и   Палыча   Корабельникова,   первого
заместителя...
     - Она самая, - елейно пропела Соня.
     - Ишь ты! - удивился городовой. - Ну, хоть вы и дочка... а закон  для
всех один. Рюкзачок сюда извольте!..
     Обычно городовые на шмоне все делают сами. У них и оружие-то  смешное
- газовые пистолеты до шокеры. Правда,  хорошие.  А  вот  рейнджеры  -  те
вооружны до зубов. И ежели что -  польют  толпу  свинцом,  разбираться  не
станут, кто там в ней, женщины, старики или дети.  И  чего  они  сейчас-то
сюда выперлись? В городе все спокойно.  Лето.  Август.  Подполье  уже  три
месяца сидит тише воды ниже травы - после того громкого дела, диверсии  на
Сортировке, когда сожгли десяток новехоньких "Абрамсов-2" и положили почти
пятьдесят человек охраны.
     Правда, ИХ среди погибших было едва ли десятка два. Остальное - наши,
отечественные... предатели из Внутреннего Корпуса. Эти - не городовые, эти
- шакалы и сволочи, все они подпольем уже приговорены и пощады  никому  не
будет. Хуже их - только церковники. Ну, не все,  конечно,  а  те,  что  за
"примирение" ратуют. Для них у Сони вообще никаких слов не  находится.  Ни
матерных, ни иных. Только свинец. Да еще иногда коктейль  Молотова.  Очень
хорошо действует.
     - Рюкзачок сюда извольте!.. - повторил городовой.
     Соня  с  каменным  лицом  шмякнула  рюкзак   на   досмотровый   стол.
Индукционым искателем городовой проверять не стал - ясно и так, что железа
у туристов много. Распустил завязки на горловине, полез внутрь.
     Разумеется, "Узи" у нас лежит не просто так, а в двойном  кармане  на
самом дне, замотанный в тряпки. Городовой может докопаться до самого низа,
но ничего не найдет. И только если обратит внимание...
     Но пока еще не  обращал.  Машка-Снайпер,  кстати,  засыпалась  совсем
по-глупому. Пистолет  сзади  за  поясом  юбки  несла  -  это  здоровенный,
тяжеленный "Стечкин"-то!
     Хороший городовой попался. Дорылся  только,  наверное,  до  трети.  А
потом рукой махнул.
     - Проходите... София Юрьевна. Батюшке кланяйтесь.  Мол,  от  старшего
смены Сидорова Егора Пе...
     -  What  y'are  talkin'  'bout?  -  весело  блеснув  глазами,  тотчас
поинтересовался негр-рейнджер. Изъясняются они, кстати, все  поголовно  на
своем "эбонике", к классическому английскому Его Величества короля  Чарлза
отношение имеющего весьма и весьма отдаленное. в Whatcha gonna do?..
     Городовой тотчас же сник.
     - Сорри, сэр... Ай  ду  нот  интенд  ту...  -  лицо  полицейского  аж
побагровело от неимоверных усилий.
     - С'mon, shut up, buddy, -  решительно  сказал  негр.  И  для  вящего
эффекта ткнул городового стволом под ребра. - Git alon' an' lemme  see.  I
hafta chek...
     Соня поняла,  что  сейчас  ей,  похоже,  стоит  немедленно  упасть  в
обморок.  Или  начать  раздеваться  на  виду  у  всех.  Или  выкинуть  еще
что-нибудь, столь же милое и непринужденное.
     Негр коротко бросил своим нечто уже совершенно непонятное,  наверное,
на внутреннем жаргоне 82-й дивизии. И, перекинув винтовку за спину, обеими
руками принялся шарить в бедном Сонином рюкзачке. Руки у него оказались на
удивление длинные и орудовал он ими весьма ловко.
     Очередь за ними терпеливо ждала.  Ребята  и  Машка  скорчили  постные
физиономии, всем видом своим являя оскорбленную невинность.
     Рейнджер тем временем добрался до самого низа. Соня наскребла  где-то
сил посмотреть на него и слегка состроить глазки. Мол,  дорогой  мой,  ты,
конечно, душка,  но  поезду-то  отходить  через  полчаса,  а  впереди  еще
вагонный досмотр...
     Негр на мгновение замер. Сердце у Сони оборвалось -  неужто  нащупал?
Но нет, рейнджер, оказывается, просто удовлетворился осмотром. Выпрямился,
уперев здоровенные руки в  боки,  сверх  вниз  (причем  с  ОЧЕНЬ  высокого
верха!) взглянул на Соню. Очень нехорошо взгянул. Настолько нехорошо,  что
за один такой взгляд следовало выпустить ему в брюхо целую обойму.
     Взгляд был на редкость  сухим.  Стопроцентно.  Как  воздух  в  центре
Сахары или Гоби. Коренным образом отличавшийся от первого, пойманного  ею.
Тот - "мокрый" - был совершенно обычен и привычен. Такие взгляды скользили
по ней, не задевая. Неважно, была ли она закутана с  головы  до  пят  или,
наоборот, в бикини, минимизированном до крайней  степени.  Эти  взгляды  -
просто отдача от ее оружия.
     Но вот ЭТОТ взгляд ей очень не понравился.  Не  понравился  до  такой
степени, что хоть сворачивай всю операцию.
     Однако, против ее ожидания, ничего не случилось. Негр отвел взгляд  и
вполне равнодушно кивнул.
     - Проходите, - с явным облегчением проговорил городовой.
     С Машкой и ребятами все прошло куда проще.
     Они уже шли по перрону, когда Соня, высоко подняв согнутую левую руку
с большими круглыми часами на запястье - так, что  в  стекле  отразился  и
турникет, и толпа, и будки, и городовые - увидела, что рейнджер пристально
смотрит ей вслед. Прежним сухим взглядом.
     Стало очень страшно.

     x x x

     Память ко мне возвращается странно,  обрывками,  по  частям.  Никогда
раньше мне не доводилось погибать, тем более - такой смертью. Я  не  знаю,
что стало с тем парнем, что пришел сюда и - неведомо как!  -  отыскал-таки
Русский Меч. Мои глаза открылись в тот миг, когда рука - НЕ  МОЯ  РУКА!  -
коснулась эфеса зачарованного оружия. Я смотрел чужими глазами,  я  был  в
чужом теле... однако оно повиновалось мне. И я  стараюсь  не  думать,  что
случилось с ЛИЧНОСТЬЮ того парня, что оживил меня. Оживил, сам пожертвовав
собой.
     В избе - подзапущенной, конечно, но не разграбленной,  помогли  малые
орташевские обитатели, домовые, овинные, гуменники  и  прочие  -  я  нашел
единственный документ моего спасителя. Паспорт  с  двуглавым  орлом.  А  в
паспорте - имя.
     Всеслав Брячеславич Полоцкий.
     Мое имя.
     С фотографии на меня смотрело мое лицо. Таким я  был  -  много  веков
назад, когда никто и слыхом не слыхивал ни о какой Москве, а  над  Днепром
во всей красе вечной твердыней стоял стольный Киев.
     Кроме имени, фамилии и отчества в паспорте больше ничего не было.  На
месте даты рождения расплылась светло-желтая прозрачная клякса от каких-то
химикалий, выевшая напрочь все чернила. И то же  самое  -  там,  где  была
"прописка".
     А сам Меч отыскался в глухом болоте, на краю гиблого бучила -  лежал,
точно палка, обвитый травой, утонувший во мху... И откуда было мне  знать,
что случилось в Орташеве после того, как погасло мое сознание? Как он, мой
неведомый двойник, исхитрился отыскать величайшее мое  сокровище,  бережно
хранимое во всех войнах и передрягах вот уже без малого тысячу лет?
     У меня нет ответов на эти вопросы. И, боюсь, нескоро еще появятся.
     Но, как бы то ни было, Меч остался при мне. И  ничего  не  оставалось
делать, как, справив достойную тризну по  таинственному  моему  спасителю,
взяться за всегдашние дела. Беречь и хранить  тех  малых,  что  доверились
мне.
     А вот Арафраэль исчез. И даже его немногословные собратья  ничего  не
могли сказать мне о его судьбе.
     Ничего не скажешь, верно разило твое оружие, Лика... до  сих  пор  не
могу думать о ней как об Ольге Равноапостольной.  Арафраэль...  друг...  И
нет  даже  тела,  чтобы  по-честному  возложить  на  погребальный  костер,
сослужить последнюю службу старому другу.
     И вновь потекли  дни.  Похожие  и  непохожие  одни  на  другой.  Лето
сменялось осенью, а зима - весной; и нет, никогда не будет  конца  вечноме
сему круговороту, до той поры, пока я сам не скажу себе - хватит.
     Шли дни. Русский Меч ждал.
     Но, против обыкновения, теперь я часто приходил к нему.  Клал  чужую,
до сих пор непривычную  ладонь  на  холодный  эфес  зачарованного  оружия,
молча, без слов, спрашивал - и уходил, так и не дождавшись ответа.
     Рукоять Меча оставалась холодна, как вечный  лед.  Нет  тебе  ответа,
означало это. Решай сам. Не спрашивай ничего.
     А ведь бывали - в прошлом - дни, когда Он сам звал меня. И говорил  -
пришло твое время, Всеслав.
     Так было и перед побоищем у Вороньего Камня, и перед  кипящим  кровью
адом  Куликовского  Поля...  и  только  отправляясь  к  Кубинке  вместе  с
обреченными приказом Жукова ополченскими дивизиями, я ничего не  спрашивал
у Меча.
     А вот сейчас...
     И, выслушивая все, что приносили  мне  на  быстрых  крыльях  немногие
собратья Арафраэля, я  все  чаще  и  чаще  ходил  к  Мечу.  И  всякий  раз
возвращался, не получив ответа.
     А потом началось. Операция По Установлению  Контроля.  Сжав  зубы,  я
стоял у околицы - а высоко в  небе,  невидимые  для  простых  человеческих
глаз, шли армада за армадой. Летели сытые, здоровые, отлично  вооруженные,
вышколенные и обученные.
     Точь-в-точь как те, что хлынули через  западную  границу  в  ночь  на
21-е.
     Ну, что же ты, говорил я Мечу. Чего ты еще ждешь, чего? Разве  ты  не
понимаешь, что это конец, конец всему во что мы с тобой верили  и  что  ты
защищал? Не знаю, правду ли говорила Ольга - что ты выкован руками титанов
еще до начала времен - но ты  защищал  эту  многострадальную  землю,  этот
зажатый  между  бесплодным  севером  и  иссущенным  югом  лесной   предел,
перевитый, точно жилами, руслами рек, глядящий в  небо  глазами  озер,  ты
берег его, ты проливал кровь, ты нарушал порядок вещей  -  так  почему  же
теперь ты бездействуешь?
     Ответа не было. Эфес оставался холодным - но при  том  совершенно  не
безжизненным. Я чувствовал его гнев. Медленный, звенящий, совсем,  конечно
же, не похожий на наш, людской. Меч жил своей жизнью. И не нуждался  ни  в
чьих указаниях. Что ему делать, как и когда.
     Тяжко, почти невыносимо жить, когда твой главный бой остался  позади,
а ты неведомым образом продолжаешь жить. Что там,  на  высоком  небе,  где
живет Тот, кого я  никогда  не  узрею  вплоть  до  Страшного  Суда,  если,
конечно, твой Иоанн ничего не перепутал от страха? Ты потерял Ольгу - хотя
разве можно убить Равноапостольную? И что же, Ты отказался от мысли убрать
с Земли Русский Меч? Не похоже на Тебя, Господи. Если Ты что-то решил,  ты
доводишь дело до конца. Хотя... Ты ведь сошел в Ад, Ты  сокрушил  железные
врата, втоптал во прах гордый девиз "Оставь надежду всяк  сюда  входящий",
ты вывел ветхозаветных праведников... но почему-то не  помиловал  того  же
Вергилия. И великий ромей только и мог, как истинный стоик, провести Данта
по всем Адовым Кругам...
     Я видел его - Данта, видел его лик, навеки опаленный подземным  огнем
и отблеск того  же  огня  в  навеки  безумных  глазах.  Страшны,  поистине
непереносимы для просто смертного как Божественный  Гнев,  так  и  Его  же
милость. Дант, единственный из  всех  живших  или  тех,  кому  еще  только
предстоит жить, прошел Его дорогой, прошел, чтобы дать  новую  надежду,  а
вместо этого... пусть каждый судит сам, кому  достанет  силы  прочесть  ту
Истину, что кроется за правильным размером Дантовой поэмы.
     Этого ли Ты хотел, Вечный Победитель? Или все-таки?..
     И зачем, во имя всего святого - хотя откуда я знаю,  что  может  быть
свято для Тебя? - зачем тебе Русский Меч? Последняя надежда нации. Или  Ты
уже отверз лик Свой от этой земли? Решил, как некогда Бог-Отец,  смести  с
лица  ее  все  живое  и  заменить  их,  грешников,  иными,  правильными  и
праведными?
     Сколько  Древних  Богов  пало  в  неравной  схватке,  пытаясь  спасти
веривших им от потопа... Гекатомбы жертв. Горы трупов. Непереносимая  вонь
разлагающейся плоти на обнажившемся дне отступающих морей. И Ты, взирающий
на все это, Ты, еще не знающий, что и эти, новые, окажутся немногим  лучше
старых, и придется самому принимать крестную муку, потому что никакой  Бог
не всесилен и не может  нарушить  им  же  самим  установленные  законы.  И
переменить их так просто не может тоже.
     Но ведь больше Ты так никого и не послал за Русским Мечом...
     И вот я  стою  над  тихой  Рыбиной,  подле  разрушенного,  снесенного
пловодьем моста (восстанавливать не стал, кому надо - и так пройдут), стою
и слушаю чужие голоса над  Русской  землей,  сжимаю  кулаки  в  бессильной
ярости и жду, когда же Меч проснется.

     ...С самого утра все пошло как-то не  так.  Затеял  чинить  крышу  на
Васюшкиной избе  -  уронил  молоток  в  заросли  и  потом  даже  вместе  с
амбарником и гуменником битый час искали его в густом бурьяне.
     Потом  над  деревней  вдруг  завис  вертолет.  Старый  "Ми",   машина
наблюдателей, что патрулируют вдоль нефтепровода.  И  пилот,  спрыгнув  на
землю, вдруг ни с того, ни с сего спросил меня, не найдется ли вдруг котла
на продажу - мол, с мужиками баньку ставим.
     - Разве что бочка железная есть, - удивившись, ответил я.
     Бочка и впрямь была  знаменитая.  Не  поддающаяся  никакой  ржавчине,
солидная, прочная - с одноглавым хищным орлом на боку и надписью "Вермахт,
1942" по-немецки.
     Пилот, однако, бочку не взял, улетел восвояси.
     И зачем, спрашивается, горючку жег? Хотя ж ему все  равно  -  топливо
все равно не свое и даже не казенное, а этих самых "миротворцев".
     А потом... Потом у меня вновь екнуло сердце. Потому что нуже ближе  к
вечеру, на старой дороге, что тянется  от  другой  позаброшенной  деревни,
Мощичина, я увидел дружно шагающую под рюкзаками четверку.

     x x x

     Досмотр в вагоне они прошли благополучно. Даже слишком  благополучно,
Соня такое везенье не  любила.  Проводник  только  мельком  глянул  на  их
поклажу и, милостиво махнув рукой, влепил на билет отметку "Пропущено".
     Правда,  не  понравилось  Соне,  что  сопровождали  поезд  опять   же
рейнджеры, не меньше десятка, вместо  привычной  пары-тройки  норвежцев  -
флегматичных и равнодушных - или финнов, прячущих от стыда глаза. Но такое
периодически случалось  -  особенно  если  где-то  на  трассе  кому-то  из
провинциального подполья удавался налет. Подпольщиков в глубинке раз,  два
и обчелся, действуют они на свой страх и риск, никаким центральным органам
не подчиняются (и молодцы, про себя  добавила  Соня),  так  что  в  Питере
вполне могли ничего не знать, если где-нибудь в Анциферово или  в  Хвойной
сожгли бензовоз или всадили пулю в спину зазевавшемуся патрульному.
     609-й двигался медленно. Подолгу стоял на всех остановках,  пропуская
грохочущие   эшелоны   и   грузовые   составы.   Перемигивались   фонарики
осмотрщиков,  звенели  их  молотки;  уныло   пересвистывались   маневровые
тепловозики.
     Ехали - молчали. Машка сразу же завалилась спать; по ее  утверждению,
ей после таких стрессов надо либо поспать, либо потрахаться.  А  поскольку
второе исключалось напрочь, оставалось только первое.  Мишаня  с  Костиком
угрюмо молчали, уставившись в темное окно, прижавшись к  стеклу  ладонями,
словно надеялись разглядеть в кромешной тьме что-то важное.
     Купе у них было на четверых  -  дочь  Юрия  Павловича  Корабельникова
ездить в плацкарте никак не может, не соответствует образу.  Соня  сидела,
бездумно  глядя  перед  собой,  и  оживляясь  только  на  станциях,  когда
приходилось струнить мальчишек, чтобы не расслаблялись, а смотрели, нет ли
воинских составов и если есть, что везут. У Сони - глаз-алмаз,  под  любым
брезентом она безошибочно определит тип спрятанной техники.
     Хотя, с другой стороны, кому  нужны  все  эти  сведения,  за  которые
рядовые подпольщики так часто платят собственными жизнями? Штаб  подполья,
особенное его легальное крыло - Российская Державная Партия -  все  больше
склоняются к переговорам, уступкам, "цивилизованности". Как ирландская Шин
Фейн. И, неужели как и Шин Фейн, наше  подполье  превратится  в  такое  же
не-скажу-чего?!..
     Так и ехали. И никто не задал  ни  одного  вопроса  -  так  куда  же,
все-таки, путь-то держим? Неужто и впрямь все те  сказки  ты  нам  всерьез
рассказывала?..
     Да, всерьез, ребята, всерьез. Сама  себе  не  верила,  когда  узнала.
Перепроверила  не  трижды,  не  четырежды,  прежде  чем  решилась  кому-то
рассказать. Потому что современный, "цивилизованный"  человек  поверить  в
такое просто не в состоянии. Рассмеется, скажет  -  "бабушкины  сказки"  и
посоветует  поменьше  читать  героических  былин  на  ночь.   И   пропишет
какой-нибудь очередной "Кровавую оргию в марсианском аду",  благо  с  pulp
fiction у нас нынче никаких проблем.
     У нас теперь проблем и вовсе мало. Это в первые дни народ  боялся,  а
потом, когда выяснилось,  что  солдатиков,  восемнадцатилетних  мальчишек,
просто разоружают и отпускают по домам, ловят  и  без  долгих  рассуждений
сажают "быков"-отморозков, быстро  загоняют  куда  следует  наглую  шпану,
арестовывают  "коррупционеров",  но  при  этом  не  срывают  с  флагштоков
бело-сине-красные триколоры и не сбивают прикладами  двуглавых  орлов,  не
вводят талоны и карточки, продуктов в магазинах становится только больше и
водка  не  дорожает  -  так  очень  быстро  осмелел  и  освоился.  Сначала
надрывались - "оккупация, оккупация!" Пардон,  господа,  какая  оккупация?
Миротворческая операция в зоне  повышенной  нестабильности,  нашпигованной
ядерным  оружием,  древними,  дышащими  на   ладан   атомными   станциями,
химическими комбинатами и прочими прелестями. Как в Боснии. Или в Албании.
Или в Сомали. Или на Гренаде. Или в Панаме.
     Нет, дальше  на  эту  тему  я  думать  не  буду,  сказала  она  себе.
"Приказываю не думать и запрещаю думать".  Лучше  я  порадуюсь  тому,  что
Машка и мальчишки мне поверили. Это ведь... это ведь... такая  удача,  что
трудно даже вообразить себе. И вот они уже в дороге, и позади  кордоны,  и
головотяпство с оружием не привело к фатальному исходу, и можно  на  часов
на восемь расслабиться, пока поезд не дотащится до Кипрени...
     Раньше  609-й  ходил  быстрее,  но   сейчас   слишком   много   дорог
ремонтируется и слишком много состава гоняет туда-сюда, вот  и  приходится
подолгу ожидать на разъездах. Впрочем, это даже хорошо, приедем  не  среди
ночи, в четыре часа, а уже ближе к утру.
     ...Когда миновали Кириши, мальчишки  наконец  сморились  и  засопели.
Соня, однако, не могла даже подумать о сне. Какой уж тут  сон!  Ведь  если
все, что она узнала об этом... гм... человеке  -  правда,  то  впору  ведь
задуматься и о том, что верны все сказки церковников.
     От этого леденело сердце, несмотря на всю силу воли.
     Она включила лампу в изголовье и открыла Мильтона.
            For this infernal pit shall never hold
            Celestial Spirits in bondage, nor th' Abyss
            Long under darkness cover. But these thoughts
            Full counsel mast mature. Peace is despaired;
            For who can think submission? War then, war,
            Open or understood, must be resolved.
     Да. Именно так.
            Божественных ведь Духов не сдержать
            И даже этой инфернальной бездне;
            И ей самой не вечно суждено
            Скрываться под покровом мрачной ночи;
            Хотя обдумать все нам надлежит.
            Отчаянья и скорби есть
            Причина мир; коль так -
            Кто помышлять дерзнет о сдаче? Нет,
            Война, война, открытая иль нет,
            Открытая иль нет - должна начаться.
     Соня, конечно, понимала - она не Лозинский и не Пастернак, не  Маршак
и не Райт-Ковалева. И слово  "resolved"  означает  вовсе  не  начаться,  а
"твердый, решительный". Или прошедшее время от глагола "решать,  решаться,
принимать решение голосованием". Однако Соне больше нравилось  тут  именно
"начаться". Потому что чего тут решать - с  повергнувшими  тебя  в  адские
бездны надо драться, и драться  насмерть.  Невольно  ей  хотелось  сделать
Сатану еще более дерзким, чем даже у великого Джона Мильтона.
     Но, пусть  неуклюжий,  пусть  даже  где-то  неверный  -  но  зато  ее
собственный  вольный  перевод  великих  строчек  греет  душу  куда  больше
математически правильных и выверенных  строф  чужого  пера.  Великих  надо
читать в оригинале - даже твои ошибки дадут