В. МАРТЫНЕНКО

                       ЛЕТОПИСЬ ОДНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ




                       ИСТОРИЯ... ГОД 1975, ЗЕМЛЯ

     Если бы это можно было  увидеть,  то  видно  было  бы  следующее:  Из
ледяной глыбы выглядывали искореженные  куски  металла,  обросшие  газовой
изморозью, как мохнатые кораллы,  ощетинившиеся  кристаллами  льда.  Видны
были разбитые видеодатчики, смятые  куски  обшивки  и  растрескавшиеся  на
морозе замерзшие жидкости, вытекшие из корпуса разбитого корабля. Но этого
не видел никто - по трем причинам: Во-первых, в  1908  году  от  рождества
Христова никто не занимался визуальным обследованием комет,  во-вторых,  в
туманной  каше  кометного  ядра  разглядеть  что-либо   все   равно   было
невозможно, а в-третьих, единственный,  кто  мог  бы  на  это  смотреть  -
корабельный мозг - находился внутри, а не снаружи этой картинки.
     Мозг - небольшой кристаллический шар - ничего не мог сделать.  В  его
распоряжении  были  лишь  несколько   ремонтных   киберов   да   полдюжины
разведочных одноразовых капсул. Стартовать могла  только  одна  из  них  -
крышки шахт  остальных  зажали  покореженные  листы  обшивки  и  заплавили
ледяные наросты. Мозг берег эту ракетку. Приблизительно раз  в  сотню  лет
его охватывало желание  бросить  все  и  обрести  свободу  -  хотя  бы  до
окончания горючего в капсуле. Но  потом  разум  брал  свое,  и  страсти  в
кристаллическом шаре затихали на новую сотню лет.
     А в тот день,  которым  начинается  эта  история  беспокойство  снова
овладело корабельным мозгом.  Единственно  надежные  здесь  гравитационные
датчики показали, что войдя в планетную систему, комета  с  вмороженным  в
нее кораблем  приближается  к  одной  из  планет.  По  расчетам  мозга,  в
ближайшее время ему предстояло врезаться в  нее  по  касательной.  Чувство
самосохранения пересилило обычную нерешительность, и мозг приказал киберам
перемонтировать себя в капсулу.
     Покинув место своего многолетнего заключения мозг испытал нечто вроде
ностальгии по уютному контакт-контейнеру в корабле, по  киберам,  которыми
он иногда играл, как  человек  брелками  часов,  по  всему  своему  мирку,
ставшему таким привычным за долгие столетия.
     А впереди была атмосфера. Под ней  сверкали  огни  городов,  тянулись
ниточки дорог и точками чернели на зеркалах морей и океанов корабли.
     Это было  неожиданной  радостью  для  мозга.  Он  не  питал  излишних
иллюзий, но знал, что раньше или позже  на  этой  планете  его  найдут.  А
насколько раньше или позже, его не волновало. Что значит лишняя сотня  лет
в его положении!
     Действительно, никто не обратил внимания на искру, чиркнувшую по небу
над Европой - внимание всех было приковано к комете, пропахавшей атмосферу
и разнесшей огромный лесной массив взрывом  вмороженного  в  нее  корабля.
Собственно, это и было то, что потом получило название "Тунгусского дива".
     A между двумя морями - Черным и Балтийским, в своем  огороде  матерно
ругалась бабка Мартемьяниха - какой-о ирод раскопал у  нее  все  грядки  с
капустой. Ирод, то есть корабельный мозг, этого  не  слышал.  Он  лежал  в
мягкой земле глубоко под грядками и ждал своего часа. Топот Мартемьянихи и
ее сыновей, стук лошадиных копыт и шум тележных колес  доходили  до  него,
как  сотрясение  земли  у  стенок  капсулы.  Это  убаюкивало  мозг,  и  он
погрузился в привычную спячку.
     Первый раз ему пришлось проснуться  через  шесть  лет.  Мерный  топот
солдат сотрясал проселок около огорода. Выла бабка Мартемьяниха,  провожая
сынков на Первую Мировую.
     Следующие семь лет мозгу спалось плохо. То шли по дороге солдаты,  то
земля вздрагивала от снарядов немецких тяжелых орудий, то проносились лавы
красной конницы, а однажды в соседском огороде тяжело  брякнулся  о  землю
английский аэроплан.
     Потом все снова стихло на полдюжины  лет.  Опять  телеги  да  лошади,
стадо, возвращающееся с выпаса убаюкивали  мозг,  и  снова  он  проснулся,
только  когда  пришли  раскулачивать  Мартемьяниху  и   ее   старшенького.
Комбедовцы простукивали двор и топтались в  огороде  -  искали  спрятанный
хлеб. Кому, как не мозгу, было знать, что хлеба тут  и  быть  не  может  -
пришедшие были первыми, кто копал здесь что-либо  за  последние  годы.  Но
мозг не знал ничего, кроме вибрации земли.
     Скоро земля завибрировала сильнее - по дороге ездил  единственный  на
весь колхоз трактор. Мозг не успевал к нему привыкнуть - трактор  ломался,
тракториста сажали за вредительство, и все начиналось снова.
     Эти неспокойные годы  закончились  прямо-таки  вакханалией  тряски  -
грохотали по дороге немецкие танки и грузовики, шли солдаты, падали  бомбы
и сами самолеты, подрывали железнодорожную ветку партизаны, и снова  фронт
прокатывался над бабкиным огородом.
     Когда все уже  было  закончилось,  мозг  разбудил  необычный  толчок.
Спросонья мозг принял его за привычное падение чего-либо крупного, но  это
была первая ядерная бомба, сброшенная на Хиросиму.
     Вскоре такие толчки уже не будили мозг,  как  не  будили  его  взрывы
гранат в ближней речке, где  мальчишки  глушили  рыбу  и  трактора,  снова
появившиеся на полях.
     Очередной раз его разбудил бульдозер, снесший  огород  под  предлогом
свертывания индивидуальных хозяйств. Теперь над мозгом  шумело  кукурузное
поле.
     Все затихло было в период укрупнения колхозов, и  мозг  опасался,  не
покинуло ли планету население. Только регулярные  толчки  далеких  ядерных
взрывов на полигонах поддерживали в нем надежду.
     Но эту землю отдали под садоводческое товарищество - хуже не нашлось,
и надо же такому  случиться,  чтобы  владелец  участка,  занявшего  бывший
бабкин огород, копал выгребную яму для сортира, прямо-таки над капсулой  с
мозгом. Лопата с натугой выворотила капсулу, и  едва  избежавший  инфаркта
тучный дачник вызвал саперов.
     - Людям сортир ставить надо, а тут вас дожидайся, на бонбе сидючи!  У
мене кажный день на счету! - ворчал на саперов дачник. Недавно  призванный
из студентов рядовой засомневался было разглядывая странную форму капсулы,
мучительно напоминавшую ему  что-то  обгоревшей  поверхностью  и  венчиком
коротких  дюз,  но  сержант   с   веселой   присказкой:   "Не   рассуждай,
интеллигенция, сапер ошибается один  раз",  осторожно  положил  капсулу  с
мозгом на песок в кузове машины.
     Мозг понимал, что его нашли  и  радовался  предстоящему  контакту.  И
осторожные руки, и плавное покачивание кузова машины, - все  указывало  на
внимание и уважение к нему. Эта иллюзия не оставляла его до подрыва.



                         ИЛЛЮЗИЯ. ГОД 2034, ЗЕМЛЯ

     Город непереносим. Непереносим и  обязателен,  как  обязательна  сама
жизнь - такая же пыльная и бессмысленная, как и он.
     А непереносимее всего метро. Ежедневный путь на  работу  и  с  работы
заставляет  чувствовать  себя  мертвецом  в  предбаннике  ада.  Именно   в
предбаннике, а не в преддверии  -  зажатые  в  потных  кулаках  пассажиров
пересадочные    билеты    и    переливающиеся    голографическим    узором
потребительские значки вызывают ассоциации с  номерками  на  ноге,  как  в
банях и моргах прошлого века.
     Отголосками адской кухни гремят видеоэкраны в концах вагона, да и сам
вагон  грохочет  и  воет  в  туннеле,   подскакивая   на   стыках   секций
поддерживающих магнитов. На экранах с тупой  размеренностью  механического
калейдоскопа сменяют  друг  друга  картинки:  бесконечная  речь  какого-то
политикана, прерываемая рекламой бытовой химии, реклама  детского  питания
той же фирмы, за которой болтовня того же деятеля продолжалась, не теряя и
не приобретая ни капли смысла, и опять реклама.
     Ровно посередине этой очереди в ад  стоит  человек.  Может  быть,  он
стоит и не посередине, но каждый  берет  точкой  отсчета  себя  самого,  и
отмеряя от этой точки любые расстояния, все  равно  оказывается  в  центре
окружающего его мира. Невидящим взглядом человек уткнулся  в  ближайший  к
нему экран, не замечая, что его сосед, рослый парень с зверским лицом,  на
куртке  которого  рядом  с  потребительским  значком   красуются   эмблема
торгового  техникума  и  именной   знак   участника   шестой   конференции
националистических  фронтов,  прилепил  к   экрану   окурок   против   рта
выступающего деятеля, и теперь искренне потешается, когда во время рекламы
этот окурок ползал по телам рекламирующих пирожные и торты манекенщиц.
     Тормозящий вагон взвыл особенно загробно, и инерция кинула пассажиров
вперед. Человек толкнул своего соседа, и тот, оторвав  взгляд  от  экрана,
повернулся к нему. Потребительский значок и именная карточка оказались  на
уровне глаз, и можно было прочитать:  "Николай  Т.  Козляков,  делегат  от
молодежной секции национально-патриотического союза".
     Человек поднял глаза с значков на лицо  соседа.  Это  лицо  могло  бы
вызвать  даже  восхищение  -  чем-о  даже  привлекательная  морда  умного,
хитрого, молодого, здорового  и  сильного  животного.  Так  привлекательны
волки-трехлетки и молодые, еще  не  потрепанные  медведи.  Правда,  где-то
глубоко проглядывали черты росомахи, но  ее  жадная  мелочность  проявится
только с возрастом, а пока основной чертой была подобранность,  алертность
здорового хищника.
     Смотревший на Козлякова снизу вверх  разительно  отличался  от  него.
Сравнительно молодой, но какой-то истертый и неухоженный,  с  застывшей  в
ранних  морщинах  маской  презрительно-брезгливого  страха,  этот  человек
словно был предназначен для  последних  мест  в  очередях,  для  получения
тычков от судьбы и любых ее посланцев.
     Сейчас он тоже был готов принять очередную порцию унижения,  не  имея
никаких иллюзий относительно своего соседа. Тот был действительно способен
в любой момент, не задумываясь, смести со своего  пути  каждого,  кто  ему
неугоден.
     Но  почему-то  все  обошлось  без  физического  воздействия.   Окинув
толкнувшего его человека равнодушно-оценивающим взглядом, молодой  громила
внезапно коротко засмеялся и опять повернулся к  экрану,  где  его  окурок
продолжал ползать по мерцающему изображению.
     На следующей остановке поток пассажиров  вынес  слабо  барахтающегося
человека из вагона, и под рев машин и сверкание рекламы повлек по вечерней
улице.  Неуклюже  оглядываясь,  он  с  трудом   вписался   в   поворот   и
полупридавленный,  попал  в  торговый  зал.  Очереди  вдоль  стеллажей   к
кредитно-кассовым автоматам слабо  виднелись  сквозь  световую  завесу,  в
которой то и дело вспыхивали коротким блеском потребительские  значки.  Их
ответная люминесценция служила пропуском в магазин - не имеющий значка  не
обслуживался в обычном магазине, значок  аннулировался  у  преступников  и
служил основным документом.
     Обычно все неприятности  в  магазине  кончались  перекосом  значка  в
кредитно-кассовом автомате или  потерей  части  покупок.  Иногда  человеку
случалось споткнуться в проходе, обрушив пару стопок  товара,  но  сегодня
несуразица началась прямо в проеме  контрольного  автомата.  Негромко,  но
настойчиво прозвучал сигнал, проем закрылся  металлической  штангой,  и  к
человеку подошли двое служащих в форме торгового корпуса.
     - Извините, ваш знак? - на лице отработанные, учтивые  улыбки,  но  в
глазах холодное и жесткое внимание.
     Инстинктивно  схватившись  за  карман  рубашки,   человек   скользнул
пальцами по месту, где еще в метро был значок. Но под  пальцами  болтались
только оборванные нитки, крепление потребительского значка исчезло  вместе
с ним.
     - Э-э... Он... Он был, да... Но... - Остолбенев,  человек  беспомощно
лепетал еще что-то неубедительное, но служащие, обшарив  его  взглядами  с
ног до головы, понимающе переглянулись, и сразу потеряв  к  нему  интерес,
исчезли так же беззвучно, как и появились.
     Человек стоял  перед  световой  завесой,  в  которой  мерцали  значки
проходящих, и медленно возвращался  в  осмысленное  состояние.  Вспомнился
рослый наци в метро и его насмешливый взгляд. Значит, уже тогда значка  не
было, или он был готов оторваться. Теперь ему уже  не  поужинать  сегодня,
потом - штраф за утерю, получение нового значка после длительной  проверки
уголовных и медицинских банков данных.
     Неожиданно на  смену  бессмысленности  положения  пришла  редкая  для
человека решимость. Он повернулся  и  вышел  из  магазина.  Улица  так  же
шумела, пытаясь смять его,  но  теперь  человека  влекла  не  повседневная
обязанность жить по заведенному когда-то порядку, а ясная цель, которую он
впервые решился назвать сам себе.
     В своей квартире  человек  даже  не  притронулся  к  холодильнику,  в
котором могла заваляться какая-ибо еда.



                  ИГРУШЕЧНЫЕ СОЛДАТИКИ. ГОД 2038, ЗЕМЛЯ

     Ворчание мотора стало привычным. Непривычно  сияние  неона  городских
улиц за бронестеклом смотровой щели.  Неужели  я  старею,  и  воспоминания
двадцатилетней давности становятся важнее, чем только что произошедшее? На
Амазонке под титановым брюхом вибролета и за бортом бронекатера опасностью
угрожала зеленая тьма сельвы, а здесь смертью  напоен  пропитанный  светом
город.
     Кроме  меня,  из  шестнадцати  человек  в  бронеходе  лишь  пятеро  с
Амазонки. Остальные видели  войну  только  в  информационных  передачах  и
художественных фильмах. Они с завистью смотрят на мои капитанские  нашивки
и небогатые орденские планки. Знали бы, чем заработаны цветастые полоски -
прибрежной амазонской грязью, уходом  друзей  одного  за  другим,  потерей
Здены - сон в развалившейся хижине был вещим, нам вместе были суждены лишь
один день да одна ночь, а потом, возвращаясь с вылета,  я  услышал  приказ
уходить на запасную площадку - озонное сито спалило радиацией  КП,  выжгло
начисто самую дорогую мне жизнь...
     Амазонка отняла и призвание - сбросив однажды в сельву,  небо  больше
не приняло меня, даже пассажиром я больше не могу летать.  Тот,  последний
вылет кончился тараном, который сплел в металлический клубок мою машину  и
"пятнистого" с белым ягуаром и свастикой на борту.
     Впрочем, двое из необстрелянных смотрят иначе. Джо Джобер,  десантник
- с презрением. Норовистый мальчик  считает,  что  в  моем  возрасте  надо
достичь большего. Второй, того же возраста, что и я - с  сочувствием.  Его
фамилия Каневски, имя - то ли Валентин, то ли  Вальтер  -  никак  не  могу
запомнить. Абсолютно не приспособлен к военной службе, рассеян и  неуклюж,
непонятно, как его пропустила медкомиссия. Почему в его глазах сочувствие?
Предположить, что он понимает во  мне  то,  чего  я  сам  не  могу  понять
окончательно,  почти  невозможно.  Что  он  видел  в  своей  жизни,  чтобы
понимать?
     А действительно, что? И что привело его сюда, на Сицилию, бросило  на
улицы Палермо, где идет многослойная,  как  пицца,  война  с  мафией.  Чем
занимался этот человек до того, как попал ко мне под начало, выяснить  так
и не удалось. Знаю только, что у него сын где-то на побережье  Балтийского
моря - он все время жаловался, что никак не может отправить домой  игрушку
или сувенир.
     Перед бронеходом зажегся  красный  свет,  и  через  дорогу  заспешили
пешеходы. Неоновая реклама отбрасывает цветные блики  на  пологую  лобовую
броню, сквозь щель приоткрытого  люка  доносятся  шумы  вечернего  города:
тарахтение машин и мотоциклов, гудки, стук шагов и  трескучая  итальянская
речь.
     Желтый...   Зеленый   свет.   Какой-то    нахал    на    лакированной
"Тойоте-электро-TD" попытался вильнув, обогнать  бронеход.  Траки  гусениц
ободрали цветной лак с двери легковой машины. Все-таки вырвавшись  вперед,
"Тойота" развернулась поперек дороги, и под самый нос едва  затормозившего
бронехода бесстрашно выкатился  кругленький  и  маленький,  как  теннисный
мячик, хозяин машины.  Все  изобразительные  средства  итальянского  языка
обрушились на наши головы, достигая ушей даже через броню.
     Шестеро, вместе со мной, вылезли, и, оглядывая подворотни  и  балконы
домов,  выставили  "локусты"  во  все  стороны.   Каневски   тоже   вылез,
осматриваясь, как курортник. Хозяин "Тойоты" надрывался, размахивая у меня
перед носом руками. Из его криков я понял только, что  мы  поцарапали  его
машину и должны возместить ущерб. Я слушал его вполуха, потому  что  из-за
поворота появились какие-то люди. Сзади тоже кто-то заходил, и  неприятное
предчувствие  заставило  перекинуть   "локуст"   на   грудь   и   сдвинуть
предохранитель. Но все эти люди уже  бежали  к  нам,  размахивая  пестрыми
карточками информ-служб. Засверкали фотовспышки,  ко  мне  хищно  тянулись
микрофоны, поблескивали объективы видеокамер. Крика  стало  в  десять  раз
больше. Я понял, что никакого смысла это все не имеет, проорал, перекрывая
галдеж журналистов: "По всем вопросам  обращаться  в  городской  штаб",  и
полез обратно в бронеход. За  мной  полезли  все  остальные.  Дольше  всех
вертелся под обстрелом  фотокамер  этот  Вальтер  или  Валентин.  Амуниция
висела на нем, как ветошь на швабре. Он дважды заехал стволом "локуста" по
уху корреспонденту, и один раз - самому себе, извинился,  а  в  заключение
зацепился кошкой, висящей у  пояса,  за  ремешки  камеры  и  кончик  пояса
фотокорреспондентки, и ободрал с нее половину юбки. Я  никогда  не  думал,
что можно застрять в люке, заклинив автомат поперек него.  Оказывается,  и
это достижимо.
     Ревом двигателей  и  облаком  дыма  распугав  толпу,  бронеход  снова
вывернул на шоссе. Через несколько минут что-то привлекло мое внимание,  и
с раздражением я понял, что на огромном экране фасада одного из домов  под
бегущей  строкой  появляется  то  мое  орущее  лицо,  то  серьезные  юнцы,
сбившиеся в ощетинившуюся автоматами кучку, поцарапанный  и  даже  помятый
борт "Тойоты", ее  хозяин,  с  миной  великомученика  воздевающий  руки  к
небесам,  ствол  "локуста",  врезающийся  в  ухо  немолодого  растерянного
солдата, фотокорреспондентка,  кокетливо  прикрывающаяся  остатками  юбки,
корма бронехода с захлопывающимся люком, и облако дыма из выхлопной трубы.
Из-за плеча показалось уже не такое растерянное, как на экране, лицо этого
Каневски:
     - Смотрите, капитан, какая оперативность.
     Смотрю. Что же еще остается, только смотреть  и  молчать,  иначе  ему
придется выслушать мою оценку  его  недюжинных  клоунских  способностей  и
совет начать  карьеру  телевизионного  комика  с  этого  сюжета.  Впрочем,
Каневски не так уж и виноват, я переношу на него недовольство своей  ролью
в этой нелепой ситуации. Что же заставило этого явно мирного, потрепанного
человека ввязаться в итало-сицилийскую грязь?
     Грязь. Иначе не назовешь войну  с  мафией.  Неизвестно,  кто  перевел
двухвековой   конфликт   организованной   преступности    с    официальным
правительством из состояния тайной войны с  малочисленными,  но  страшными
жертвами, в чуть ли не объявленную войну, в  которую,  по  сути,  ввязался
весь мир. После Амазонской целлюлозной бойни мир вошел во вкус воздействия
на конфликты глобальными силами, и теперь  под  всепланетные  крики  "ура"
новейшим вооружением и многочисленной живой силой  навалился  на  мафию  -
"последний оплот насилия, очаг социального заражения, сохраняющий  в  себе
все извращения и  болезни  вплоть  до  почти  истребленного  СПИДа".  Кому
все-таки пришла в голову мысль развязать эту бойню? Мафиози,  возжелавшему
закрепить  свою  власть  окончательно  и  законодательно,   уставшему   от
марионеток  в  правительственных  креслах,  или  чиновнику  правительства,
приводящему реальность к соответствию букве закона, не  предусматривающего
наличия какой-либо власти, кроме собственной?
     И из-за этой пакости опять гибнут люди, через  пятнадцать  лет  после
Амазонки, через девяносто три года от Последней Мировой. Мафию  истреблять
надо, но не такой же ценой. Раз уж ввязались, придется завершить  начатое,
хотя и теперь находятся люди, снабжающие "солдат мафи