увесистые,
медленные, блестящие, словно ножи под утренним солнцем. Она  не
решалась  взглянуть  на  него, а когда попыталась заговорить, в
горле у нее что-то захрустело, словно ломаемый хрящ.
       -  Ты  не понимаешь, - наконец прошептала она. - Ты даже
представления не имеешь, что это такое.
       -  Что  верно,  то  верно, - откликнулся Фаррелл. На эту
фразу он всегда старался отвечать с предельной честностью.
        Он   взял   Лилу   за  руку,  отчего  она  расплакалась
по-настоящему.  Слышать ее рыдания  было  невыносимо,  Фаррелла
они  напугали  сильнее  любого  звука,  который способна издать
волчица. Фаррелл обнял ее, и  она  забилась  у  него  в  руках,
словно  севший  на мель корабль, по которому лупят волны. Вечно
мне достаются плаксы, с грустью подумал он. Каждая моя  девушка
рано или поздно начинает плакать. Правда, не из жалости ко мне.
       - Не покидай меня! - всхлипывала она. - И зачем я к тебе
переехала, знала же, что добра не выйдет, но только ты меня  не
покидай! У меня никого нет, кроме Берники и доктора Шехтмана, а
они мне чужие. Мне нужен кто-нибудь  еще,  я  так  одинока.  Не
бросай меня, Джо. Джо я люблю тебя. Люблю.
       Словно  слепая, она шарила пальцами по его лицу. Фаррелл
гладил ее по волосам, по шее с узелками позвонков и изнывал  от
желания,  чтобы  ее  мамаша  позвонила  снова.  Он  ощущал себя
умудренным, усталым, утратившим плотские позывы. Я  снова  влип
все в ту же историю, думал он.
      - Я люблю тебя, - повторяла Лила. И он отвечал ей, думая:
все в ту же историю. Раз  за  разом  повторять  одну  и  ту  же
ошибку,  в  этом  есть  свои  преимущества,  и немалые. В конце
концов, ты с ней осваиваешься, можешь изучить ее, добраться  до
самого  дна,  так что она станет твоей по-настоящему. Снова все
та же добрая, старая ошибка, только на этот раз пунктик у  моей
девушки выглядит совсем по-другому. Но сути прежняя. Я влип все
в ту же историю.

       Домом,  в  котором  жил  Фаррелл,  управлял  человек лет
тридцати-пятидесяти:  темноволосый, тощий, подвижный и  мучимый
постоянным ознобом. То ли латыш, то ли литовец, по-английски он
говорил плохо. Запах приводных ремней и стоялой воды исходил от
него,  он  был довольно силен, но на странный манер, как бывают
сильны небольшие, щуплые  зверьки.  Глаза  его  казались  почти
фиолетовыми  и  немного  вытаращенными,  напряженными - ужасные
глаза  ангела-провозвестника,  внезапно  пораженного   немотой.
Целыми  днями  он  бродил  по  подвалам,  простукивая  трубы  и
разбирая на части лифтовые механизмы.
       С  Лилой  управляющий познакомился всего через несколько
часов после Фаррелла, в самую первую ночь, когда Фаррелл привел
ее  к  себе.  Едва  увидев  ее,  человечек отпрыгнул в сторону,
уронив обезноживший стул,  который  куда-то  тащил.  Он  и  сам
свалился  на  стул и не попытался подняться, а только съежился,
задыхаясь, отфыркиваясь, пытаясь одновременно перекреститься  и
состроить  из пальцев рога. Фаррелл хотел помочь ему встать, но
управляющий только взвизгнул. Правда, еле слышно.
       Этот  случай  можно  было счесть смешным, либо неловким,
если бы  не  то  обстоятельство,  что  с  той  же  минуты  Лила
прониклась  в отношении управляющего точно таким же страхом. Ни
под каким видом  ее  невозможно  было  заставить  спуститься  в
подвал,  а  в  дом  она  входила  или  выходила  из  него, лишь
удостоверясь, что управляющего нигде поблизости нет. В то время
Фаррелл думал, что она приняла его за помешанного.
       -  Как  он ее раскусил, ума не приложу, - рассказывал он
Бену.  - Видимо, если человек верит в оборотней и вампиров,  то
он  их,  скорее  всего,  сразу и узнает. Я вот в них на грош не
верил, ну и живу теперь с одним.
       Он  прожил с Лилой всю осень и зиму. Они вместе ходили в
кино и в гости, вместе возвращались домой. Лила  стала  немного
лучше  готовить,  забросила  гитару  и  завела  кошку  по имени
Теодора. По временам  она  плакала,  но,  в  общем,  не  часто.
Оказалось все-таки, что она не настоящая плакса.
      Она рассказала о Фаррелле доктору Шехтману, и тот сказал,
что эти отношения, вероятно, принесут ей большую пользу. Пользы
они  не  принесли, но и вреда особого тоже. В постели у них все
складывалось неплохо, хоть Фаррелла и  томило  подозрение,  что
возбуждает  его  в  основном  ощущение присутствия и запах той,
Другой. Что до всего остального, то они почти  стали  друзьями.
Фаррелл  понял,  что  не любит Лилу еще до того, как узнал, кто
она такая на  самом  деле,  и  потому  не  испытывал  особенных
терзаний, когда ему становилось с ней скучно.
      - К весне все самой собой рассосется, - сказал он Бену. -
Растает, вместе со льдом.
       -  А если нет? - спросил Бен. Они опять обедали вдвоем в
кафе-автомате.  - Если оно так и будет тянуться, что  ты  тогда
станешь делать?
      - Все не так просто.
       Фаррелл отвел глаза от лица Бена и занялся исследованием
таинственных, топких глубин своего мясного пирога.
       -  Беда  в  том,  - сказал он, - что я ее слишком хорошо
знаю.  Вот где я действительно промахнулся. Не следует залезать
человеку  в  душу,  если  не  собираешься в том или ином смысле
остаться с ним  надолго.  Встречайся,  расставайся  -  если  ты
сохраняешь  при  этом полное невежество, тогда все в порядке, а
узнавать человека по настоящему не стоит.
      Примерно за неделю до полнолуния Лила становилась нервной
и  крикливой  и  оставалась  такой  до  дня,  предшествовавшего
метаморфозе.  В этот день она неизменно бывала с ним ласкова, в
ней проступала безысходная нежность - такая,  как  если  бы  им
предстояла  долгая  разлука;  однако назавтра она погружалась в
молчание, произнося что-либо лишь  когда  избежать  этого  было
невозможно.  В  последний  день ее непременно одолевал насморк,
она казалась бледной, дерганой, больной, но все  равно  уходила
на работу.
       Фаррелл  питал уверенность, хотя она никогда не говорила
об этом, что превращение в  волчицу,  как  правило,  дается  ей
легко,  а  вот  возвращение  в человеческий облик - мучительно.
Перед самым восходом луны она раздевалась догола,  вынимала  из
волос  заколки и застывала в ожидании. Фаррелл ни разу так и не
смог  заставить  себя  не  зажмуриваться,  когда   она   тяжело
брякалась  на  четвереньки, но в предшествующие этому мгновения
он иногда успевал заметить возникающее на  ее  лице  выражение,
которого  он никогда больше не видел, разве что в минуты любви.
И каждый  раз  оно  потрясало  Фаррелла,  ибо  было  выражением
невиданного  счастья,  вызванного  тем,  что ей больше не нужно
быть Лилой.
       -  Я ее знаю, понимаешь? - пытался он втолковать Бену. -
Она любит цветные фильмы, но единственно потому, что  волки  не
различают  цветов.  Она терпеть не может "Модерн Джаз Квартет",
но пару дней после полнолуния  только  его  и  слушает.  И  все
остальное   в   этом  же  роде.  Никогда  не  пьет  помногу  на
вечеринках, потому что боится проболтаться. Мне  просто  трудно
уйти от нее, вот в чем дело. Придется тащить с собой все, что я
о ней знаю.
      - А управляющего она боится по-прежнему? - спросил Бен.
       -  О,  Господи,  - сказал Фаррелл. - В последний раз она
угробила его пса. Красивый такой был далматин.  Она  не  знала,
чья   это  собака.  Теперь,  завидев  ее,  он  не  прячется,  а
награждает ее таким взглядом, будто вот-вот зарежет. Что он по-
настоящему  умеет,  так  это  ненавидеть, у него к этому дар от
природы.
      Он встал и начал натягивать плащ.
       -  Лучше бы он ее мамашей занялся. Хоть какая-то была бы
польза. Я тебе не говорил? - она теперь желает, чтобы я звал ее
Берникой.
       -  Фаррелл, - сказал Бен, - я бы на твоем месте бежал из
страны. Честное слово.
       Они вышли под февральскую морось, которая никак не могла
решиться, чем ей стать - дождем или снегом. До самого угла,  на
котором  он  сворачивал  к  своему  магазину, Фаррелл молчал. И
только там почти неслышно сказал:
       - Нужно быть черт знает каким осторожным. Кому интересно
знать, во что иногда превращаются люди?
      Настал май и настала ночь, когда голая Лила снова застыла
перед окном в ожиданьи  луны.  Фаррелл  возился  с  посудой,  с
пакетами  для  отходов,  кормил  кошку.  В эти минуты он всегда
испытывал неловкость. Он как раз спросил у нее: "Как по-твоему,
сохранить остатки риса?" - когда звякнул телефон.
      Звонила мать Лилы. Она теперь названивала по два-три раза
в неделю.
      - Это Берника. Ну, как там нынче мой ирландец?
      - Все нормально, Берника, - сказал Фаррелл.
       Лила  вдруг закинула назад голову и мощно, с подвыванием
выдохнула воздух. Кошка беззвучно зашипела и смылась  в  ванную
комнату.
       -  Звоню,  чтобы  заманить  вас  к себе в эту пятницу, -
продолжала миссис  Браун.  -  Ко  мне  собирается  пара  старых
друзей,  и что если не будет никого помоложе, мы так и просидим
весь  вечер,  разговаривая  о   том,   по   какой   причине   у
Прогрессивной  партии  ничего  не клеится. Они из этих, знаете,
закаленные левые. Так что  если  тебе  удастся  уговорить  нашу
девушку, чтобы она провела вечерок в Скуоресвилле...
      - Я у нее спрошу.
       "Как  она  это делает, жуткая баба? - думал он. - Каждый
раз, разговаривая с ней, я ощущаю  себя  женатым  человеком.  И
ведь вижу ее насквозь и ничего не могу поделать."
      - Утром переговорю с ней, - сказал он.
       Лила  дергалась  в  лунном  свете,  то  ли танцуя, то ли
пытаясь не утонуть.
       - А, - сказала миссис Браун. - Ну да, конечно. Пусть она
мне перезвонит.
      Она вздохнула.
       - Это такое утешение, знать, что ты рядом с ней. Спроси,
не будет она против, если я приготовлю фондю.
        Волчица   из   Лилы   получалась   красивая:   высокая,
широкогрудая для самки, движущаяся легко, будто вода, стекающая
по  скале.  Темно- бурая, при определенном освещении отдающая в
красноту шкура с белыми пятнами на груди. Глаза  бледно-зеленые
- такой цвет приобретает небо, когда близится ураган.
       Обычно  Лила  убегала, едва завершив превращение, потому
что не любила показываться ему в волчьем  обличьи.  Но  сегодня
она   неторопливо  приблизилась  к  Фарреллу,  двигаясь  как-то
странно, чуть ли не приволакивая задние  лапы.  Она  подвывала,
негромко и тонко, и смотрела мимо него.
      - В чем дело? - глупо спросил он.
       Волчица  заскулила, улезла под стол и принялась тереться
боком о ножку. Потом улеглась на пол,  перекатилась  на  спину,
при  этом  звук,  трепетавший  в ее горле, обратился в странный
тоскливый тонкий вопль -  не  в  вой  охотящегося  волка,  а  в
призывную трель, становящуюся дыханием.
       - О Господи, перестань! - с трудом выговорил Фаррелл. Но
волчица села и снова завыла,  и  откуда-то  с  берега  реки  ей
ответила собака. Волчица помахала хвостом и заскулила.
      Фаррелл сказал:
       -  Ужин  будет готов ровно через две минуты. Что с тобой
такое?
       Из  квартиры  вверху  послышалась  топотня, приглушенные
испуганные голоса. Еще  одна  собака  завыла,  уже  поближе,  и
волчица немного придвинулась к окну, извиваясь, не отрывая зада
от пола,  словно  пытающийся  улепетнуть,  еще  не  научившийся
ходить  младенец.  Она  через  плечо оглянулась на Фаррелла, ее
колотила буйная дрожь. Повинуясь внезапному порыву, он  схватил
телефонную трубку и позвонил ее матери.
       Глядя,  как  волчица,  раскачиваясь  и стеная, ползет по
полу, он описал ее действия миссис Браун.
       -  Я  ее  никогда  еще такой не видел, - сказал он. - Не
понимаю, что с ней.
      - О мой Бог, - прошептала миссис Браун. И объяснила ему -
что.
      Фаррелл молчал, и миссис Браун зачастила:
       -  Этого  уже  так  давно  не случалось. Шехтман дает ей
таблетки, они наверное кончились или она их забыла принять, она
всегда все забывала, с раннего детства. Вечно оставляла термосы
в школьном автобусе, а на уроки фортепиано...
       - Лучше бы вы мне раньше сказали, - откликнулся Фаррелл.
Он  с  опаской  подступал  к  открытому  окну.  Зрачки  волчицы
пульсировали в такт ее учащенному дыханию.
      - Да разве о таком рассказывают! - подвывала у него в ухе
мать Лилы. - Как, по-твоему,  я  себя  чувствовала,  когда  она
притащила домой своего первого ухажера...
       Фаррелл  уронил  трубку  и  рванулся к окну. Он когда-то
занимался бегом в закрытых помещениях, так что мог бы и успеть,
но  волчица повернула к нему морду и рыкнула так грозно, что он
отпрянул.  Когда  он  достиг  окна,  волчица  была  уже   двумя
площадками   пожарной   лестницы   ниже,   а  на  улице  кто-то
нетерпеливо подтявкивал, ожидая.
       Миссис  Браун,  кружась  и раскачиваясь над самым полом,
услыхала далекий вопль Фаррелла, немедленно сменившийся гулкими
ударами   в   дверь.   Незнакомый   надорванный  голос  орал  в
промежутках нечто неразличимое. Мимо  трубки  громко  протопали
ноги, Фаррелл открыл дверь.
       -  Моя  собака,  моя  собака! - скорбно взвыл незнакомый
голос.  - Моя собака, моя собака, моя собака!
       -  Мне  очень  жаль  вашу  собаку,  -  сказал Фаррелл. -
Слушайте,  уйдите,  пожалуйста.  Я  должен  сделать   кое-какую
работу.
      - Работу, - сказал голос. - Я тоже мою работу знаю.
       Голос  стал выше и рассыпался иноязычными словами, среди
которых английские торчали, будто обломки костей:
      - Где она? Где? Она убила мою собаку.
       -  Ее  здесь нет, - на последнем слове изменился и голос
Фаррелла. Казалось, прошло очень много времени, прежде  чем  он
прозвучал снова: - А вот это вам лучше убрать.
       Затем  миссис Браун услышала вой, услышала так ясно, как
будто волчица пробегала под ее окном:  одинокий  и  неутоленный
вой,  перемежающийся  чем-то  похожим  на  задыхающийся смешок.
Незнакомый  голос  перешел  на  визг.  Миссис  Браун  различила
несколько   раз  повторенные  слова  "серебряная  пуля".  Дверь
захлопнулась, открылась и захлопнулась снова.
       Никто  из  знакомых  Фаррелла  не  обладал  присущей ему
способностью заново просматривать собственные сны, пока те  еще
длятся:  останавливать сновидение в самом его разгаре, сколь бы
пугающим - или чарующим - оно ни было, и прокручивать  снова  и
снова,  изучая  его, пока самая страшная из лент не становилась
совершенно безопасной и невыносимо привычной. Такой,  примерно,
оказалась ночь, которую он провел, гоняясь за Лилой.
       Он  находил  их  сбившимися  в  кучу под входным навесом
многоквартирного дома или с лаем преследующими  друг  друга  по
лунному  ландшафту  строительной  площадки:   десять-пятнадцать
кобелей  самых  несхожих  рас,  вероисповеданий,  раскрасок   и
степеней   забытого   ныне   порабощения,  скулящих  и  лающих,
мочащихся на колеса машин,  без  разбору  обнюхивающих  и  один
другого,  и  худощавую,  ухмыляющуюся  суку, вокруг которой они
вились. Она порыкивала несколько злобнее,  чем  того  требовала
скромность,  а  если  огрызалась,  даже играючи, то прокусывала
мясо до кости, и это их немного пугало. Но они все равно  лезли
на  нее, в свой черед кусая в шею и за уши, и она рычала, но не
убегала.
       Во  всяком  случае,  пока  Фаррелл  не  налетал на них с
визгливым воплем, который сделал бы честь любому  рогоносцу,  и
не  раскидывал  пинками  сопящих  любовников.  Только тогда она
разворачивалась  и  скрывалась  в  весенней  тьме,  и  вой  ее,
мечтательный  и тонкий, летел следом, подобный шлейфу дымчатого
пеньюара. По пятам за ней уносились и псы. Последним, зовя ее и
сквернословя,   бежал  Фаррелл.  Развеселая  брачная  процессия
всякий  раз  быстро  оставляла  его  далеко  позади,  оставляла
карабкаться,  спотыкаясь,  по ржавым железным лестницам в такие
места, где он непременно падал, зацепившись за мусорный бак.  И
все   же  со  временем  он  неизменно  отыскивал  их,  пролетев
вприпрыжку по Бродвею или трусцой перемахнув Колумбус-авеню  по
направлению к Парку; он слышал, как они шумят на кортах у реки,
слышал треск теннисных сеток, раздираемых в клочья над Лилой  и
ее  минутным Аресом. Счет псам шел уже на дюжины, они сбегались
со всех сторон. Счастье распирало их, но Фаррелл швырялся в них
камнями и орал, и они удирали.
       Впереди  бежала  волчица,  она бежала по тротуару или по
мокрой траве, удовлетворенно помахивая хвостом, однако глаза ее
по-прежнему    оставались  голодными,  а  в  вое все более явно
различалась  угроза  и  все  менее  явно  -  томление.  Фаррелл
понимал,  что  до восхода солнца ей необходимо отведать крови и
что гоняться за нею и опасно,  и  бесполезно.  И  все  же  ночь
наматывалась на свою бобину и разматывалась снова, и он вновь и
вновь понимал все то же, и мчался по тем же улицам и видел, как
те  же самые парочки обходят его стороной, принимая за пьяного.
      По временам рядом с Фарреллом останавливалось такси, и из
него вылезала миссис Браун;  происходило  это  как  правило  на
углу,  через который только что кубарем прокатились псы, сшибая
корзины, штабелями составленные в дверях магазинов,  и  разнося
по  улице  содержимое  газетных стоек, притулившихся у входов в
подземку. Стоящая в платье из черной тафты среди  рассыпавшихся
кочанов,  с грудью, придававшей ей сходство с морским паромом -
но столь  же  узкая  в  бедрах,  как  и  ее  дочь-волчица  -  с
растрепанными  темно-фиолетовыми  волосами,  с  поднятой  вверх
рукой, с оранжевым, разинутым в вопле ртом,  она  была  уже  не
Берникой больше, но оскорбленной богиней плодородия, пришедшей,
чтобы погубить урожай.
       - Надо разделиться! - кричала она Фарреллу, и каждый раз
это представлялось ему хорошей идеей.  И  каждый  раз,  потеряв
след Лилы, он принимался искать миссис Браун, потому что она-то
со следа никогда не сбивалась.
      Раз за разом подворачивался Фарреллу и управляющий из его
дома - выскакивал из переулков, из дверей, ведущих  в  подвалы,
или  спрыгивал с грузовых лифтов, открывающихся прямо на улицу.
Фаррелл слышал звяканье несчетных ключей о  дощечку,  заткнутую
управляющим за пояс.
      - Вы ее видели? Видели ее, волчицу, убила мою собаку?
       Армейский,  сорок  пятого  калибра  револьвер,  мерцал и
подрагивал под толстой,  некрасивой  луной,  точь  в  точь  как
безумные глаза управляющего.
       -  Помечены  знаком креста, - он похлопывал револьвер по
стволу и, будто маракосом, тряс им  под  носом  у  Фаррелла,  -
помечены и освящены священником. Три серебряных пули. Она убила
мою собаку.
       Голос  Лилы  прилетал  к  ним из далекого Гарлема или из
близкого  Линкольн-центра,  и  человечек,   завившись   винтом,
проваливался   сквозь   землю,   исчезая  в  щели  между  двумя
тротуарными плитами.  Фаррелл отлично сознавал, что управляющий
гоняется за Лилой под землей, пользуясь ключами, которые только
у таких управляющих и имеются, чтобы  опускаться  на  лифтах  в
черные    под-под-подземелья,  лежащие  много ниже велосипедных
кладовок, сотрясающихся прачечных помещений,  ниже  кочегарных,
ниже  проходов,  стены  которых  украшены шкалами вольтметров и
амперметров, а потолки - дородными трубами парового  отопления;
он  опускался  в  подземные  области, где переваливаются, будто
киты, величавые, тусклые  магистрали  водопровода  и  горделиво
дыбятся   газовые   трубы,  и  переплетаются  корневые  системы
огромных домов; опускался и крался по тайным  ходам  со  своими
серебряными  пулями и звякающими о дощечку ключами. Подобраться
к Лиле вплотную ему так и не удалось, но и  сильно  отстать  от
нее он не отставал.
         Пересекая    автостоянки,   перелетая   прыжками   над
сомкнувшимися бамперами, проскальзывая  и  пританцовывая  между
призрачными  детьми  в флуоресцентных одеждах, скачками, словно
спешащий к верховьям лосось,  одолевая  струи  изливающихся  из
театров  людей,  торопливо  минуя  обремененные  смертью  лица,
плывущие в потоке ночной  толпы  подобно  блуждающим  минам,  и
избегая  в  особенности  лиц безумцев, жаждущих рассказа