был  не  таков.  Мы
словно чувствовали, знали о том, что повстречаем его, мы ждали  его,  сами
не отдавая себе в этом отчета.
     Сколько нам было лет? Вероятно, десять, ну от силы двенадцать -  ведь
не больше, честное слово,  иначе,  будь  мы  старше,  мы  не  поверили  бы
в_с_е_м_у_ э_т_о_м_у, а если бы нам было меньше лет, мы бы  просто  ничего
не поняли.
     Он стоял тогда возле подъезда, или, может, сидел на  скамеечке  перед
парадной дверью, или, может, глядел на нас с балкона своей квартиры,  или,
может,  просто  подошел  к  нам  и  поздоровался,  хотя  зачем  ему   было
здороваться, ведь он не имел с нами до этого ничего  общего  -  незнакомые
люди ни с того ни с его не здороваются, любому ясно. Помню,  мы  с  Гошкой
подрались, здорово подрались, так, как  дерутся.  Наверное,  только  самые
заклятые враги, хотя врагами мы с ним не были - ни до, ни после этого,  да
и причина размолвки была, скорее всего пустяковой, это _н_а_м_  она  тогда
казалась важной.
     Так или иначе, Сойкин подошел к нам, немножко  посмотрел,  подошел  и
разнял.
     - Дурачье, - сказал он тогда, или сказал еще что-нибудь в этом  роде.
- Кто же так дерется? Руками, ногами, головой... Это нечестно. Надо  уметь
драться, и, уж если пришлось, драться по правилам.
     - Ну да! - возразил Гошка, потный и злой, и показал мне кулак. -  Все
дерутся не по правилам.
     - Дерутся. - согласился Сойкин, - И очень-очень жаль.
     Мы пожали плечами - нам-то было все равно.
     Потом Сойкин говорил еще что-то - я теперь уже не помню, да и говорил
он, наверное, какую-нибудь ерунду, лишь бы  нас  помирить  -  когда  мирят
людей, никогда не произносят важных и серьезных слов, это я уже заметил.
     Он был странный, этот Сойкин, и не потому, что у него что-то было  не
так, как у других, не это главное  -  просто  он  нам  понравился  или  мы
понравились ему, и он не делал вида, будто знает больше нас и умеет больше
нас, - такое отношение, представьте себе,  иногда  удивляет  сильнее,  чем
высокомерие в общем-то ничтожного человека. У него была добрая  и  смешная
улыбка, морщившая его лицо, будто он собирался чихнуть  или  заплакать,  и
глаза, грустные, как у верблюда в зоопарке, - "Вот  видите,  у  меня  есть
горб или два, и я мог бы ими гордиться,  а  вы  только  качаете  удивленно
головами да вьючите на меня всякую гадость или сажаете меня в вольер,  ну,
а если бы у меня не было двух горбов, я бы ведь вас не интересовал и гулял
бы спокойно на воле...".
     Сойкин разнял нас и ушел.
     В конце  концов  мы  могли  подраться  снова,  но  причина  уже  была
исчерпана, выдумывать новую - ах, выдумывают их постоянно только взрослые,
постоянно им чего-то не хватает!...  -  а  нам  такой  ерундой  заниматься
теперь уже нисколько не хотелось.
     Потом мы видели Сойкина еще несколько раз - он приветливо кивал нам и
проходил мимо, никогда не останавливаясь. Он всегда был один  -  лишь  раз
или два, кажется, к нему зашли  его  приятели  или  просто  знакомые,  или
кто-то, может, из родных, но больше мы не видали никого.
     Мы слышали, как жильцы поговаривали,  будто  он  ушел  от  родителей,
будто он со странностями и не то изобретатель, не то художник, - в  общем,
малопонятная личность, к детям подпускать не стоит;  иногда  он  сидел  на
лавочке, и, глядя на поле и лес позади дома, на небо и облака, что-то тихо
напевал - мы же старались быть около него, играли или спорили, но рядом  с
ним, так, чтобы он видел и слышал нас,  и  мы  не  боялись  помешать  ему,
потому что он сидел тихо и никогда нас не прогонял.  Но  порой,  отчего-то
вдруг развеселясь, он начинал озорничать и мог часами  играть  с  нами,  в
футбол или в "зайчики" - эту игру он придумал сам, и уж не  помню,  в  чем
она заключалась, кажется только, он ставил много маленьких зеркал и  ловил
ими солнечные лучи.
     У нас сложились странные отношения с ним -  он  не  был  для  нас  ни
учителем, ни другом на всю жизнь, но, знаете, встречаешь  порой  человека,
который, в общем-то, для других не представляет ничего  особенного,  разве
что,  вероятно,  кажется  немного  не  от  мира  сего  в  их  повседневной
суматошной жизни - таких с легкой насмешкой называют  "созерцателями",  но
для тебя этот человек значит нечто большее, чем просто  встречный,  только
тем, что он встречный и идет вроде бы против твоего и своего течения, и ты
начинаешь тянуться к нему, пусть даже совсем безответно,  а  получаешь  от
него куда больше, чем от самого рьяного педагога.
     Мы играли во дворе целый день. Я не помню, был ли в  тот  раз  Сойкин
вместе с нами, - память ведь тоже стареет, наравне с  телом,  по  каким-то
своим законам, обязательным для каждого - просто мы гоняли мяч или  играли
в "зайчики" и  вдруг  словно  провалились,  нет,  нас  оглушило,  как  при
падении, но глаза не заполнила пелена слепоты - мы точно нырнули в  другой
мир.
     Мы стояли посреди равнины, плоской и  кочковатой,  была  ночь,  и  на
черном небе светили звезды.
     Мы сразу почувствовали что-то неладное. Мы - это я и Гошка, и  тотчас
поняли, _ч_т_о _э_т_о _т_а_к_о_е_: наши тела  облегали  скафандры,  и  все
кругом заливал красный мертвый свет.
     Мы обернулись, резко, будто по  команде,  и  увидели  человека  -  он
лежал, скорчившись, на земле, тоже в скафандре, и не шевелился,  сжимая  в
мертвой руке длинный стержень с красным фонарем  на  конце  -  как  факел,
подумали мы тогда.
     Нам стало страшно, мы, кажется, закричали, отпрянули назад,  и  разом
яркое солнце залило двор, припекая наши головы, а неподалеку стоял  Сойкин
и внимательно и чуть грустно смотрел на нас.
     - Это вы? - крикнули, или нет, прошептали мы тогда одновременно.
     - Что - я? - пожал плечами Сойкин, - Это игра, моя игра и ваша тоже.
     Я не помню, что же было тогда, во дворе, игра, которую затеял с  нами
Сойкин - если игра интересна, она перерастает в правду, уж по крайней мере
для детей, - или все произошло на самом деле, ведь говорили же, что Сойкин
изобретатель, хотя нет,  с  тех  пор  я  больше  не  слышал  о  мгновенной
переброске в другое пространство, и я не помню всех  слов  Сойкина  -  они
утонули в свершившемся факте, так что мне  остается  только  предполагать,
что не сказал нам Сойкин.
     - Ну как? - спросил он. - Правда здорово?  Человек  погиб,  а  факел,
который он нес, остался гореть, - или нет, он сказал, - Все мы такие.  Все
мы зажигаем красный фонарь, фонарь  тревоги,  красный,  чтобы  было  видно
издали, чтоб нас не сбили  в  темноте  и  чтоб  другие  не  расшиблись,  и
освещаем им свою дорогу. И весь вопрос в том, останется ли  гореть  фонарь
после твоей смерти и будет ли освещать путь другим.
     Мы тогда ничего не поняли. Сойкин был странный человек, и  даже  если
это все не было реальностью, а жило немыслимой жизнью в границах игры, все
равно мы ничего не поняли, не догадались, зачем  такое  понадобилось  ему,
что он имел в виду. Мы только спросили:
     - Кто был этот человек? Ну тот, мертвый, с фонарем?
     - Кто? - переспросил Сойкин, - Почем я знаю. Любой из вас... из  всех
людей.  Хотя нет,  не любой,  а тот,  кто смог,  сумел  не  погасить  свой
факел... Вам жаль его?
     Мы переглянулись с Гошкой и пожали плечами. Ну как же  можно  жалеть,
если не понимаешь, что это такое, что значит, то  видение,  которое  можно
было бы пожалеть?! Мы ничего не сказали ему.
     А на следующий день мы снова играли во дворе и сразу увидели Сойкина,
когда он вышел из подъезда - у него был озабоченный вид, мы это  заметили,
едва он появился.
     Он подошел к нам, и мы почувствовали, что сейчас  что-то  произойдет,
может быть, _э_т_о _с_а_м_о_е.
     И  мы,  действительно,  вновь  увидели  темную   равнину   и   черное
решето-небо с дырами  -  звездами  над  ней,  мы  увидели  человека  -  он
по-прежнему зажимал в мертвой руке стержень с  фонарем,  и  красный  свет,
который видно издали, так что его не спутаешь  ни  с  чем,  озарял  клочок
пустыни и  наши  лица  под  прозрачными  колпаками  скафандров.  Мы  могли
приблизиться к человеку и заглянуть ему в лицо, но что-то удерживало нас -
нет, жалости мы как раз не ощущали - мертвецов не  жалко,  разве  что  при
большом скоплении народа, когда все плачут, да и то жалеешь не  покойника,
а скорее тех, кто остался после него, мертвеца же - я имею в виду  чужого,
не имевшего к  тебе  в  жизни  никакого  отношения,  -  никогда  не  жаль,
напротив, возникает какое-то  обостренное  чувство  отвращения  и  страха.
Да-да, нам вновь сделалось страшно, как в  тот,  первый  раз,  -  подумать
только, мы одни на всей планете, в чужом мире, а тот из  нас,  кто  шел  с
факелом, впереди, споткнулся, и упал, и  разбился,  нет,  фонарь  его  еще
горит, но он только один, вот если бы у нас было по фонарю...
     - Я вас понимаю, - сказал тогда Сойкин. - Зажгите.  Зажгите  столько,
чтобы другим, когда придет ваш смертный час, было светло, чтоб им не  было
страшно и одиноко, зажгите, если сможете...
     Я так и не знаю, что же это было тогда, в далеком моем  детстве,  что
подарил нам Сойкин, этот грустный парень двадцати трех  лет,  изобретатель
или художник, - соседи так и не  выяснили  точно,  до  конца,  а  нам,  по
правде, было все равно, хотя вру, нам  было  очень  интересно,  просто  мы
боялись, узнав правду, вдруг разочароваться - ничего невозможного тут нет,
и потому мы воспринимали Сойкина таким, каким он казался _н_а_м.
     Что-то он объяснял насчет всего случившегося, точно - объяснял, но  я
забыл, в памяти остался провал, и я так и не могу по-прежнему  определить,
и_г_р_а_л_ ли Сойкин в  свою  новую  игру,  или  и  в  самом  деле  что-то
и_з_о_б_р_е_л_и_ показал нам им придуманное чудо.
     Во всяком случае, мы не сумели угадать - тогда, и многое  с  тех  пор
ушло из памяти, но осталось одно: красный  фонарь  в  пустоте  и  в  ночи,
к_р_а_с_н_ы_й_   ф_а_к_е_л_,   к_о_т_о_р_ы_й_   в_и_д_н_о_   и_з_д_а_л_и_.
Факел-сигнал, теперь я понимаю, _ч_т_о_ он значил - это  был  обыкновенный
тревожный символ, и Сойкин нам его подарил.
     А потом, после того дня, мы Сойкина больше не встречали, мы ждали его
каждый день, нам казалось, что он вот-вот  выйдет  из  своего  подъезда  и
улыбнется нам доброй,  удивительной  улыбкой,  от  которой  все  лицо  его
сморщивается, будто он хочет чихнуть или заплакать, но он не появлялся.
     Поговаривали, что он уехал навсегда - зачем, а кто его знает? - уехал
в Сибирь, или на Север, или в Казахстан, в новые края и к новым людям. Нам
было немножко обидно - как же так, уехал и даже не простился! -  Но  потом
обида прошла, ведь мы понимали, что он не был  для  нас  ни  учителем,  ни
другом на всю жизнь, ни просто "созерцателем" Сойкиным.
     Вчера вечером я возвращался домой по  бульвару  и  вдруг  заметил  на
скамейке человека. Он сидел в тени, так, чтобы свет  фонаря  не  падал  на
него, но что-то знакомое почудилось мне в его фигуре.
     Я невольно задержал дыхание - неужели это  _о_н_,  ведь  столько  лет
прошло?!
     - Простите, - сказал я, подходя к нему, - вы не Сойкин?
     - Ошиблись, - ответил он, - Я - Союшкин. Вы меня знаете?
     - Нет-нет, - сказал я, - Вас я не знаю. Извините.
     Я двинулся прочь.
     Шагов через пятнадцать я обернулся - лавка стояла в тени и чернела на
фоне освещенной листвы, просто темное пятно. Темное пятно...
     Тогда я решительно вытащил из кармана спички и зажег одну,  и  поднял
ее над головой. Я пошел назад, мимо темной лавки, спички гасли на ветру, я
доставал новые, и зажигал одну за другой.




                            Александр СИЛЕЦКИЙ

                             И ПРЕБУДЕТ ВОВЕКИ




     Часы показывали десять утра.
     Если погода останется ясной, то, может быть, я увижу, подумал он. Все
- от начала до конца... Вот странно! Ведь говорят, конец никто не  ощутит.
Не увидит, просто не заметит, как не замечаешь дня, когда лето переходит в
осень. Что-то случится, вдруг произойдет...
     Пора было отправляться.
     Он миновал прихожую, запер парадную дверь и, на ходу натягивая  плащ,
направился к гаражу, где матово светил зелеными боками новый "Мерседес".
     Через несколько минут машина показалась из  ворот  и,  фыркая,  точно
младенец  во  сне,  своим  трехсотсильным  мотором,  покатила  по  старому
бетонному шоссе.
     Он глядел на притихший, напоенный золотым светом осени мир вокруг,  и
странное чувство успокоения внезапно овладело им.
     Как будто ничего и не должно случиться...
     Вернее, что-то уже произошло,  но  навсегда  осталось  в  прошлом,  и
отныне будет лишь эта умиротворенность в  природе,  и  будет  нескончаемая
смена дней и лет, дающая радость и надежду - мягко, назойливо, всегда.
     Как знать, подумал он, может, и впрямь обойдется. Чудес,  конечно  не
бывает, но не такое уж должно случиться чудо, чтоб  этот  день  остался  в
череде других, ничем особенно не выделяясь. Разве только красотой своей...
Да, это было великолепно!
     Ворота на территорию были закрыты.
     Он просигналил несколько  раз,  наконец  из  сторожевой  будки  вышел
часовой и, узнав его, растворил ворота.
     - Я к генералу. По делу. Он ждет.
     Часовой кивнул.
     Он промчался мимо длинных  приземистых  строений,  мимо  серо-зеленых
конусов, скрывавших нацеленные в небо острые  носы  ракет,  и  остановился
перед зданием штаба.
     Любопытно, заметил он, никакой суеты кругом, никакого беспокойства...
Жизнь продолжается и радуется самой себе - до самого  последнего  момента.
Об этом стоит написать. Смешно! Думать о своей работе, когда через два-три
часа, может, вообще не будет ничего!
     Нелепое слово - ничего...
     Генерал сидел у себя в кабинете и читал книгу.
     Увидав гостя у себя в кабинете, он  с  поспешностью  ее  захлопнул  и
машинально, точно школьник на  уроке,  пойманный  с  поличным,  накрыл  ее
рукой.
     - Как, - растерянно проговорил он, - ты все здесь?
     - Выходит, что так.
     - Но я же приказал тебе! Последние жители эвакуировались еще вчера, а
ты...
     - А я решил остаться. Я хочу  видеть  сам,  как  _э_т_о_  будет.  Мне
нужно. Как писателю, пойми!
     - Пользуешься тем,  что  мы  учились  вместе  в  школе,  -  проворчал
генерал. - Я и так дал тебе отсрочку на сутки,  верил,  что  хоть  сегодня
утром... Писатель! Теперь  ты  такой  же  человек,  как  все.  Я  не  могу
рисковать чьей-то жизнью. А тем более твоей...
     - Я должен видеть. Кому-то нужно описать все _э_т_о_!
     - Чушь! Набираться впечатлений перед концом!.. Ты и так, слава  богу,
написал об этом кучу книг.
     - Тогда я выдумывал, предполагал - и только.  А  теперь...  Ведь  ты,
когда я вошел, тоже что-то читал. А зачем? Если верить твоим словам...
     Генерал смущенно забарабанил пальцами по столу.
     - Я перечитывал твой роман...
     - Вот как?
     Генерал выпрямился в кресле и встал.
     - У каждого свои причуды, - сказал  он  тихо.  -  Ты  знаешь,  как  я
отношусь  к  твоей  работе.  Да  и  не  только   я...   Мы   все   немного
сентиментальны. Когда боимся...
     - Значит ты мне разрешаешь?
     - Давай немного погуляем, - предложил генерал, беря друга по руку.  -
День, кажется, чудесный. Я ведь так и не выходил сегодня и дому.


     Они медленно шагали, приближаясь к высокому обрыву.
     Внизу текла река, причудливо петляя меж  холмов,  а  дальше  -  и  до
горизонта - тянулись распаханные  на  зиму  поля,  перелески  и  несколько
селений,  все  -  умолкшие,  пустые,  обезлюдевшие  и  отсюда,  с  высоты,
казавшиеся  просто  декорацией  -  выписанной  тщательно,  но  с  холодным
сердцем.
     Воздух после ночного дождя был чист и серебристо звонок.
     - Я сегодня получил от своих письмо, - сказал генерал. -  Устроились,
будто бы, неплохо... Но все  равно!  -  болезненная  гримаса  исказила  на
мгновение его лицо. - Ты не представляешь, до  чего  тяжело  ждать!..  Что
будет потом? Как?
     - Может быть, еще обойдется?
     -  Нет,  -  вздохнул  генерал.  -  Теперь  уже  навряд  ли...  Точка.
Невозможно повернуть.  Хотя,  конечно  бы,  хотелось...  -  он  безнадежно
улыбнулся. - Понимаешь, ведь никто этого не ждет нарочно.  Конец  света...
Кто о нем мечтает? Военные? Нет! Войну ведут живые, ради того, в  конечном
счете, чтобы раз за разом ее повторять. Больше войн, наверное не будет.  И
военные исчезнут - навсегда. И будет мир...
     - Военные... Они - орудие, и только. Как и ты... Нет  разве?  -  тихо
возразил писатель.
     - Ну, еще бы! Глупые политики да те, под чьим контролем  вся  военная
промышленность, - вот истинно виновные!.. - с презреньем хмыкнул  генерал.
- Но так ли? Неужели ты считаешь, что они всерьез нуждаются  в  _т_а_к_о_м
исходе?! Для чего он им? Тогда ведь и для них все кончится навеки! Нет,  в
конце никто не видит утешения. Конец - это конец. Без вариантов.
     - И все-таки...
     - Да-да! Это абсурд, но он реален. Никто  не  хочет  -  но  шагают  в
пропасть все... А почему, зачем? Быть может, так и  надо,  чтобы  осознать
затем  идиотизм   всех   прежних   установок,   устремлений,   вожделений,
заблуждений, черт возьми!.. Нужно именно так и не иначе,  потому  что  все
другое уже не в состоянии до нас дойти, открыть глаза на мир  и  на  себя,
должен быть  суд,  настало  время,  аргументов  больше  нет,  таких,  чтоб
убедили, разбудили человечность... Я не знаю...  Вероятно,  есть  какая-то
закономерность, логика - в том, что все - вот  так...  Что  _к_  э_т_о_м_у
пришли мы _с_а_м_и_... А в противном случае - чего  бояться?  Но  ведь  мы
боимся...
     - И не только, - откликнулся писатель.  -  Мы  _п_о_н_и_м_а_е_м,  что
боимся, а пускаем все на самотек. Вот это-то и страшно...
     Генерал задумчиво поднял лицо к шумевшим над головой ветвям.
     - Красиво, - неожиданно сказал он. - Иногда ловишь себя на мысли:  до
чего же все-таки кругом красиво, а ты не замечаешь... Привык,  наверное...
Тебе, вероятно, проще, а?  С  твоим-то  наметанным  глазом?  Нет,  скажем,
чувства, будто чего-то там не доглядел?
     Писатель пожал плечами.
     - К сожалению, есть. Иначе бы я не приехал сюда и не просил...
     - Оставь, - поморщился генерал. - Подумай  о  тех,  кто  будет  жить.
Кто-то ведь останется, и ты в это веришь. Потому и хочешь увидеть все сам,
чтобы потом описать. Так подумай о них! Ты же художник! От тебя ждут чуда,
если хочешь - сказки, как от всякого художника... Мир вздыбится и  рухнет,
расколется на миллионы частей. Кто будет собирать?
     - Неужто я?!
     - А почему бы нет? Многое станет  иным.  Ценности  изменяться,  нормы
морали перетасуются, как колода карт... Но я не  могу  представить,  чтобы
ниточка от нас к тем, кто останется,  оборвалась.  Нельзя,  чтобы  потомки
лишь судили и ненавидели нас за все те беды, которые мы им  принесем.  Они
должны стать лучше и счастливей, и потому  одну  жестокость  в  память  их
переносить нельзя, - генерал умолк, с печалью глядя в осеннюю даль. - Если
честно, то ведь этот мир не так уж был и  плох!  Было  многое  такое,  что
стоит сохранить...
     - Ты обо мне? Или о моих книгах? Что ж...  Но  я  хочу  написать  еще
одну, самую правдивую!..
     - И самую ненужную, - оборвал его генерал. - Пойми, ты всегда сочинял
сказки о том, чего нет. Теперь пора поведать  людям  сказку  о  _н_а_ш_е_м
дне. О том, что _б_ы_л_о.
     Они, умолкнув, стояли на краю обрыва и смотрели друг на друга.
     Два  старых  уже  человека,  один  из  которых,  избравший  профессию
убивать, по иронии случая, убеждал другого, призванного в трепетных словах
хранить  всю  мудрость  и  красоту  земную,  не   допустить   исчезновения
человечности и веры - в новых временах.
     Два старых друга, по-разному прозревших в миг перед концом...
     - Наверное, ты прав... Времени, конечно, мало, но - чтоб начать...
     - А это главное. Теперь - начать, а после...
     - Для этого нужно уцелеть сейчас.
     - Так уезжай! Немедленно. Ты