кунду может оборваться,  и  наступит  такое
громадное облегчение...
     - Ты была бы права даже с одной практической точки зрения,  -  сказал
Харрис. - Каждый фактор близок к своему максимуму. Мы уже  не  сможем  еще
меньше спать, или собрать здесь еще  больше  народа,  и  -  у  меня  такое
ощущение - не сможем сплотиться лучше, нежели в данный момент.
     Он встал и принялся расхаживать взад и вперед - к дверям  и  обратно.
Лориана некоторое время молча смотрела на него.
     - Хорошо, - наконец сказала она, - на этот раз я пойду с тобой.
     В очередной раз дойдя до двери, Харрис не повернул обратно, а вышел в
коридор. Лориана последовала за ним.
     Похоже, туда устремились сразу все: в коридорах не протолкнуться было
от людей, следовавших в том же  направлении.  Всюду  Харрис  видел  людей,
знакомых настолько, будто он тесно общался с ними  всю  свою  сознательную
жизнь. Все были сплочены так, что сам Харрис и все прочие уже попросту  не
замечали присутствия  посторонних.  Сплоченность  перешла  на  качественно
новый уровень.
     Едва они достигли обзорной, откуда-то извне  донесся  тяжелый  рокот.
Харрис огляделся, рассеянно отвлекшись на шум, и понял, что  это  -  всего
лишь гроза. Снаружи, должно быть, штормит...
     Народу в обзорной было -  что  сельдей  в  бочке.  Уж  не  сейчас  ли
произойдет ожидаемая развязка, подумал Харрис, хоть  сам  не  ожидал  этой
развязки так скоро. Такое множество людей, собравшихся здесь одновременно,
могло быть и простым совпадением, но Харрис надеялся, что это не так.
     Раздался второй удар грома, дождь  едва  слышно  шуршал  по  бетонной
крыше.
     Всеобщее внимание было сфокусировано на переполненном крысином мирке.
В поведении крыс появилось еще кое-что новенькое: активность за  последние
дни снизилась, и грызуны лежа  дремали,  либо  сомнамбулически  проползали
небольшие расстояния, будто это стоило им неимоверных усилий. Глаза  их  -
тусклые, немигающие - поблескивали в свете  ламп,  освещавших  контрольный
участок.
     Харрис закусил губу и насторожился: любое - малейшее! - движение крыс
устремлено было на формирование одного громадного круга!
     Сзади и по бокам в  обзорную  втискивались  люди.  Они  теснились  на
помосте, огибавшем помещение по периметру,  и  никто  не  замечал  ничего,
кроме крысиного мирка внизу.  В  конце  концов  приток  людей  сократился,
утихла и отвлекающая суета. Атмосфера напряженного ожидания ощущалась чуть
ли  не  физически;  со   стороны   все   происходящее   очень   напоминало
спиритический сеанс. Чувство обитания в полувоображаемой, полностью чуждой
среде стало непреодолимым; никто уже не мог бы сказать точно, что же такое
реальность. Ученые и прочие работники комплекса  стояли  на  помосте  и  в
молчаливом ожидании взирали вниз, а крысы двигались все меньше и меньше  и
наконец полностью сформировали круг.
     Харрис  ждал  этого  момента,  однако  был  выведен   из   равновесия
единственно переполнившими его  чувствами.  Сознание  его  раскрылось,  от
чувства всепонимания,  всеведения  перехватило  дыхание.  Он  почувствовал
единство с каждым человеком в обзорной; его глаза  были  их  глазами,  его
разум - их разумом.  Все,  присутствовавшие  в  обзорной,  превратились  в
единое, взаимосвязанное  целое.  Сопротивляясь  эйфории,  готовой  вот-вот
перебороть его сознание, Харрис посмотрел вниз. Крысы были заняты  чем-то,
совершенно не поддающимся пониманию; один из  домиков  для  потомства  был
перевернут, из него высыпалась груда каких-то мелких предметов.
     Он  схватил  Лориану  за  руку  и  показал  вниз.  Крысы  действовали
слаженно, точно колонна муравьев или стая перелетных птиц, но  слаженность
их была иного рода - в данном случае она говорила о наличии разума.  Крысы
собрались в углу - там, куда, как Харрис отлично  помнил,  была  подведена
труба для пополнения кормушек. В зубах и в лапках крысы держали маленькие,
блестящие предметы - совсем как инструменты.  Они,  насколько  можно  было
видеть,  принялись   ломать   лючок,   закрывающий   трубу,   одновременно
подкапываясь под него.
     Чувство единения, причастности к подавляюще  огромному  коллективному
разуму, все  еще  заглушало  прочие  чувства.  Многие  потеряли  сознание,
остальные  вели  себя,  точно  пьяные.  На  этот  раз  все  присутствующие
подверглись влиянию чувства, испытанного ранее Харрисом.  Теперь  на  крыс
обращали внимание  лишь  немногие.  Люди  шатались,  падали,  некоторые  с
пораженным, озадаченным выражением на лицах, стискивали руками головы.  То
тут, то  там  раздавался  женский  визг.  Беспорядок  быстро  стремился  к
состоянию "ада кромешного".
     Харрис,  ухватившись  одной  рукой  за  перила,  поддерживал   другой
Лориану. Снаружи - сильнее  прежнего  -  раздался  еще  один  удар  грома,
добавивший в обзорной шума. Пригодного для дыхания воздуха,  казалось,  не
осталось вовсе -  система  вентиляции  не  справлялась  с  таким  огромным
количеством  дышащих  существ.  Харрис  стоял,  тяжело   дыша,   все   еще
подвластный очарованию зрелища.
     А крысы - с помощью  своих  примитивных  инструментов,  собранных  за
последние несколько недель - уже взломали лючок  в  трубу  для  подкормки.
Скоро они смогут выйти наружу через  простую  откидную  крышку  в  верхнем
конце трубы...
     Они  бегут,  внезапно  понял  Харрис,  они   бегут,   чтобы   выжить!
Всепонимание,  объединявшее  их,  подсказало  им,   что   обездвиживающая,
ограниченная среда контрольного участка может привести  лишь  к  медленной
смерти их социума - а, значит, и его членов...
     - Что случилось?! - закричала Лориана сквозь  шум  в  обзорной,  эхом
отражавшийся от бетонных стен, в самое ухо Харриса. Грохнул  и  раскатился
еще один удар грома - и опять громче прежнего. - Что происходит?!
     Не успел Харрис начать объяснения,  как  прогремел  последний  раскат
грома, и здание содрогнулось. Посмотрев вверх,  Харрис  не  поверил  своим
глазам. Бетонная крыша раскололась пополам; громадный обломок рухнул вниз,
разбив стеклянную крышу крысиного мирка.
     Лампы погасли.
     Прижав  к  себе  Лориану,   Харрис   начал   ощупью,   сквозь   толпу
обескураженных, сбитых с толку людей, пробиваться к выходу. Неожиданно  он
понял, что чувство гештальта понизилось настолько, что  он  только  смутно
осознавал его.
     Раздался еще один удар грома, от  которого,  казалось,  дрогнул  пол.
Харрис представил себе раскалывающуюся  скалу  и  отходящий  от  нее  край
обрыва, и принялся еще отчаяннее проталкиваться  к  выходу.  Металлический
помост заскрипел и медленно просел под тяжестью человеческих тел; наружная
стена раскололась и в помещение хлынули струи дождя. Во внешнем мире  была
ночь; тусклый свет луны просочился в обзорную и осветил  людей,  дерущихся
за то, чтоб найти, наконец, точку опоры и пробраться к выходу.
     Крысы без всякого смысла сновали вокруг; одна из них вонзила  зубы  в
лодыжку Харриса. Отшвырнув крысу пинком,  он  пролез  в  дыру,  зияющую  в
стене, таща за собой Лориану.
     Дождь снаружи лил, как из громадного, бездонного ведра, и в несколько
секунд они промокли до нитки. По небу бежали многочисленные грозовые тучи,
временами закрывавшие луну.
     Они остановились поодаль от исследовательского  комплекса  и  встали,
глядя, как сквозь дыру выбираются остальные. Грунт в одном месте  осел,  и
от этого здание почти раскололось пополам.
     Мысли в  голове  Харриса  безнадежно  перепутались.  Глубоко  вдохнув
холодный, сырой воздух, он едва не задохнулся. Сколько же времени прошло с
тех пор, как он последний раз выбирался  наружу?  Внутри  комплекса  время
перестало  что-либо  значить,  и  теперь  сложно  было  вот  так,   сразу,
переключиться на внешний мир.
     Он попытался выбросить из головы беспорядочные эмоции и разобраться в
том, что случилось за последние минуты хаоса в обзорной.
     Лориана крепко прижалась к нему; волосы ее намокли и липли к коже.
     - Все равно не понимаю, что произошло, - сказала она. -  Я  вообще  с
громадным трудом только смогла бы теперь описать все это, или даже  просто
представить... Вроде воспоминаний о другом мире.
     - Крысы открыли коллективный разум, - пояснил  Харрис.  -  Вот  такой
точно  гештальт,  какой  мы  чувствовали.  Вероятнее  всего,  это  у   них
получилось вполне  естественным  путем.  Когда  перенаселенность  достигла
предела, когда все вокруг стало до  предела  близким  и  хорошо  знакомым,
когда ни один день ничуть не отличается от всех остальных, а  пространство
ограничено, причем демографическое  давление  ощущается  постоянно,  между
особями внутри социума формируются вот такие связи. А, собираясь  в  круг,
крысы, должно быть, инстинктивно стремились достичь того, что  чувствовали
мы. Они открыли простейшее средство общения - коллективный  разум.  Совсем
как у пчелиного роя...
     - А почему мы тоже почувствовали?
     Харрис   обнаружил,   что   его   бьет   дрожь   -    частью    из-за
пронизывающе-холодного ветра, частью  из-за  внезапности  обрушившихся  на
него перемен.  Он  будто  заново  родился;  после  многонедельной  тесноты
исследовательского комплекса открытое пространство сбивало с толку.
     - Люди, - проговорил он, - так и  не  поняли,  что  наш  человеческий
социум  развивался  абсолютно  параллельно  изучаемому   нами   крысиному.
Прогрессирующая  перенаселенность  вкупе  с   ограниченностью   жизненного
пространства; образ жизни,  совершенно  чуждый  и  даже  никакой  связи  с
привычным не имеющий... Все - то же самое.
     - Эти обстоятельства и породили гештальт, который  мы  чувствовали  в
обзорной камере. Только вот - почему же раньше это  распространялось  лишь
на нас двоих?
     Он помолчал, размышляя.
     - Если я не ошибаюсь, и  все,  что  с  нами  случилось,  суть  прямое
следствие прогрессирующей  перенаселенности  и  продолжительного  близкого
контакта с окружающими - то в том факте, что вначале гештальт  чувствовали
только  мы,  ничего  странного  нет.  Мы  к  тому  времени  уже   достигли
взаимопонимания с каждым из обитателей комплекса.
     - И это чувство, создаваемое крысами, проявлялось и у нас?
     - Да. Вероятно, наличествовала какая-то связь их сознания с  нашим...
Равновероятно и наличие каких-либо других факторов. Я только  теперь  смог
все случившееся  описать  словами,  а  в  комплексе  мог  лишь  интуитивно
чувствовать и и подсознательно осмысливать свои переживания...
     Он поднял  взгляд:  из  пролома  в  крыше  здания  внезапно  вырвался
ослепительно-белый огненный столб. Вскоре пожар уже бушевал  вовсю;  языки
пламени плясали в воздухе, озаряя светом луг на склоне  горы.  Выбравшиеся
из здания люди окружали пожарище рваным кольцом - темные силуэты  на  фоне
яркого пламени...
     - Сырость; наверное, закоротило где-нибудь, - сказал, наполовину  про
себя, Харрис. - Вот и конец нашему комплексу.
     От здания во все стороны разбегались крысы.
     -  Вот  этого  они  и  добивались,  -  продолжал  Харрис.  -   Открыв
коллективный разум, они не могли не понять, что, как сообщество, долго  не
протянут - разве что найдут способ вырваться на свободу. Что ж, они своего
добились, однако от этого им явно не стало  намного  лучше.  Ты  заметила,
когда мы перестали ощущать гештальт? Сразу,  как  только  среда  перестала
быть замкнутой. Как только здание раскололось...
     Мокрыми, холодными губами Лориана поцеловала его в щеку.
     - Все факты и завтра не поздно будет сопоставить, сказала  она.  -  А
сейчас - не полезней ли вспомнить, что до ближайшего жилья десять миль?
     Харрис улыбнулся:
     - Все никак не могу отключиться от мира, созданного нами в комплексе.
Очень уж  яркий  он  был,  хоть  и  не  имел  никакой  связи  с  привычной
реальностью...
     - Идем, идем, - настойчиво сказала Лориана, - транспорт  какой-нибудь
поищем. Должен же кто-то заняться эвакуацией.
     И они поспешили сквозь дождь, прочь от догорающих  останков  тесного,
скученного мирка.





                               Чарльз ПЛЭТТ

                              ПУЛЬС НЬЮ-ЙОРКА




     В то утро небо было ярко-голубым, а все, что случилось, случилось  за
ночь. Рухнули большие многоквартирные дома. Транспорт остановился. Припасы
из супермаркета грудились в темноте, а через улицу взбухал, точно  хлеб  в
печи,  курган  из  бакалейных  лавок.  Я  сам   видел   толпу   пешеходов,
вырывавшихся  от  пожарного  гидранта,  и  пассажирский  автобус,   колеса
которого по оси ушли в асфальт...
     Постель  скомкана.  Солнечный  свет  струится  в   окно.   Цветы   на
подоконнике извиваются, вздымают вверх  свои  нездорово-коричневого  цвета
побеги. Отопление барахлит - стучит, дребезжит, булькает, и  вся  стена  в
испарине.
     Ночью она вынула из холодильника бутылку пепси - 16  унций,  винтовая
пробка, посуда возврату не подлежит, упак. 8 бут.  -  $2.40.  На  самом-то
деле пепси ей не хотелось -  рассеянно  отглотнула  пару  раз  и  оставила
открытую бутылку на полу  у  кровати.  Конечно,  до  утра  все  выдохлось.
Перешагиваю по дороге на кухню.
     Запихиваю в рот горсть колечек "сухого завтрака", роюсь в коробке  на
предмет выигрышного купончика, запиваю молоком с витамином D, а чашку  сую
в раковину с грудой  грязной  посуды,  где  тараканы  уже  совсем  освоили
останки нашего вчерашнего арбуза.
     Включаю радио, прибавляю громкость, ухожу в другую комнату и  забываю
о нем. Обтираюсь салфетками - губы,  щеки,  веки,  уши,  зад,  подмышки...
Салфетки все скатываю в шарики.
     Подбираю с пыльного пола одежду. Гляжу на улицу сквозь пыльное стекло
окна, а тем временем обрызгиваю из пластиковой бутылочки  лицо,  волосы...
Утро; хватит спать.
     Нет, правда, что же было  вчера  вечером?  Новая  трещина  в  дверной
филенке... Задвижка на  оконной  раме  распилена...  А  что  творилось  на
пожарной лестнице? А на автостоянке за  "приличными"  кварталами?  А  этот
старый матрац откуда взялся?
     А кто б его знал... Ночь ведь уже прошла.
     Тем  летним  утром  все  в  городе  отключили  отопление  и   врубили
кондиционеры. Еще бы - температура воздуха поднялась вдруг на целых десять
градусов; в такую погоду куда как приятственней, если дома прохладно.
     Деловые кварталы в конце Шестой Авеню выросли вновь,  точно  культуры
кристаллов,  питаемые  рассеянными  в  воздухе   химикалиями.   Грани   их
ослепительно  сияют  на  солнце,  а  внутри  снуют  по  ворсистым   коврам
секретарши, звенят звоночки лифтов...
     Одинокий беглый оргазм в киношке на  Сорок  Второй-стрит:  на  экране
хипп задрал своей девчонке юбку, развел ей ляжки,  а  камера  чуть  ли  не
внутрь въехала! Выхожу наружу - и вновь ясный,  пыльный  денек  смывает  в
сознании моем скупые следы ночных  впечатлений.  Мягкая  булочка,  вареная
говядина, капуста в салате  хрустит;  ледяная  вода,  алюминиевая  фольга,
скомканный доллар - составляющие процесса приема пищи.
     А что же поделывала она? Села не на  тот  трамвай,  пришлось  хватать
такси,  чтоб  вовремя  попасть  к  доктору  на   прием;   посеяла   где-то
направление, да и все равно слишком уж опаздывала, так  что  вполне  можно
было никуда не ходить - какая разница, в конце-то концов - одним  осмотром
больше, одним меньше... Пообедав, она купила дамский журнал и  около  часа
просидела с ним на скамейке в Мэдисон-Сквер-Гарден. Поехала домой, приняла
душ, переоделась, "нарисовала на  морде  лицо",  пару  раз  отглотнула  из
следующей бутылки пепси - 16 унций, винтовая пробка,  посуда  возврату  не
подлежит, упак. 8 бут. - $2.40; обнаружила орущее радио,  переключила  его
на другую станцию, покинула ради телевизора и чтения еще  одного  дамского
журнала - тот, первый, забыла в метро. Решила было, на какой фильм сегодня
пойти, перерешила, переперерешила, позвонила подруге, болтала с ней где-то
так  с  полчаса,  переделала  макияж  -  использованные  салфетки  уже  не
помещаются в  мусорную  корзинку  -  включила  автоответчик,  выглянула  в
окно...


     После кино. Иду мимо Сентрал-Парк. Транспорт железной змеей течет  по
улице;  изломанный  асфальт  бел   в   свете   фар.   Хищно-настороженный,
зацикленный на возможной угрозе пешеход; споткнулся. Только узловатые руки
мелькнули, поднятые  к  лицу  с  четкими,  точно  вычеканенными,  чертами;
блеснул пыльный, неровный металл; выхлоп урчит неумолчно...
     Сдавленный крик...
     Из окон, зияющих беспорядочно в темном  монолите  стены,  выглядывают
украдкой сквозь гнутые, ломаные жалюзи, обрамляющие  ржавые  "эр-кондишн",
призрачные  лица  сограждан  наших.  Позади,  в  обшарпанных  комнатушках,
мерцают телеэкраны.
     Машины всасывают истощенный воздух;  пыль  и  гарь  клубятся  вокруг.
Кислород иссяк. Движение замедляется, двигатели умирают. Машины  дергаются
судорожно, точно  куча  задыхающихся  тараканов.  Фары  желтеют,  затухая.
Слабеют рессоры, спускают шины. Пронзительно скрежещет холодеющий металл.


     Выхожу из метро, направляюсь домой, на Первую Авеню. Вокруг  пусто  -
даже в круглосуточных магазинчиках никого. Ночь крепко, властно вступила в
свои права.
     Смутное предчувствие беды: тяжелые фигуры движутся сзади по тротуару.
Двое, приблизившись, обходят меня с двух сторон:
     - Как, Фрэнк, вломим этому?
     Три шага - бесконечно длинных...
     - Да ну его...
     Удаляются в темноту.
     Иду по сизоватому ущелью Десятой-стрит, обхожу груды мусора, засохшую
блевотину, ржавые автомобильные крылья, бутылки из-под  кока-колы,  разные
железяки, ссохшиеся кучки экскрементов, хрустких на мертвом бетоне...
     Сзади раздаются шаги, и я бегу. Вбегаю на пожарную  лестницу;  ржавые
стойки ее, будто  костлявые  руки,  тянутся  вверх,  к  светлому  пятнышку
луны... Голень моя напарывается на проволочный трос; проволока вонзается в
ногу, сдирает кожу, будто розовую кожурку с яблока. Падаю,  разбиваю  лицо
об изъеденную ржавчиной канистру.  Башмаки,  подбитые  гвоздями,  печатают
брайлевы точки на моей спине.
     Мимо сломанных почтовых ящиков вхожу в подъезд. Из-под лестницы  ужом
выскальзывает наркоша, обторчавшийся в хлам; нож в трясущейся  руке  целит
мне в горло.  Спотыкаясь,  бегу  по  загаженным  ступеням  вверх;  воздух,
пропитанный запахом мочи, рвет  легкие,  лампочки  пляшут  перед  глазами,
грудь болит нестерпимо.  С  громким  лязгом  захлопываю  за  собой  обитую
железом дверь; бешено бьющееся сердце мало-помалу успокаивается.
     Лежу  на  пыльном  полу  пустой  моей  квартирки.  Мебели  уже   нет.
Полусонные видения... И вдруг  вскакиваю,  напряженный,  встревоженный:  в
оконную задвижку вгрызается пилка вора. Вот  задвижка  перепилена  -  и  я
достаю его глотку концом дубинки, сделанной из спиленного бильярдного кия.
Он медленно падает,  кувыркаясь  на  лету,  точно  спортсмен-ныряльщик,  и
расплескивается на твердом, черном асфальте.
     Свет   уличных   фонарей   отражается   в   поднятых   вверх   глазах
десятитысячного скопища  громил-уголовников,  толпящихся  внизу  в  алчном
ожидании. И, едва я берусь за дверной засов, чтобы вдвинуть его  в  скобы,
дверь вздрагивает под рукой,  засов  выскальзывает  из  неловких  пальцев.
Шарик дверной ручки бьет меня  в  пах,  отбрасывает  назад.  В  грудь  мою
врубается "розочка", кровь хлещет фонтаном...
     Меня разбирали, как  разбирают  автомобиль:  одежда,  часы,  ботинки,
зубы, глаза, уши, скальп, пальцы, руки, ноги, печень, сердце...
     Распотрошив, пропихнули в канализацию. Легко проскальзываю по  трубам
в  грязную,  маслянистую,  вонючую  воду  -  река.  Скатываюсь  в   русло;
мельчайшие порошинки ила и экскрементов взлетают со дна, клубятся в  воде,
оседают, окутывают меня - и снова все ровно да гладко. Исчезли все  следы,
лишь вода чуть мутнее, чем прежде.


     Наутро я проснулся. Солнце ярко сияло в небе. Ее  будить  не  стал  -
пошел и налил себе  газированного,  пастеризованного  апельсинового  с