Алексей КОРЕПАНОВ

                            РАЗДУМЬЯ АТЛАНТА




     Дождь барабанил по корпусу "москвича" с таким  остервенением,  словно
хотел изрешетить  его,  добраться  до  меня  и  вырвать-таки  долгожданное
согласие. Дождь лил неспроста, дождь был орудием врагов,  поразившим  меня
при  возвращении  в  город.  Лобовое  стекло   уцелело,   хотя   "москвич"
перевернулся раза три, не меньше, а вот стекла обоих  задних  дверей  были
разбиты; кувыркаясь вниз по склону вместе с автомобилем, я слышал их хруст
о прибрежные камни. Ничего, могло быть хуже. Гораздо  хуже.  И  не  только
"москвичу". Впрочем, каждое мое движение отдавалось резкой болью в боку, а
левую ногу нельзя было повернуть -  похоже,  там  был  даже  не  вывих,  а
перелом...
     Я, привалившись к дверце, полулежал на переднем  сиденье,  смотрел  в
темноту, сдавившую мой "москвич",  и  слушал,  как  беснуется  дождь.  Мне
ничего не хотелось. Я готов был сидеть так до скончания веков - что  такое
боль? К боли можно привыкнуть, сжиться с ней,  перестать  ее  замечать.  К
другому нельзя привыкнуть... Я чувствовал себя беспредельно  уставшим.  Ни
разу в жизни, ни разу за все тридцать с лишним лет своего существования на
земле я так не уставал. Я был бы рад навсегда слиться с  этой  темнотой  и
этим дождем...
     И всего-то, наверное, не больше часа провел я здесь, в своем разбитом
"москвиче", превратившемся после аварии в простое укрытие от непогоды,  но
казалось, что уйма времени прошло с тех пор, как я,  ни  на  мгновение  не
забывая о необходимости  быть  предельно  осторожным,  тащился  со  своего
"садово-огородного" участка по знакомой до каждой  колдобинки  проселочной
дороге.  Лучше  было  бы,  конечно,  вообще  не  садиться  за  руль  -  но
садово-огородные дела надо делать в срок, их не отложишь на зиму.
     Так и тащился я со скоростью катафалка мимо пригородных полей,  прямо
навстречу заходящему солнцу, и, выехав на очередной  холм,  уже  разглядел
вдалеке, в низине, зеленые  сады  и  домики  городской  окраины,  когда  у
"москвича" вдруг заглох мотор. Поломка была  не  из  самых  серьезных,  но
все-таки я провозился до сумерек,  изрядно  покопавшись  во  внутренностях
своего давно достигшего пенсионного возраста и чиненного уже перечиненного
средства передвижения. (Автомобиль достался мне от отца, и  сосед  мой  по
лестничной площадке величал его за дряхлость "Агасфером".) А  потом  вдруг
налетел ветер, и  оказалось,  что  полнеба  закрыла  незаметно  подползшая
сизо-черная туча - и начало лить, сперва  потоками,  потом  потише,  но  с
таким самоупоением, что можно было смело утверждать: это на  всю  ночь.  С
натужным  гулом  проплыл  мимо,  расплескивая  жижу,  последний   рейсовый
автобус, битком набитый возвращающимися в город садово-огородниками,  и  я
потихоньку тронулся следом, стараясь не допускать ни малейшей доли риска.
     Но ни разу не посещали меня вещие сны,  и  не  было  у  меня  никаких
зачатков ясновидения. И я совершенно  не  был  готов  к  тому,  что  целый
участок дороги над откосом,  спускающимся  к  заросшей  камышами  речушке,
участок, по которому только что успешно  прокатил  переполненный  автобус,
вдруг провалится под колесами  моего  "Агасфера".  Дождь  ли  был  в  этом
виноват или что-то другое? Я был уверен, что дело тут отнюдь не в дожде...
     Ничего не успел я сообразить, когда  мокрая  земля  в  полном  смысле
слова разверзлась под колесами и "москвич" нырнул носом  в  образовавшуюся
промоину. Выскочить я тоже не успел, и ни  о  чем  не  думал,  оцепенев  в
скользящем к откосу автомобиле.
     Отделался я все-таки  сравнительно  легко,  и  теперь  сидел  поздним
июньским вечером в помятом  своем  труженике  дорог,  который  после  этих
кувырков въехал в речушку и застрял передними колесами в илистом дне.
     Звать на помощь было бессмысленно - некого было  звать  на  помощь  в
этой дождливой темноте. Пробираться вдоль речки к  городу  тоже  не  имело
смысла, потому что чуть дальше, в излучине, берег превращался в болото; да
и мог ли я пускаться в путь с этой своей то ли вывихнутой, то ли сломанной
ногой? Я ведь не Маресьев... Выбраться на дорогу я тоже вряд ли бы  сумел.
В общем, оставалось коротать ночь вдвоем с "Агасфером" и  уповать  на  то,
что все-таки настанет утро и кто-нибудь поедет по этой дороге.
     Могло быть хуже, продолжал утешать я себя. Хотя  не  знаю,  можно  ли
придумать что-нибудь хуже того положения, в котором я находился с недавних
пор. С очень недавних пор...


     В тот день мне на  работу  позвонила  Алена.  Было  уже  около  пяти,
производственная деятельность в отделе потихоньку  затухала,  а  я  так  и
вообще закрыл программу и осваивал новую  компьютерную  игру,  добытую  по
бартеру у соседей-конкурентов.
     - Привет, Дрюня! - сказал телефонный голос Алены. -  Не  утомился  от
своих компьютеров?
     Ничего такого особенного в ее словах не было. Это были обычные слова,
но только их всегда произносил я. "Привет, Алена, - говорил я, позвонив  в
ее лабораторию. - Не устала от возни с пробирками?" И мы договаривались  о
встрече.
     А теперь вдруг позвонила она.
     - Могу угостить шампанским, - заговорщицки продолжала Алена.  -  Если
пригласишь, конечно. Или у тебя какие-то планы?
     - Жалованье, наконец, выдали, что ли? - сообразил я.
     - Ага, - подтвердила Алена.
     - Счастливая! - позавидовал я. - А в нашей конторе жалованьем пока  и
не пахнет, так что угостить не могу. А твое распивать... Я же  не  сутенер
какой-нибудь. И не альфонс. Я простой  котяга.  -  ("Котяга"  -  это  наше
производное  от   нашего   же   определения   собственной   специальности:
"компьютерный работяга".)
     - Дурак ты, Андрюша, а не сутенер,  -  ласково  сказала  Алена.  -  С
получки отдашь. Ну так что?
     В общем, мы договорились, и по окончании  рабочего  дня,  заскочив  в
магазин за хлебом, я поехал забирать Алену. Обгоняя меня, с  презрительным
шелестом проносились мимо изящные мощные "иномарки" с  мордастыми  парнями
за рулем и их златовласыми спутницами. Я не испытывал зависти. У меня  был
мой "Агасфер" и меня ждала очаровательная Алена.
     Уж не знаю, что такое неотразимое  нашла  Алена  в  давно  пережившем
сезон молодости и к тому же разведенном котяге.  Ситуация,  в  которой  мы
познакомились, не отличалась необычностью; я не вытаскивал ее  из  морских
глубин, и не спасал от пьяных хулиганов, и не вызволял  с  балкона  пятого
этажа охваченного пламенем дома - мы просто однажды оказались соседями  по
купе, как в старом кинофильме. Ничего необычного. Необычным для меня  было
то, что Алена, кажется, не собиралась упускать меня из виду, и намерения у
нее, по-моему, были самые серьезные. Миновала зима, и миновала весна, а мы
продолжали встречаться, и совсем неплохо проводили время в моей  квартире;
это было уже нечто большее, чем рядовая развлекаловка, я  все  чаще  ловил
себя на том, что мне как будто бы уже и не хватает Алены... И все-таки  не
решался переступить черту перемен - имел уже печальные уроки и  побаивался
их повторения. Алена тоже не форсировала события,  наверняка  понимая  все
женским своим чутьем. Так пока что и шли мы с ней - вроде бы  и  рядышком,
но вроде бы и не вместе...
     Я затормозил возле скверика, не доезжая до  автобусной  остановки,  и
начал  высматривать  Алену.  Толпа  там  собралась  порядочная,  но  Алена
выскочила откуда-то  сбоку,  из-за  буйно  разросшихся  кустов,  и  быстро
забралась  в  машину,  проскользнув  в  предусмотрительно  открытую   мною
переднюю дверцу.
     - Привет, - сказал я  и  поцеловал  ее.  От  ее  щеки  слабо  повеяло
незнакомыми духами. - За тобой гонятся поклонники?
     - Ага, целая орава,  -  подтвердила  Алена,  перебрасывая  на  заднее
сиденье довольно плотно загруженный полиэтиленовый пакет.
     - Духи зачем-то поменяла, - ворчливо сказал я, отруливая от тротуара.
- Бережешь, что ли?
     - Почему берегу? - не поняла Алена.
     Я  взглянул  на  нее.  Она  была  чертовски  привлекательна,  за  ней
действительно не грех было погнаться не то  что  сквозь  кусты,  но  и  по
болотищу  нехоженому;  светлые,  в  меру  подкрашенные  чем-то  золотистым
волосы,  серо-зеленые  глаза,  умеющие  смотреть  с   какой-то   особенной
нежностью... Желтая полупрозрачная блузка  в  обтяжку  давала  возможность
убедиться в прелести линий тела,  а  вот  брюки  Алена,  по-моему,  носила
совсем  зря  -  с  ее-то  ножками!  ("Я  от  ног  твоих,  Алена,   делаюсь
умалишенным", - сам сочинил!)
     - Я подарил - потому и бережешь, - ответил я, мимолетно удивившись ее
непонятливости и тут же забыв об этом.
     - Ой, берегу, Дрюнечка! - улыбнулась Алена. - Кто  знает,  когда  еще
подаришь, и подаришь ли?
     Ничему я тогда, конечно, не придавал значения, да и не мог придавать.
Неожиданный Аленин звонок. Наша встреча не возле ее работы, как обычно,  а
у совсем другой остановки. Чуть ли  не  спринтерский  рывок  из  сквера  в
машину. Эти новые духи. А  до  того  -  визит  сухощавой  леди  по  поводу
анкетирования для "Вечернего вестника". Ни о чем я не подозревал, и только
потом... Случалось, я мог прервать неприятный или просто страшный сон,  но
как вынырнуть из вот этого затянувшегося сна - я не знал.
     Перебрасываясь фразами о том, о сем, мы  оставили  позади  оживленный
центр, прокатили по мосту, и  "Агасфер",  кряхтя,  полез  в  гору,  упорно
сокращая расстояние до моего жилища, доставшегося мне от родителей; бывшая
моя жена ни словом не обмолвилась о дележе и размене жилплощади, и еще  до
развода, забрав дочку,  ушла  к  своей  маме,  в  такую  же  двухкомнатную
квартиру.
     Результатом активной получасовой деятельности Алены на кухне оказался
очень даже неплохой  ужин.  По  телевизору  шла  очередная  серия  чего-то
латиноамериканского,  мы  попивали  шампанское  -  и  вдруг   одновременно
посмотрели на мой широкий, уже хорошо знакомый Алене диван...


     До сумерек было еще далеко, из раскрытого окна  доносились  со  двора
крики  резвящейся  малышни  и  идиотский  гогот   подростков,   ежевечерне
оккупирующих ими же искалеченную и заплеванную беседку. Я лежал на диване,
на паласе рядом с диваном белели Аленины трусики,  а  сама  Алена  голышом
прохаживалась по комнате,  оправляя  свои  длинные  волосы  цвета  летнего
солнца. Я любовался ее стройной  фигурой  и  накапливал  силы  для  нового
штурма.
     Алена остановилась у письменного стола (за этим  столом  отец  всегда
писал и просматривал свои конспекты, готовясь к  лекциям),  начала  водить
пальцем по корешкам книг, которыми была битком набита полка над столом.  Я
продолжал смотреть на нее, на  ее  оттопыренную  попку,  на  белые  мячики
грудей; их упругость до сих  пор  словно  бы  ощущали  мои  пальцы.  Алена
передвинулась вдоль стола, притронулась к  висящему  на  стене  небольшому
темно-зеленому блюду  (это  уже  осталось  от  мамы)  и,  кажется,  слегка
вздрогнула, как будто блюдо было наэлектризовано. Обернулась, увидела, что
я смотрю на нее - и, улыбнувшись, направилась к столу с  остатками  нашего
незатейливого пиршества.
     - Ты неплохо устроился, - заявила  она,  подходя  к  дивану  с  двумя
наполненными фужерами. - Рыбка золотая желания его выполняет, шампанское в
постельку подает...
     -  На  то  и  рыбка,  чтобы  попасться  в  сети,  -  многозначительно
ответствовал я, принимая фужер. -  По-моему,  рыбкам  без  сетей  было  бы
просто неинтересно.
     Она присела рядом, и мне, конечно же, сразу захотелось ее обнять, и я
слегка сжал кончиками пальцев ее сосок, но все-таки выпил свое  шампанское
- а вот она свое допить не успела...
     Потом мы лежали рядом, и я перебирал  ее  волосы  и  внезапно  понял,
только после второго раза понял, что у меня с ней сегодня как-то  не  так.
Не то, чтобы хуже или лучше -  а  просто  чуть-чуть  по-другому.  Впрочем,
подумал  я  об  этом  вскользь,  мимоходом,  не  утруждая  себя   анализом
собственных ощущений. Потому что и "чуть-чуть по-другому" было более,  чем
хорошо.
     - Сережа, домой! - раздался зычный  голос  моей  соседки  со  второго
этажа. Это она с балкона звала свое малолетнее  чадо,  которое  обычно  по
вечерам так носилось и прыгало по квартире над моей головой, играя то ли в
войну, то ли в индейцев, что у меня с потолка сыпалась побелка.
     Побелка давно уже нуждалась в замене, да и вообще квартиру желательно
было привести в более-менее божеский вид (ремонт мы с Людмилой  делали  на
заре супружества, когда еще  была  жива  моя  мама),  и  я  вспомнил,  что
собирался  вечером  позвонить  насчет  относительно  дешевой  облицовочной
плитки - дали мне один телефончик. Дело было неотложным, потому что плитка
могла подорожать (как чуть ли не ежедневно дорожало все вокруг), поэтому я
чмокнул утомленную расслабленную Алену в ямочку под горлом и направился  в
прихожую, к телефону.
     Но телефонная трубка не подавала никаких признаков жизни. С полминуты
я тщетно хлопал по рычагам и теребил  шнур,  а  потом  вернулся  к  Алене.
Разлил по фужерам остатки шампанского и устроился на диване возле нее.
     - Теперь бутылка с меня, - напомнил я и поцеловал ее  в  шею.  -  Или
даже две. А телефон, зараза, вырубился. Провожу тебя и придется звонить от
соседей, не то идея ремонта погибнет в самом зародыше.
     - Мр-р... - разнеженно мурлыкнула Алена. - Ты меня уже выгоняешь?
     - Что ты, Алена! Оставайся хоть до утра.
     Я всегда отвозил ее домой не позже  одиннадцати.  Алена  давным-давно
была совершеннолетней, но ее папа и мама имели  свое  мнение  относительно
времени возвращения дочери с вечерних прогулок. И представляю, какую тихую
Варфоломеевскую ночку они бы мне устроили, если бы узнали, чем мы с Аленой
занимаемся в часы досуга...
     - Мр-р... - вновь промурлыкала Алена.  -  А  шампанское  считай  моим
подарком.
     - Мерси. - Я погладил  ее  по  бедру.  -  Значит,  за  мной  ответный
подарок.
     - Да? - Алена заинтересованно распахнула глаза. Повернулась  ко  мне,
обняла, прижавшись всем телом. - А если я попрошу не  духи,  а  что-нибудь
другое?
     - Но только в пределах разумного, - улыбнулся я.
     Алена разжала руки, легонько оттолкнула меня и  отодвинулась  к  краю
дивана. Сказала со вздохом:
     - Вот наконец ты и показал свое истинное лицо.
     Все это, конечно, было шуткой, но я вдруг почувствовал себя жлобом  и
скрягой. И ведь даже цветы, сукин сын этакий,  дарил  уже  не  при  каждой
встрече. Эх, рыцарь и кавалер наших дней,  котяга  занюханный  -  лишь  бы
потрахаться ему! Не котяга, а котяра...
     Я притянул ее к себе, забормотал, зарывшись носом в ее волосы:
     - Прости дурака, Аленушка! Это мне шампанское по  мозгам  вдарило,  а
они у меня и так набекрень... Подарю все, что пожелаешь.
     - Ты это серьезно? - Голос Алены внезапно прозвучал очень строго,  но
я все-таки надеялся, что она просто развлекается и не будет требовать луны
с небес и прочих недоступных вещей.
     - Серьезно, Алечка. Говори, чего твоя душа желает?
     - Хорошо, - быстро ответила Алена, и я  по-прежнему  не  уловил  даже
намека на игривую интонацию. Она подняла руку и показала на стену. - Тогда
подари мне свое блюдо.
     Я замер. Слова Алены оказались для меня полнейшей неожиданностью.
     Блюдо было семейной реликвией. Я помнил его  с  детства,  с  тех  еще
времен, когда мы жили в старом доме с высокими потолками, сырыми стенами и
очень холодными полами; тогда оно  стояло  в  кухонном  буфете,  подпертое
горкой тарелок. Иногда я вынимал его  оттуда  и  рассматривал  причудливые
узоры, покрывающие слегка вогнутую  поверхность.  По  словам  мамы,  блюдо
переходило из поколения в поколение в мамином роду и его всегда передавали
последнему наследнику. Откуда оно взялось и в чем, собственно, заключалась
его ценность, мама не знала. Никаких преданий на сей счет до наших  времен
не дошло, но от своего отца (моего деда, умершего, когда я еще не появился
на свет) мама слышала, что за сохранность реликвии можно не  беспокоиться;
были в прошлом случаи, когда блюдо похищали вместе с  другими  вещами,  но
потом оно непременно возвращалось к владельцу.
     Все это, конечно, являлось устным народным творчеством  чистой  воды,
но нисколько не уменьшало  значимость  реликвии  -  ведь  не  зря  же  мои
прапрадедушки и прапрабабушки завещали  своему  младшему  сыну  или  своей
младшей дочери не продавать и не отдавать блюдо. То же самое говорила  мне
и мама...  Конечно,  никакой  такой  особенной  ценности  блюдо  не  имело
(показывал я его разбирающимся в этих делах людям),  и  было  оно,  скорее
всего, самым обыкновенным ширпотребом  восемнадцатого  или  девятнадцатого
века - но  чем  измеряется  ценность  вещи?  Что  более  ценно:  новенький
"мерседес" в твоем гараже - или чудом  сохранившийся  плюшевый  медведь  с
оторванным ухом, без которого ты в детстве не  ложился  спать?..  Реликвия
есть реликвия - и кто знает, не хранит ли  она  частицы  душ  предков,  не
приносит ли счастье  в  дом?  Хотя  какое  там  счастье...  Отец  умер  от
сердечного приступа, не дожив до пятидесяти, мама  болела  долго,  угасала
мучительно... И угасла... Дочка моя единственная больше не живет со мной в
этой квартире...
     Алена  ничего  про  блюдо  не  знала.  Она  вообще  никогда   им   не
интересовалась,  принимая,  наверное,   за   простое   украшение,   этакую
декорацию,  призванную  хоть  как-то  оживить   неприглядный   вид   давно
нуждающихся в замене обоев. И надо же такому случиться, что именно сегодня
она случайно обратила на него внимание, а тут как раз получился у них этот
разговор...
     - Понимаешь, Аленушка, - смущенно начал я,  -  это  у  меня  от  мамы
осталось. Оно должно всегда оставаться в нашем роду...
     Алена внезапно обхватила меня за шею обеими руками, привлекла к себе,
и моя голова оказалась на ее груди.
     - А разве я против, Андрей? - Она опять говорила  очень  серьезно.  -
Тут ведь многое и от тебя зависит.
     Намек был, как говорится, налицо. Не намек даже  -  только  последний
идиот не догадался бы, что имеет в виду Алена, а я себя идиотом не считал.
Во всяком случае, последним. И было  бы  совершенно  неуместно  отделаться
здесь какой-нибудь шуточкой.
     Да, действительно, я мог подарить это блюдо Алене  и  все-таки  потом
оставить его у себя. У нас с ней.  Для  этого  нужно  было  сделать  Алене
предложение - срок,  отпущенный  мне  на  сомненья  и  раздумья,  кажется,
истекал...
     Она молча лежала и ждала моего ответа. Я поднял голову, сел. Разыскал
свои трусы под скомканной простыней, надел и подошел к письменному  столу.
Алена продолжала молчать. Что ж, она свое сказала.  Теперь  дело  было  за
мной.
     Я снял блюдо с гвоздя и в  который  раз  всмотрелся  в  его  узоры  и
бегущие по кругу полустертые знаки-закорючки - то ли орнамент, то ли буквы
неведомого  мне  языка.  Однако  в  комнате  уже  сгущались  сумерки  и  я
направился к распахнутому окну, как будто именно в этот  раз  должно  было
открыться  мне  значение  этих  узоров  и  закорючек.  Пора,   пора   было
решаться...
     Держа прохладное блюдо на ладони,  я  отодвинул  штору  и  машинально
бросил взгляд во двор - как там мой "Агасфер"? И чуть не выронил реликвию.
В следующее мгновение я по пояс высунулся из окна, уставившись на ту,  что
направлялась к ступенькам подъезда и замедлила шаги, увидев меня.
     - Алена!.. - сдавленно воскликнул я, потому что это была именно  она;
я ощутил вдруг, что со мной  или  с  миром  вокруг  меня  творится  что-то
неладное. - Алена...
     Как?.. Откуда?.. Почему?.. Что за фокусы?..
     Чувствуя, что в голове  моей  все  пошло  наперекос,  я  стремительно
съехал с подоконника назад, в свою комнату, слыша там  какие-то  звуки,  и
повернулся к дивану. И, кажется, вновь просипел:
     - Алена...
     Она, голая, пробежала через комнату, задев стул со ск