось; наползла с востока туча, заволокла небеса,
и только тогда Вайна сморил тяжелый, муторный сон, не снявший ни
усталости, ни тревоги.

     Матери своей Вайн почти не помнил. Когда мальчику едва
исполнилось четыре года, она умерла родами, а с ней и младенец,
крошечный Вайнов братик. Так Вайн остался один. Воспитанием его
занимался отец, а, вернее, не занимался - после смерти жены
старый Ретт ожесточился на весь мир, и даже собственного сына
недолюбливал, хотя ненависти к нему, как ко многим близким ранее
людям, не испытывал.
     Истинным воспитателем молодого Вайна стал преподобный Элл
Сайнин, которому часто препоручал мальчика отец - на время
отлучек или запоев. Старый священник походил на сухой куст -
такой же корявый, бурый, сучковатый; волосы его не столько
поседели, сколько пего выцвели и как бы пожухли. Настоящего
возраста преподобного не знал никто; некоторые, склонные к
суевериям, утверждали всерьез, что он ровесник своей церкви, а
той перевалило уже за пять шестидесятилетий.
     Именно от старого священника Вайн впитал истовую веру в
своего Бога, могучего и грозного, возглашенного пророком Сарагом
тридцать поколений назад. Вера потребовала знания Речений
пророка, учеников его и последователей - и, пока одногодки Вайна
играли в "выбей птичку", мальчик корпел над тяжелыми, хрупкими
листами священных книг. Изучал он не только свою религию, но
также верования безбожников-горцев и, пуще того,
интери-огнепоклонников, почитающих за Вевладыку - Всеврага,
которого сам пророк назвал Князем Огней, повлителем адского
пламени.
     Быть может, Вайн и сумел бы поступить, как мечтал, в
духовную семинарию. но очень не вовремя умер от удара, вызванного
запойным пьянством, его отец. Юноше уже исполнилось полтора
цикла, без двуж лет двадцать, и во владение наследством - домом и
лавкой - он вступил без проволочек. А с лавкой... какая там
учеба. Да и неприлично бросать отцовское дело.
     Двумя годами позже умер преподобный Элл Сайнин. И эта потеря
показалась - великий грех - куда большей.

     Утро выдалось пасмурное. серая пелена колыхалась в небе,
дразня близким дождем. Сухое аргитянское лето вот-вот должно было
завершиться.
     Вайн расстегнул ворот рубашки. Обычно он застегивался на все
пуговицы, но невыносимая духота заставила его изменить привычке.
Приближение грозы давило сердце и душу.
     - Эй, Монашек! - это кричит Рром Айерен, старший патрульный.
А вот и он сам: рубашка расстегнута до пупа, смоляно-черные
волосы растрепаны, автомат болтается на ремне, большие пальцы
заткнуты за пояс. Воплощение абсолютного ублюдка.
     - Монашек! - сколько Вайн себя помнил, по имени его называл
только отец. Старшие почему-то предпочитали обращаться по
фамилии, по-своему не менее оскорбительной, чем прозвище,
брошенное кем-то из сверстников и с радостью подхваченное - ведь
Толлиер на северном диалекте означает "коромысло весов", а перед
войной слово это обрело новый смысл - соглашатель, почти
предатель. Харраэ же звала его Торгар - этим послеименем интери
награждали старшего сына в семье.
     - Монашек, ты заснул?! - нет, никуда не денешься. Придется с
ним разговаривать.
     - Нет, задумался, - угрюмо ответил Вайн. Угрюмость эта -
напускная, и все же истинная - служила частью маски, одеваемой им
изо дня в день. Так охраняем мы души свои - пусть все вокруг
ляжет золою, пусть ярится огонь, но сердце мое - мой замок и лен.
Они не войдут в него.
     - Ты бы еще помолился, - хохотнул Рром.
     - А в чем дело? - мрачно осведомился Вайн.
     - Тебя требует комиссар, - Рром огляделся, хотя улица была
пуста. - С самого утра ищет.
     - Да и сейчас вроде не вечер, - с некоторым удивлением
ответил Вайн.
     - Не в том дело, - Рром зачем-то вновь огляделся и
продолжил, понизив голос: - Под тебя вроде копает наш
преподобный. Ты и сам хорош, конечно...
     Сердце Вайна с садистской медлительностью поднялось к шее,
забив намертво гортань: не вздохнуть, не возразить, не
оправдаться...
     - В общем, дуй к комиссару, друг, - Рром запанибратски
хлопнул Вайна по плечу, того внутренне передернуло. - А я домой,
баиньки, притомился за ночь...
     Он хитро улыбнулся, вытащил из кармана связку из полудюжины
дешевеньких серебряных колец на медной булавке, подкинул, поймал,
распрощался и ушел. А Вайн так и остался стоять посреди улицы. Со
стороны горского гетто донесся выстрел. Еще один, и автоматная
очередь. Снова тишина. Немилосердное солнце прожигало дыры в
сером пологе облаков, и на город сверху смотрело яростное
бело-голубое небо.

     Кровавое солнце с усталым равнодушием куталось в черный
тюль. Зеленое небо поглощало клочья дыма, они таяли, исчезали.
Даже за несколько кварталов Вайна преследовал низкий стон
обезумевшего пламени.
     Синяя рубашка обжигала не тело - душу. Вайн расстегнул
ворот, потом остановился, содрал рубаху через голову, скомкал, да
так и пошел с ней в руках, куда ноги несут и глаза глядят.
     Недалеко оказался канал - загаженный, мелкий. По совершенно
гладкой поверхности воды плыла третья луна, отражаясь в небе.
Вайна стошнило рядом с луной, и ему стало немного легче. Немного.
Огонь все еще плясал перед его внутренним взором.
     Он обернулся.  Языки пламени лизали небо, храм горел, как
спичка. Интери всегда считали пожары благословением божьим. Но
этот огонь выплеснулся из самого ада.
     Что-то шевельнулось. Этого не мола быть. Город опустел, как
обескровленный труп. только люди в синем ходят по его улицам этой
ночью, и все они - на площади перед капищем. Но нет - кто-то
сидит там, в непроглядной тени, следит за ним, блестя глазами...
     Ужас оледенил мысли. Вайн судорожно выдернул из кармана
пистолет, с полминуты взводил курок, ткнул дулом в тень. "Кто
там?", неестественно громко спросил он. Стены отозвались
насмешливым хмыканьем.
     Нет ответа.  Приглядевшись, Вайн различил в тени контуры
свернувшейся комком человеческой фигурки. "Вылезай", грубо
приказал он. Снова нет ответа. Только едва слышный
полустон-полувизг, непрестанный, дрожащий, звериный...
     Вайн протянул руку в тень, нащупал, дернул. Звук прервался,
сменившись хрипом, но тот, кто сидел там, забившись в щель меж
двух сараев, держался крепко. Вайн рванул изо всех сил, что-то
оглушительно хрустнуло; сидевший вылетел на свет, царапая ногтями
старые доски в попытках удержаться, и Вайн от неожиданности
отпустил ее руку. Тонкие черты лица корежил дикий ужас, по плечам
рассыпались светлые волосы - знак дьявола.
     - Ты кто? - спросил Вайн. В ответ девушка - какое там,
девчонка - начала визжать. Она не сделала и попытки убежать,
спрятаться, просто стояла, издавая горлом жалобный писк. Вайн
дрожащей рукой отвесил ей пощечину, и она замолчала.
     Но что же с ней делать? Отвести на площадь... нет, нет,
немыслимо, будь она хоть демон, хоть саламандра. Бросить тут?
Наткнется кто другой, и все равно площадь. Значит - укрыть на
время, пока не уймется захлестнувшее Город Тысячи Дорог безумие.
Да. Это будет достойно.
     Он еще не знал, что безумие не схлынет. Не утихнет огонь на
площади.

     Комиссариат располагался в здании бывшей магистратуры, на
главной площади города. На флагштоке перед входом вяло колыхался
ультрамариновый вымпел.
     Вайн постоял немного под балконом, использовавшимся для
произнесения торжественных речей при большом скоплении народа.
Речи произносились довольно часто, всякий раз в ознаменование
побед Гемирской Империи на северном фронте, заключавшихся
поначалу в наступлении, а последнее время больше в отступлении -
стратегическом, конечно. Развиднелось; солнце палило нещадно,
плыл воздух на мостовой, хозяйки жарили оладьи на раскаленных
карнизах. Вайн намеренно задержался с приходом, боясь предстоящей
беседы.
     Приемный зал переделали в место отдыха для патрульных
довольно давно - вышвырнули и спалили конторки, приволокли
трактирные столы и лавки, поставили в дальнем углу стойку, где
можно было получить пива и пирожков - за счет города. Сейчас
почти все соратники Вайна собрались здесь, спасаясь от жуткой
послеполуденной жары; те, кто еще мог, весело приветствовали его,
остальные дремали, сморенные духотой и пивом.
     Вайн отвечал на приветствия вяло. Он знал, как относятся к
нему в отряде: как к своему, городскому дурачку. Свои могут и
подшутить над ним, и поиздеваться, но стоит кому чужому обидеть -
все встанут на защиту. Эта роль тоже принадлежала маске, крепя ее
к живому лицу; поначалу крепления эти терли до крови, потом он
привык.
     Комиссарские хоромы располагались на втором этаже, там, где
при конфедерации сидел бургомистр. Старую табличку кто-то
остервенело сбил прикладом, едва не проломив хлипкую стенку,
новой так и не повесили. Да и что вешать, раз все и так знают, чт
Рред Ллаин главный человек в городе.
     Конечно, комиссар был местным. Гемирцы приезжали в
Тернаин-дор-ридер лишь трижды, на инспекции; каждый раз
оказывались весьма довольны. В остальном же горожане сами собой
управляли, сами на себя доносили и сами себя расстреливали. А
Рред Ллаин ло войны служил письмоводителем при магистрате, и к
нынешнему своему посту относился, как к заслуженному повышению.
     Вайн постоял немного у двери, сделал три глубоких вдоха,
прикрыл глаза и вошел без стука.
     - А, Толлиер, - услышал он и поднял веки.
     Комиссар сидел на массивном письменном столе, заваленном
вещами настолько, что трудно было понять, как умещается на нем
широкое седалище хозяина города. Покоились на столешнице и
бумаги, витки, гармошки тетрадей, конверты с гербовой печатью, но
больше было вещей, особенно - серебряных подсвечников интерийской
работы; здоровенный канделябр в углу как бы завершал их ряд.
     Был камиссар мрачен и неряшлив. Форменную рубашку с вышитым
на рукаве цветком пурпурника - эмблемой Аргитянского
Добровольческого Корпуса - он, как и все, расстегнул, обнажив
живот, буро-розовый и округлый, точно коровье вымя.
     - Вот что, Толлиер, - комиссар слез со стола, брюхо
торжественно колыхнулось. - Я все понимаю... но дальше так
продолжаться не может.
     - Что именно? - надежда на лучшее еще теплилась. А зря.
     Комиссар навис над Вайном всей своей тушей, брыли его
тряслись от негодования.
     - Вы думаете, Толлиер, я не знаю, с кем вы в постели
кувыркаетесь? - негромко, чтобы не подслушали, но с обидой и
гневом заявил он. - Знаю! Я терпел месяц, полгода, год... хватит!
Когда с вами захочет побеседовать наш преподобный, выкручивайтесь
сами.
     Воздух комнаты обрел плотность, стал ватой, водой, звоном.
Вайн стоял в каком-то оцепенении, слушая комиссара Ллаина.
     - А он тебя вызовет, будь спокоен, и никуда ты не денешься.
И пришьет тебе измену вере и нации. Так что один у тебя выход -
покаяться. А для этого - сам понимаешь...
     Вайн понимал.
     - Парень, - комиссар смягчился, - я тебе зла не желаю. Но ты
палку-то перегнул. Вот и... сдал тебя кто-то. Так что иди.
Выполняй свой долг.
     "Скажи прямо - "убей ее"," подумал Вайн.
     - Придешь завтра, к полудню, тут как раз преподобный будет,
доложишь и покаешься. Да не будет тебе ничего, не трясись, -
покровительственно добавил комиссар, - обломим святошу...
     Вайн слепо глянул на него.
     - Завтра в полдень, - повторил он и вышел, не прощаясь. В
голове его билась одинокая строка: "Постепенно происходит
исцеление огня...".
     - Господи! - воззвал он - через потолок - в немое небо. -
Господи, для чего?

     После ухода танковой колонны город впал в каталепсию; оставь
монету на мостовой - будет лежать. Потом, под вечер, началось
движение. В окно Вайну постучал Рром Айерен, сунул синюю рубашку
и пистолет, передал - велено собираться на площади Свободы, между
церквей. Вайн пошел, сам не зная зачем.
     На площажди уже стало людно. Вокруг четырех храмов -
ортодоксального, народного, огнекапища интери и хейнтаритской
библиотеки - деловито сновали синерубашечники. Сгущалась
межсолнечная мгла, небо накинуло траурный лиловый плащ,
отделанный звездами, сколотый брошью третьей луны. Из огнекапища
глухо доносилось пенье - многие голоса тянули заунывное
молебствие.
     Подкатил грузовичок, доверху набитый канистрами. Тут же
образовалась живая цепочка, канистры плыли из рук в руки -
оказавшийся в цепочке Вайн не мог уследить, куда. На ступенях
церкви стоял преподобный Тевий Миахар; проповедовал, но голос его
сливался с пеньем интери.
     Багровое светило медленно выкатилось в позеленевшее небо.
Работа шла споро, с шутками и перебранками. Грузовичок уехал, тут
же прикатил другой, привез интери, человек тридцать, больше
женщин. Их загнали в боковую дверь святилища Вернулся первый
грузовик, и в боковую дверь проследовала еще одна процессия. На
лицах застыло бесслезное отчаяние.
     Вайн стоял в стороне, чувствуя себя потерянным, ненужным. Он
молился, но сердце подсказывало ему - Господь не услышит, ибо
сказано - "Отверну лик свой от прогневавших меня...".
     Кто-то подал преподобному мегафон, резкий голос зазвучал на
площадью. До Вайна доходили лишь отдельные слова, остальное же
терялось в гуле разговоров вокруг - странные разговоры,
приглушенные, точно подростки болтают украдкой о запретном.
     "Не заключай союза с ними, и перемирия со лжебогами их...
Нет мира нечестивым, говорит Господь... Мечем кары порази их, и
дома их, и чада...". Слова пахли пыл