я  с  тем,
кто сидел напротив...
     - Телевизор  у  него  будет  работать  -  вот  какая  польза!  -  Мой
собеседник широко улыбнулся, но глаза его отнюдь не улыбались.
     - А зачем ему телевизор? Пусть лучше книжки читает.
     - Ну-у, старик! -  Кузя  развел  руками  и  развалился  на  табурете,
прислонившись спиной к стене. -  Не  хочется  ему  книжек,  телевизор  ему
хочется смотреть.
     - А если не отдам? - напрямик спросил я. Мне надоел наш Эзопов  язык.
- По башке - и в колодец? Или как?
     - Зачем по башке? - Кузя вздохнул. - Поверь, старик, позарез нужно...
     - Почему же не заберешь? Не можешь?
     Мой собеседник выпрямился, опять в упор взглянул на меня.  Тяжелый  у
него был взгляд, нехороший.
     - Если бы мог - забрал бы.
     Я побарабанил пальцами по столу, потом  как  бы  невзначай  придвинул
поближе  к  себе  недопитую  бутылку;  ничего  другого,  увесистого,   для
самообороны, под рукой не было.
     - Послушай, Кузя, или как тебя там? Зачем тебе блюдо? Что оно такое?
     Кузя, усмехнувшись,  потянулся  через  стол  и  водворил  бутылку  на
прежнее место.
     - Старик, я же сказал: антенна. Не  все  и  не  всем  полезно  знать.
Подарил бы - да и дело с концом.
     - Вы кто - инопланетяне? Демоны из темного мира?
     Кузя скривился и повторил:
     - Есть знание, которое не приносит пользы.
     Вероятно, алкоголь все-таки продолжал еще резвиться  в  моей  голове,
делая меня более храбрым, чем я есть на самом  деле.  Я  положил  руки  на
стол, подался к Кузе, к тому, кто прикидывался  Кузей,  кто  принял  облик
Кузи, и медленно произнес:
     - Тот факт, что вы  пытаетесь  завладеть  блюдом  с  помощью  обмана,
говорит о нечистых намерениях. Ни отдавать, ни  дарить  его  я  никому  не
собираюсь. Вот так. Я  сказал!  -  И  я  повторил  знаменитый  жест  Глеба
Жеглова-Высоцкого.
     - Та-ак, - протянул Кузя, блуждая взглядом по стене за моей  головой.
- Что ж, нет так нет. Но учти: и у тебя, и у твоих близких могут быть -  и
будут - большие, скажем так, неприятности. Уж будь уверен.
     Мне стало совсем мерзко, но я постарался не подать виду, не  потерять
лица перед этим потусторонним засранцем.
     - Вот тебе и раз! - Я нашел в себе силы  изобразить  усмешку.  -  Вот
тебе и "подарок"! Это же запугивание уже получается, принуждение...  Может
ли считаться настоящим подарком подарок принудительный?
     - Не может, - мрачно ответил мой собеседник. - Принуждения не  будет.
Просто вскоре ты увидишь, прочувствуешь и осознаешь, сколько неприятностей
ты нажил, и сам от всего сердца возжелаешь сделать подарок. И ничегошеньки
не потеряешь. Кроме неприятностей,  конечно.  И  вот  когда  ты  надумаешь
сделать подарок - просто скажи. Тебя услышат.
     Он тяжело поднялся, отодвинул табурет, и я тоже встал из-за стола.
     - Посошков на дорожку распивать не будем. - Взгляд его  был  колючим,
губы кривились. - До встречи, Дрюня!
     Он направился к выходу и я, оторопев, отступил в  сторону,  пропуская
его. "Дрюней" называла меня только Алена... и та, вторая... Откуда этот, в
обличье Кузи... значит ли это?..
     - Эй! - бросил я ему в спину, уверенный уже,  что  он  не  собирается
бить меня по голове или живьем поджаривать на газовой плите.  -  А  одежду
свою не заберешь, трусики-лифчики?
     - Сам пользуйся, - ответил он, не оборачиваясь, и вышел в прихожую.
     Я не стал его провожать. Я подошел к окну  и  долго  стоял,  упираясь
руками в подоконник, но из подъезда так никто и не вышел. Вполне возможно,
что  некто  или  нечто,  скопировавшее  телесную  оборочку  моего  бывшего
однокурсника Валерки Кузнецова, просто превратилось в муху...
     Потом я вновь сел за кухонный стол и налил  себе  еще  водки.  Я  пил
водку, и мое душевное состояние становилось  все  ужаснее,  хотя  ужаснее,
кажется было некуда, и  в  памяти  всплыло  какое-то  липкое,  неприятное,
угрожающее слово, похожее на шипенье змеи: полиморф. Полиморф-ф...  Вот  с
кем я, по-видимому, имел дело.
     Большие неприятности, конечно, меня страшили; только вот  что  именно
понимать   под   большими   неприятностями?   Наверное,   самой    большой
неприятностью можно считать смерть, но как раз смерти-то я и не  боялся  -
не мучительного умирания, не предсмертных страданий, а смерти как таковой,
как оборотной стороны  жизни.  Да,  был  у  меня  период  жуткого  страха,
неприятия, протеста (такой период,  возможно,  бывает  у  каждого),  но  я
ухватился за идею переселения душ, я безоговорочно  поверил  в  эту  идею,
потому что очень хотел поверить - и заглушил этот постоянно гнездящийся  в
каждом из нас страх... Конечно, трудно было смириться с мыслью о том,  что
вновь воплотишься ты уже не здесь и не таким, но я кое-что сказал по этому
поводу самому себе. Раз и навсегда.
     "Послушай, уважаемый котяга Андрей, - сказал я себе, -  ты,  конечно,
скорбишь о том,  что  в  следующем  воплощении  не  сможешь  баловаться  с
компьютером, пить пиво в июльскую жару и получать удовольствие от прогулок
под осенним дождем.  Там  все  будет  другим.  Но  ведь  вполне  возможно,
уважаемый, что в предыдущей жизни, в каком-то другом мире,  самой  большой
для тебя радостью было пожевать слипшихся в  комок  холодных  и  скользких
червей, а потом принять ванну из содержимого тухлых яиц,  а  самым  высшим
наслаждением,  истинным  кайфом,  было  поковыряться  железной   иглой   в
собственном больном зубе; и ты с горечью  думал  тогда,  что  в  следующей
жизни будешь лишен всех этих  удовольствий...  Так  не  кажется  ли  тебе,
уважаемый Андрей, что в новой жизни, которая придет на смену этой, тебе  и
в голову не взбредет жалеть о компьютерах, пиве в  жару  и  прогулках  под
дождем, как не жалеешь ты об утраченных навсегда червях,  тухлых  яйцах  и
игле в больной зуб?.."
     Такая аргументация в свое время меня  вполне  успокоила  и  прибавила
оптимизма... но в данном случае под большими неприятностями  полиморф  мог
подразумевать вовсе не смерть. И вообще дело  было  не  в  этом!  Полиморф
сулил большие неприятности не только  мне,  но  и  моим  близким.  Дочери.
Алене. Возможно, бывшей жене и бывшей теще. Возможно, нижегородской  тетке
по отцовской линии... Я не знал, что такое эти полиморфы,  и  на  что  они
способны. И поэтому склонен был предполагать худшее.  Но  подарить  блюдо,
абсолютно ничего не зная  о  возможных  последствиях...  для  себя...  для
других...
     Голова моя тяжелела от водки, а  в  груди  закипала  горячая  злость,
совершенно  беспредметная  злость,   порожденная   отчаянием,   осознанием
тупиковости ситуации. Резко смахнув на пол хлебную горбушку, я  выдернулся
из-за стола и направился в комнату.
     Блюдо  по-прежнему  висело  на  стене,  каким-то  непонятным  образом
переместившись с речного дня назад, в мою квартиру. Я снял  его,  вернулся
на кухню и достал с полки молоток и широкое зубило. Я понятия не имел,  из
какого сплава сделано блюдо, но намеревался обрабатывать его  молотком  до
тех пор, пока оно не потеряет свою форму и не  перестанет  быть  пригодным
для любого применения. Положив на пол зубило, я установил  на  нем  ребром
злополучное блюдо и, придерживая его за край левой  рукой,  размахнулся  и
правой рукой, вооруженной  молотком,  нанес  первый  сокрушительный  удар.
Потом еще и еще.
     Не знаю, что могли представить себе соседи в связи  с  поднятым  мною
грохотом, да и не думал я  о  соседях;  стиснув  зубы,  я  вовсю  орудовал
молотком, стремясь, для  начала,  хотя  бы  согнуть  блюдо.  Дребезжала  в
сушилке над раковиной посуда, а солонка свалилась со стола,  рассыпав  все
свое содержимое...
     Несмотря на все мои отчаянные усилия, блюдо не поддавалось; тут нужен
был, наверное, не молоток, а кувалда. Или заводской пресс. Нанеся не менее
полусотни ударов, я добился только того, что на покрывающем  блюдо  то  ли
лаке, то ли эмали, то ли каком-то другом составе появились  многочисленные
трещины. Но не более. Положив молоток, я,  отдуваясь,  сел  на  пол  возле
блюда. И увидел, что кое-где кусочки  темно-зеленого  покрытия  отвалились
после моей яростной атаки и под ними обнаружились пятна кирпичного  цвета,
испещренные мелкими тускло-золотистыми письменами, совсем не  похожими  на
покрывающие поверхность блюда узоры.
     Повозиться пришлось довольно долго, но все-таки мне, с помощью зубила
и молотка, удалось полностью расчистить эти письмена.  Я  сидел  на  полу,
пропотевший от макушки до подошв, разглядывал преобразившуюся  реликвию  и
думал о том, что, возможно, письмена эти рассказывают о ее предназначении.
Лично мне они, разумеется, ничего не говорили, но я знал,  кому  их  нужно
показать - когда-то я уже показывал блюдо, желая выяснить его историческую
ценность.
     Я  сидел,  чувствуя,  как  давит  на  плечи  груз  нежданно-негаданно
появившихся проблем, я был потрясен  и  подавлен  происшедшими  событиями;
злость  прошла,  сменившись  безмерной  усталостью  и  ощущением  тревоги,
готовой  вот-вот  воплотиться  в  чудовищные,  зримые   формы...   Оставив
инструменты и блюдо на полу, я поплелся в ванную.
     А  потом,  уже  добравшись  до  подушки,  я  громко  сказал  незримым
наблюдателям: "А пошли вы все в задницу! Плевать я на вас  хотел..."  -  и
почти сразу провалился в  черную  пустоту,  в  которой  мелькали  какие-то
тревожные  полуобразы,  постепенно  приближаясь   и   неотвратимо   сжимая
кольцо...


     Тревога не оставила меня  и  утром,  когда  я  с  тяжелой  головой  и
гнуснейшим настроением потерянно бродил по квартире и  все  никак  не  мог
заставить себя собираться на работу. Блюдо никуда не исчезло, оно все  так
же  лежало  на  полу,  усыпанное  темно-зелеными  шелушинками,  и  тусклые
угловатые письмена выглядели зловеще, как надпись над вратами Дантова Ада.
Слова псевдо-Кузи о грядущих больших неприятностях не давали мне покоя,  и
я внутренне готовился к самому худшему...
     Я вновь взял реликвию с собой, и весь день старался не  думать  ни  о
чем, кроме того дела, за которое получал зарплату... но допускал ошибку за
ошибкой, а после обеденного перерыва и вовсе запорол задание -  какая  там
работа, если сидишь в постоянном напряжении и ждешь, что вот-вот обрушится
потолок или ворвутся в нас компьютерный центр  лихие  налетчики,  паля  из
автоматов по беззащитным котягам...
     Ближе к вечеру меня позвали к телефону. Я с  замиранием  сердца  взял
трубку,  ожидая  услышать  какое-нибудь  страшное  известие,  но  это   по
междугородке звонила Алена.
     - Андрюшенька, что там у тебя? Все в порядке? Помогли твои меры?
     Я, конечно же, не собирался плакаться ей по поводу своих  проблем.  Я
постарался придать голосу побольше бодрости и ответил:
     - Полнейший порядок, Аленушка. Ноу проблемз.
     - Ты что-нибудь выяснил?
     - Попробую сегодня, проконсультируюсь  у  специалистов.  А  как  твои
дела?
     Алена ответила, что уже взяла билет на завтрашний автобус, приедет  в
пятнадцать десять, но на работу, конечно, не пойдет - глупо, вернувшись из
командировки во второй половине дня, идти на работу, да еще и  в  пятницу.
Она предложила встретиться вечером и погулять (о моей квартире она даже не
упоминала), и мы договорились, что завтра  в  семь  я  буду  ждать  ее  на
бульваре у швейной фабрики.
     Алена была цела и невредима, но это  не  могло  служить  поводом  для
излишнего оптимизма - возможно, полиморфы  просто  давали  мне  время  для
принятия решения, прежде чем претворять  в  жизнь  угрозу  насчет  больших
неприятностей.
     Отбыв до конца трудовой день, я пришпорил "Агасфера" и  направился  к
тому человеку, который уже осматривал раньше мамино блюдо. Вадим  Юрьевич,
так звали этого человека, когда-то  преподавал  в  нашем  пединституте,  а
теперь, насколько мне было известно, был связан с  каким-то  международным
культурологическим фондом и слыл экспертом по раритетам (это вам не котяга
какой-нибудь!). Посредником в нашем знакомстве  выступил  года  три-четыре
назад один мой приятель, и я время от  времени  оказывал  Вадиму  Юрьевичу
кое-какие  компьютерные  услуги.  Собственно,  именно  для  этого   Вадиму
Юрьевичу и было нужно знакомство со мной. Разумеется, услуги я оказывал не
без корысти для себя.
     Подогнав "Агасфера" под самое крыльцо, я  взял  завернутое  в  газету
блюдо и поднялся на третий этаж. Вадим Юрьевич открыл дверь, прикрикнул на
резвящегося в прихожей огромного бульдога,  пожал  мне  руку  и  предложил
пройти в комнату. Был он высок, сухощав  и  седовлас  и  внешностью  своей
всегда напоминал мне то ли шерифов, то ли ковбоев из старых вестернов.
     - Да можно и здесь, Вадим Юрьевич. -  Я  извлек  блюдо  из  газеты  и
протянул эксперту. - Вот, посбивал с него облицовку.
     Вадим  Юрьевич  осторожно  принял  блюдо   кончиками   пальцев   (так
следователи  обращаются  с  уликами-вещдоками,   оставленными   на   месте
преступления), повернул  к  свету,  заинтересованно  оглядел  письмена.  Я
напряженно уставился на него, словно он должен был прямо сейчас,  с  ходу,
перевести этот текст. Неожиданно у меня мелькнула мысль о том,  что  текст
может оказаться чем-нибудь вроде: "этим полукреслом мастер Гамбс  начинает
новую партию мебели..."
     - Оч-чень интере... - начал было  Вадим  Юрьевич,  медленно  покрутил
блюдо, как корабельный штурвал, и посмотрел на  меня  каким-то  отрешенным
взглядом. Я понял, что он, пожалуй, меня уже не видит. - Вы не возражаете,
Андрей, если я пока оставлю его у себя?
     - Ради Бога, Вадим Юрьевич!
     - Я потом вам позвоню, у меня ваш рабочий и домашний  есть.  -  Вадим
Юрьевич вновь рассматривал письмена, склоняя голову  то  к  левому,  то  к
правому плечу. - Тут, по-моему, очень интересные... очень интересные...
     Я сообразил, что уже совершенно лишний здесь, в этой прихожей.
     - До свидания, Вадим Юрьевич. Извините, что побеспокоил.
     - Хорошо, хорошо, Андрей, - совершенно рефлекторно отозвался эксперт,
продолжая покручивать блюдо. - Я позвоню.
     Я возвращался домой, и в душе моей трепетала слабая  надежда  на  то,
что  расшифрованные  Вадимом  Юрьевичем  знаки  подскажут  мне  выход   из
невеселого моего положения. Я вел машину очень осторожно, я был  предельно
внимательным и тащился со скоростью дорожного катка. Меня ждал наполненный
тревогой и ожиданием беды вечер, и сколько таких вечеров было впереди?..


     Без трех минут семь я подошел к швейной фабрике и начал прогуливаться
по бульвару, в тени высоких лип. На бульваре  было  многолюдно,  туда-сюда
сновали  троллейбусы,  за  столиками  под  полосатыми   тентами   молодежь
баловалась мороженым, пивом и пепси-колой. Противники  пока  выжидали,  не
вмешивались в события - три часа назад я позвонил Алене и узнал,  что  она
уже приехала и намерена отмыться от дорожной пыли и вообще привести себя в
порядок. А полчаса назад теперь уже  она  позвонила  мне  и  сказала,  что
только что вышла из парикмахерской и берет курс на бульвар.
     Я бродил по бульвару, высматривая Алену среди гуляющих и спешащих  по
своим  делам  людей.  Первая  волна  беспокойства  обдала  меня   в   семь
пятнадцать. Потом волны покатили одна за другой,  все  более  крутые,  все
более настойчивые. Я пока еще отбивался от них,  но  следом  за  ними  шел
девятый вал... Он обрушился на  меня  в  семь  сорок  пять  -  со  времени
Алениного звонка миновал уже час с четвертью, а за час с  четвертью  можно
было, не особенно спеша, пройти полгорода. Я понял, что Алена не придет.
     Перебежав  дорогу  перед  самым  носом  грузовика,   я   бросился   к
телефону-автомату.  Трубку  подняла  Аленина  мама.  На  мой  вопрос   она
ответила,  что  Алена  домой   не   звонила,   и   тут   же   встревоженно
поинтересовалась, что случилось. Я заверил ее, что  ничего  не  случилось;
просто мы, вероятно, разминулись,  сказал  я.  Я  был  почти  уверен,  что
охотники за блюдом приступили к исполнению своих обещаний.
     Промаявшись  еще  минут  сорок  (за   это   время   надежда   сгорела
окончательно, и  дым  успел  развеяться),  я  вновь  набрал  номер  Алены.
Выслушал информацию взволнованной и расстроенной Алениной мамы и с тяжелым
сердцем отправился за "Агасфером". Противник произвел первый выстрел.
     Оказывается, Алена уже позвонила  маме.  Из  травмопункта.  Спеша  на
свидание, она спускалась по ступенькам сквера-каскада и  подвернула  ногу.
Да так, что не могла идти. Добрые люди помогли ей выбраться из  сквера,  а
до травмопункта она доехала на маршрутном такси. И выяснилось, что  у  нее
даже не вывих, а трещина... Ей уже наложили  гипс,  и  теперь  она  ждала,
когда я заберу ее оттуда...
     Я, наплевав на осторожность, гнал "москвич" к травмопункту,  уныло  и
обреченно думая о том, что это только начало, только первый,  сравнительно
легкий удар (хотя для Алены он был, конечно, не таким уж и легким), и  что
ни о каком случайном совпадении не может быть и речи.  Будущее  не  сулило
ничего хорошего.
     Алена сидела на скамейке возле травмопункта, еще больше  похорошевшая
после парикмахерской, но не очень веселая;  на  ее  правой  ступне  вместо
туфельки красовалась гипсовая нашлепка, а туфельку Алена держала в руке.
     - Вот и сходили за  хлебушком...  -  грустно  сказала  она,  когда  я
подошел к ней. - Ты становишься опасным, Андрюша, к тебе опасно ходить  на
свидания.
     Это она, конечно, пыталась шутить, но слова ее  были  сущей  правдой;
началась пальба по близким мне  людям.  Вернее,  пока  еще  не  пальба,  а
пристрелка... "То ли еще будет", - подумал я.
     С моей помощью Алена доскакала до "Агасфера" и я повез ее домой. Не к
себе, конечно, а к ней.
     - По-моему, там была кожура от банана,  -  удрученно  сказала  Алена,
морщась от боли. - Елки-палки, могла ли я подумать лет десять назад, что в
своем родном, отнюдь не тропическом городе  когда-нибудь  переломаю  кости
из-за кожуры от банана!
     Я привез Алену домой, послушал охи и ахи ее родителей, в подробностях
узнал  историю  падения  и  накладывания  гипса,  а  потом  Алена  приняла
снотворное, дабы сном заглушить боль.
     Потом мы с Алениным папой посидели немного на кухне, выпили по  рюмке
коньяка и я узнал о его политических симпатиях и  антипатиях,  а  также  о
том, какие меры нужно немедленно принять, чтобы попытаться вытащить страну
из экономической пропасти. Потом на кухню пришла Аленина  мама,  сообщила,
что Алена наконец заснула, и я откланялся.
     Дома я с ногами залез на диван и уставился в пространство.  Мне  было
очень плохо. И чем больше я вот так бесцельно сидел, стараясь ни о чем  не
думать, тем сильнее охватывало меня беспокойство, накладываясь  на  мое  и
без того сквернейшее душевное состояние.
     Я попытался отыскать причину  беспокойства,  и  мне  это  удалось.  Я
поднялся, вышел в прихожую и набрал номер своей бывшей жены.
     - Я вас слушаю, - сказал в трубке голос Людмилы.
     И только сейчас я  сообразил,  что  совершенно  не  знаю,  как  вести
разговор. Но просто взять и положить трубку я тоже не мог.  Я  должен  был
проверить.
     - Здравствуй, Люда, - сказал я после короткой  внутренней  борьбы.  -
Это Андрей.
     - Здравствуй, - не сразу отозвалась  она,  и  ее  голос  был  подобен
никогда не тающим горным льдам. Потом воцарилось выжидательное молчание.
     - У вас ничего не случилось?  -  выдавил  я,  чувствуя  всю  глупость
своего вопроса. С тех пор, как она ушла к маме, мы не звонили друг другу.
     - С чего это вдруг такая забота? - холодно осведомилась Людмила. -  И
что у нас должно случиться?
     - Да нет, это я так, - торопливо ответил я. - Не случилось - и  слава
Богу. До свидания.
     Сигналы отбоя зазвучали в трубке сразу же после моих последних  слов.
Я еще немного постоял возле телефона, а потом вернулся в комнату и включил
телевизор, уповая на то,  что  он  хотя  бы  ненадолго  приглушит  чувство
обреченности, подавившее во мне все другие чувства