годня она меня увидела.
   - Фрэн, тебе надо к врачу.
   -  Спасибо,  ты  очень  заботлив,  но  я  здорова.  Посмотри,  на  этой
диаграмме...
   Они обе, реальная и  идеальная,  не  могли  оторваться  от  чисел.  Как
наркоманы. А я, то ли из трусости, то ли по  доверчивости,  оставил  их  в
покое.
   - ...Ни хрена не понимаю в этом чертовом предмете.
   Голос был мужской, тихий, слова ясно различимы,  но  говорящего  нельзя
было узнать. Я перестал писать  уравнения  и  обернулся.  Тридцать  два  -
шестьдесят четыре лица плавали перед глазами.
   - У кого-то есть вопрос?
   Молчание.  Несколько  девушек  изучали  тетради.   Остальные   студенты
уставились на меня с каменными лицами. Я  повернулся  к  доске  и  написал
вторую часть уравнения.
   - ...Тупой идиот, он и собаку лаять не научит.
   Другой голос. Рука, сжимающая мел, затряслась, но я продолжал писать.
   - ...Таких нельзя подпускать к кафедре.
   На этот раз говорила девушка. Я снова обернулся. Живот свела  судорога.
Студенты упорно смотрели на меня. Они все в этом участвовали - по  меньшей
мере молчаливо. Дрожащим голосом я выговорил:
   - Если есть жалобы на то, как  проводятся  занятия,  вам  рекомендовано
сообщать их декану или изложить  на  официальном  разборе  курса  в  конце
семестра. А пока что мы должны продолжать работу.
   Сказал и поднес мел к доске.
   - ...Чертов болван ничего не может толком объяснить.
   Рука застыла посреди интеграла. Нельзя было заставить ее двигаться. Как
я ни напрягался, не мог дописать число до конца.
   Хватит. Я медленно повернулся к группе.
   Они сидели - кто пригнувшись,  кто  глупо  улыбаясь,  кто  бессмысленно
ухмыляясь. Пустые лица. Тупые лица. Несколько  смущенных.  Третьеразрядные
умишки, думающие только о  том,  чтобы  сдать  экзамен,  уродливые  пустые
утробы, которые мы обязаны  набивать  блистательными  работами  Максвелла,
Больцмана, фон Неймана, Рассела, Арнфельзера. Чтобы они  это  прожевали  и
отхаркнули на пол.
   И позади них... позади них...
   - Убирайтесь, - сказал я.
   Сто двадцать восемь глаз широко открылись.
   - Слышали, что сказано!
   Я понял, что ору во весь голос.
   - Вон из аудитории! Вон  из  университета!  Вам  здесь  не  место,  это
преступление, что вы здесь, вам всем цена пять центов! Пошли вон!
   Несколько парней  резво  двинулись  к  двери.  Девушка  в  заднем  ряду
заплакала. Тогда некоторые начали вопить на меня, визжать, но  визжали  не
здесь, вой шел из коридора, из вестибюля - сирена, колокол, за окном  была
машина скорой помощи, и там  несли  Фрэн,  ее  рука  с  длинными  пальцами
свисала с носилок и вяло покачивалась, и  никто  не  станет  слушать  моих
объяснений, ведь самое ужасное не то, что она  недвижима,  а  то,  что  на
носилках тихо лежит только одна Фрэн, а не две, как  должно  быть.  Только
одна.


   На похороны я не поехал.
   Забрал последний набор диаграмм, скопировал файлы с компьютера  Фрэн  и
уложил сумку. Прежде чем перебраться в мотель "Утренняя сторона"  на  64-м
шоссе,  оставил  послания  на  автоответчиках  Дайаны,  декана  и  хозяйки
квартиры.
   "Больше не хочу тебя видеть. Это не твоя вина,  но  так  нужно.  Прости
меня".
   "Я отказываюсь от преподавания и научной работы в вашем университете".
   "За квартиру заплачено до  конца  месяца.  Возвращаться  не  собираюсь.
Прошу запаковать мои вещи и отправить наложенным платежом моей  сестре  по
указанному адресу. Благодарю вас".
   В мотеле я запер дверь на цепочку, достал из пакета две бутылки  "Джека
Дэниэлса" и поднял стакан, глядя в зеркало. Но  тоста  не  получилось.  За
него? За того, кто посчитал бы смерть Фрэн случайной и горевал  по  ней  с
достоинством и тактом? И считал, что  справляться  со  своими  трудностями
лучше всего, опираясь на здравый смысл и спокойное понимание того,  что  с
ними никогда и ни за что не совладать? Будь я проклят, если стану за  него
пить!
   - За Фрэн, - сказал я и залпом выпил стакан.
   Я лил в себя виски до  тех  пор,  пока  не  перестал  различать  другую
комнату, маячившую за реальной.


   Даже пьяным можно видеть сны.
   Я не знал этого. Ждал похмелья, рвоты и благословенного забытья. Пьяной
истерики. Боли в сердце, тупой и сверлящей. Но раньше  я  никогда  не  пил
четыре дня подряд. Думал, во сне боль уйдет,  отпустит.  И  не  знал,  что
будут сны.
   Снились числа.
   Они плыли под веками, и подпрыгивали,  и  гнались  за  мной  по  темным
непонятным равнинам. Преследовали меня с ножами, ружьями, пальбой. Ранили.
Среди ночи я встал, мокрый от пота, и потащился в туалет. Меня  вывернуло,
а числа плавали вокруг, сновали по качающемуся  двойному  полу.  Числа  не
исчезли. Как и то, что я пытался изгнать из  себя  пьянством.  Сколько  ни
пил, двойное видение оставалось. Целиком - но я не видел уравнений, и  это
ранило меня больше, чем гладкий пол, которого я не мог  коснуться,  тонкие
простыни, которых я не чувствовал, авторитетный, уверенный  в  себе  Джек,
которым я не был. Возможно, уравнения задели меня сильнее,  чем  я  думал.
Уравнения Фрэн.
   Возьми константу Арнфельзера. Введи в  систему  уравнений,  описывающих
нелинейную динамическую систему...
   Фазовые  диаграммы.  Расходятся,   расходятся,   разошлись.   Небольшие
различия  между  исходными  множествами,  но   получаешь   совсем   разные
множества, получаешь хаос...
   Возьми константу Арнфельзера. Используй ее как "r".  Пусть  теперь  "x"
равняется...
   Небольшие различия  между  исходными  множествами.  Две  Фрэн,  которые
различались совсем ненамного, два Джека, которые...
   Возьми уравнение Арнфельзера...
   Я почти видел это. Но не совсем. Я недостаточно хорош, чтобы видеть.  А
он... он хорош.


   Выпьем-ка еще.
   Меня разбудил стук в дверь. Колотили, как отбойным молотком.
   - Уходите! - крикнул я. - Мне не нужна горничная!..
   От крика отбойный молоток перебрался мне в голову, но стучать  в  дверь
перестали. Зато начали ковыряться в замке.
   Я лежал на кровати и ждал, постепенно приходя в ярость. Дверь  была  на
цепочке. Замок поддался, дверь приоткрылась на длину  цепочки,  и  в  щель
просунулась рука  с  кусачками.  С  двумя  парами  кусачек  -  реальной  и
идеальной. Две руки. Я не пошевелился. Если владелец  мотеля  желает  меня
заполучить, на здоровье. Или грабитель. Я достиг  последнего  знака  после
запятой, плевать мне на все.
   Дешевая тонкая цепочка лопнула, дверь распахнулась. Вошла Майя.
   - О Господи... Видел бы ты себя, Джек!
   Джек валялся поперек кровати, а обе Майи, принюхиваясь, морщили носы.
   Я сказал, имея в виду совсем другое:
   - Как ты сюда попала, черт побери?
   - А ты разве не видел, как я сюда попала?
   Она подошла вплотную, все еще рассматривая меня. Что-то шевельнулось  в
ее лице.
   - Майя, уходи.
   - Когда захочу, тогда и уйду. Господи, взгляни на себя!
   Я попробовал сесть, не смог и закрыл глаза.
   - Не думала, что ты на такое способен, - сказала она.
   Тон у нее был дурацкий - смесь неведения и  тупой  женской  идеализации
этих придурков, "лихих мужчин", - и я снова открыл глаза. Она улыбалась.
   - Уйди... отсюда... сейчас же!
   - Не уйду, пока не расскажешь, в чем дело. Это из-за доктора Шредер?  Я
слышала, вы дружили.
   Фрэн... Боль возникла снова. И числа.
   - Это верно, Джек? Она была твоим другом, а не только руководителем...
   Я смог выговорить:
   - Она была единственным человеком... кого я знал...  таким,  каким  ему
полагалось быть.
   - Да? Тогда я тебе сочувствую. Я не такая, какой мне  полагается  быть,
знаю. И ты не такой. Хотя, понимаешь... сейчас ты больше  похож  на  него,
чем в университете. Более... настоящий.
   Я не мог  выставить  ее  за  дверь  или  заставить  умолкнуть;  не  мог
пошевелиться, зная, что от малейшего  движения  меня  вывернет  наизнанку.
Медленно, очень медленно я поднял руку и закрыл глаза ладонью.
   - Джек, не плачь. Пожалуйста, не плачь.
   - Я не...
   - Не слушай меня, лучше зареви. Почему бы нет,  к  чертям  собачьим?  У
тебя умер друг. Давай, плачь, если хочется.
   И она встала на колени рядом со  мной,  хоть  от  меня  несло,  как  от
помойки, обвила меня руками, а я  плакал,  ненавидя  себя  за  это.  Потом
оттолкнул ее, собрался в кулак, выдрал свое тело из  постели  и  погнал  в
ванную. Живот пучило, обе комнаты ходили  ходуном.  К  душу  я  пробрался,
упираясь руками в стену.
   Вода обрушилась на меня -  твердая,  холодная,  жалящая.  Я  стоял  под
душем, пока не началась дрожь, и только тогда понял, что  не  снял  трусы.
Согнулся, чтобы их снять,  -  сущая  пытка.  Зубная  щетка  обдирала  рот,
царапала нервы где-то в голове. Голышом приковылял  в  комнату;  мне  было
плевать, что Майя еще там. Она вдруг сказала:
   - Тело у тебя больше похоже на него, чем лицо.
   - Убирайся отсюда.
   - Уйду, когда пожелаю. Джек, таких,  как  мы,  больше  нет.  Во  всяком
случае, я их не видела. И ты не видел.
   Я полез в дорожную сумку, к которой не  прикасался  четверо  суток.  За
чистым бельем. Майя казалась иной, чем тогда, в  столовой:  более  мягкой,
менее колючей... Мне было все равно.
   - Мы нужны друг другу, - сказала Майя, и теперь  в  ее  голосе  звучала
нотка растерянности.
   Я не обернулся.
   - Джек, ну хоть выслушай меня. Посмотри на меня!
   - Вижу я тебя... Вижу. Уходи.
   Я натянул одежду;  сжав  зубы,  надел  ботинки  -  завязать  не  сумел.
Заставил себя подойти к Майе.
   Она стояла точно в центре комнаты, беспомощно опустив руки, с  уродливо
перекошенным лицом. За ней грациозно стояла другая Майя, ее поникшее  тело
выражало глубокую печаль. Но смотрела на меня только одна - реальная.
   Я замер.
   Раньше они обе смотрели на меня. Со всеми так было: с  Дайаной,  Майей,
Фрэн, деканом, моими студентами. Куда смотрит человек, туда смотрит и  его
идеальное отражение. Иначе не бывало.
   Майя смиренно заговорила; раньше у нее не было такого тона:
   - Пожалуйста, не оставляй меня наедине с этим Джеком. Мне... мне  нужен
ты.
   Та, другая, смотрела в сторону, не на меня и не на него.  Так  на  кого
же?!
   При мало различающихся исходных  множествах  после  повторных  итераций
получаем резко различающиеся множества. Расхождение, расхождение,  хаос...
и где-то внутри - странный аттрактор. Способ придать всему этому смысл...
   Я увидел пространственные фазовые диаграммы. И уравнения.
   - Джек, что с тобой? Джек!
   - Погоди, я только... запишу...
   Но забыть их я никак не мог. Они  были  здесь,  внятные,  отчетливые  и
совершенные - именно те, что мы с Фрэн отыскивали.
   Майя плакала и повторяла:
   - Ты не можешь взять и уйти! Нас только двое на всем свете!
   Я написал все уравнения и выпрямился. Голова раскалывалась, из  желудка
поднималась рвота, кишечник сводили спазмы.  Глаза  так  распухли,  что  я
почти ничего не мог рассмотреть. Но видел Майю - она смотрела  на  меня  с
испугом и показной отвагой, и видел другую - та на меня вовсе не смотрела.
Майя была права: нас только двое на всем свете, соединенных в  собственную
хаотическую систему. И уравнения, которые я мог видеть, расходились.
   - Нет. Не двое, - выдавил я из себя по пути в ванную. - Скоро... из вас
двоих останется одна.
   Она таращилась на меня, как на сумасшедшего. А что делал  другой  Джек,
один Бог знает. Мне было все равно.


   Я пока не публиковал уравнения.
   Конечно, в будущем опубликую. Они слишком важны, их  нельзя  прятать  -
они подтверждают, что любая  физическая  система,  демонстрирующая  весьма
сильную зависимость от исходных данных, должна иметь  странный  аттрактор,
скрытый в ее структуре. Эти уравнения позволяют разобраться  в  хаосе.  Но
опубликовать такое  открытие  нелегко,  если  ты  больше  не  работаешь  в
приличном университете. Даже если имя Фрэн будет стоять первым.
   Можно попросту ввести это в  Интернет.  Без  предисловия  коллеги,  без
охраны авторских прав и комментариев. Ввести в бесструктурную, разбухающую
реальность Сети. В конце концов, мне не  нужно  формального  признания.  В
самом деле, я его не хочу.
   Я получил то, чего желал: освобождение. Облики людей, комнат,  домов  и
садов, эти вторые облики оставили меня. Ловлю уголком глаза намеки на  них
- уменьшенных в размере, на расстоянии, и  они  постоянно  становятся  все
меньше. Расходятся в направлении своих странных аттракторов.
   Майя видит мир  по-другому.  Когда  в  мотеле  "Утренняя  сторона"  она
говорила, что я, небритый и опухший, больше похож на идеального Джека, это
не было комплиментом. Для нее пространственные фазовые диаграммы сходятся.
Теперь она едва ли может отличить идеальный образ от реального, так близки
эти состояния. И всем улыбается. Людей  она  притягивает,  как  магнит,  и
относится к ним, будто их реальные "я" равны идеальным.
   На сегодняшний день.
   Ведь  ключевая  характеристика  хаотических  систем  -  то,   что   они
изменяются  непредсказуемо.  Не  так  непредсказуемо,  как  в  "уравнениях
Шредер",  но  вполне  заметно.  Если  вы  достигаете  области  над  числом
Файгенбаума,  множества  сходятся  или  расходятся  хаотически.  Возможно,
завтра Майя увидит что-то иное. Или я увижу.
   Представления не имею, на что тогда глядела идеальная Майя - в  мотеле,
когда она смотрела в сторону, не на меня и не на идеального Джека. Если ты
не тень на стене пещеры, а подлинный идеал, то каким будет твое  следующее
состояние?
   Не хочу этого знать. Впрочем, неважно, хочу я или нет. Если  эта  форма
жизни обретает бытие, она живет, и мы можем только гнаться за ней по хаосу
логовищ, лабиринтов и пещер, пытаясь на миг запечатлеть ее  числами,  пока
наши сегодняшние состояния удаляются от  того,  что  мы  знаем,  уходят  в
неизвестность, которой я не могу себе представить - да и не хочу.
   Впрочем, конечно, и это может измениться.



    Нэнси Кресс.
    Цветы тюрьмы Аулит

   -----------------------------------------------------------------------
   Nancy Kress. The Flowers of Aulit Prison (1996).
   Пер. - А.Кабалкин. Журнал "Если".
   -----------------------------------------------------------------------



   Моя сестра неподвижно лежит на кровати  напротив  меня.  Она  лежит  на
спине, со сведенными пальцами и вытянутыми,  как  ветви  дерева  элиндель,
ногами. Ее нахальный носик, который гораздо симпатичнее моего, указывает в
никуда. Кожа светится, как распустившийся цветок. Но это не  свидетельство
здоровья, наоборот: она мертва.
   Я вылезаю из кровати и стою, покачиваясь  от  утренней  слабости.  Один
земной лекарь говорил, что у меня пониженное  кровяное  давление;  земляне
горазды  провозглашать  всякие  бессмыслицы  -  скажем,  объявляют  воздух
чересчур влажным. Воздух это воздух, а я это я.
   То есть убийца.
   Я опускаюсь на колени  перед  стеклянным  гробом,  в  котором  покоится
сестра. Во рту у меня отвратительный утренний привкус, хотя вечером  я  не
пила ничего, кроме воды. Меня подмывает зевнуть, но удается сжать зубы;  в
ушах раздается звон, и самый отвратительный привкус,  какой  я  когда-либо
ощущала, каким-то образом покидает мой рот. По крайней мере, я не обошлась
с Ано непочтительно. Она была моей единственной родней и ближайшим другом,
пока я не заменила ее иллюзией.
   - Потерпи, Ано, - говорю я. -  Осталось  не  так  уж  много.  Потом  ты
обретешь свободу. И я тоже.
   Ано, разумеется, помалкивает. Что тут скажешь? Она не хуже  меня  знает
срок своих похорон, когда будет наконец  освобождена  из  плена  стекла  и
химикатов, сковывающих  ее  мертвое  тело,  и  воссоединится  с  предками.
Некоторые, чьи родственники тоже находились в искупительной неподвижности,
утверждают,  что  тела  жалуются  и  упрекают,  особенно  во  сне,  и  это
превращает дом в ад. Ано такого себе не позволяет. Ее труп совершенно меня
не беспокоит. Я сама с успехом превращаю свою жизнь в ад.
   Я заканчиваю утренние молитвы, поднимаюсь и ковыляю в туалет.


   В полдень ко мне во  двор  въезжает  на  земном  велосипеде  курьер.  У
велосипеда  примечательная  наклонная  конструкция  и  любопытные  обводы.
Видимо, он специально предназначен для нашего рынка.  Сам  курьер  не  так
симпатичен, как  его  велосипед:  угрюмый  парень,  наверняка  и  года  не
проработавший  на   государственной   службе.   Когда   я   улыбаюсь,   он
отворачивается. Понятно, что ему здесь не нравится.  Что  ж,  если  он  не
научится выполнять свои курьерские обязанности жизнерадостно, то долго  не
продержится.
   - Письмо для Ули Пеку Бенгарин.
   - Ули Пек Бенгарин - это я.
   Он хмуро сует мне письмо и поспешно уезжает. Я не принимаю  его  дурное
расположение на свой счет. Парень, как и мои соседи, не может знать, кто я
такая, иначе все пошло бы насмарку.  Я  должна  слыть  реальной,  пока  не
заслужу право стать таковой на самом деле.
   Письмо имеет деловую форму  и  снабжено  стандартной  правительственной
печатью. Оно могло бы быть из налогового ведомства, из муниципалитета,  из
Отдела процессий и ритуалов. Но, конечно, эти ведомства не имеют к  письму
никакого отношения: они не станут мне  писать,  пока  я  снова  не  обрету
реальность.  Запечатанное   письмо   отправлено   службой   Реальности   и
Искупления. Мне предлагается работа.
   Весьма своевременное предложение - я уже  около  полутора  недель  сижу
дома, лишившись последнего места: вожусь с цветочными клумбами, начищаю до
блеска посуду и пытаюсь воплотить на холсте последнюю  синхронию  -  когда
были одновременно видны все шесть лун. Но живописец из меня неважный. Пора
на работу.
   Я собираю сумку, целую стеклянный гроб сестры и запираю  дом.  Потом  я
сажусь на свой велосипед - у него, увы, не такая оригинальная форма, как у
велосипеда курьера, - и кручу педали. Пыльная дорога ведет в город.


   Фраблит  Пек  Бриммидин  нервничает.  Мне  уже  интересно:  обычно   он
совершенно спокоен; он вообще не из тех, кто заменяет реальность иллюзией.
Прежнюю работу он поручил мне совершенно хладнокровно. Но сейчас он  не  в
состоянии  усидеть  на  месте:  снует  взад-вперед  по  своему  маленькому
кабинетику, замусоренному бумагами, какими-то аляповатыми  скульптурами  и
тарелками с недоеденной снедью. Я оставляю  без  внимания  объедки  и  его
нервозность. Пек Бриммидин мне симпатичен, к  тому  же  я  ему  бесконечно
признательна. Это он, будучи работником отдела  Реальности  и  Искупления,
предоставил мне шанс снова стать реальной. Двое других судей голосовали за
смерть навечно, без шанса на помилование. Вообще-то мне не положено  знать
свое уголовное дело в  таких  подробностях,  но  я  все  равно  знаю.  Пек
Бриммидин  -  коренастый  мужчина  средних  лет;  глаза  у   него   серые,
сочувствующие.
   - Пек Бенгарин, - произносит он наконец и  прерывает  свою  беготню  по
кабинету.
   - Готова служить, - тихо откликаюсь я, боясь взвинтить его еще больше и
испытывая сосущее ощущение в животе. Я уже не жду ничего хорошего.
   - Пек Бенгарин! - Он выдерживает паузу. - Ты осведомительница.
   - Готова служить нашей совместной реальности, - повторяю  я  в  сильном
недоумении. Конечно, я осведомительница, как же иначе? Я  являюсь  таковой
уже два года и восемьдесят два дня. Я  убила  собственную  сестру  и  буду
оставаться осведомительницей, пока не кончится искупительный срок. Тогда я
снова стану полностью реальной, а Ано будет освобождена от оков  смерти  и
присоединится к нашим предкам. Пек Бриммидин отлично  это  знает.  Это  он
поручал мне все  предыдущие  дела,  от  первого,  по  поводу  изготовления
фальшивых  денег,  до  последнего,   о   краже   младенцев.   Я   отличная
осведомительница, и Пеку Бриммидину это известно, как  никому  другому.  В
чем же дело?
   Внезапно Пек Бриммидин вскидывает голову, но не смотрит мне в глаза.
   -  Отдел   Реальности   и   Искупления   предлагает   тебе   поработать
осведомительницей в тюрьме Аулит.
   Вот оно что! Я  замираю.  В  тюрьме  Аулит  содержат  преступников.  Н