и на нее неподвижно уставились два голубых  глаза.
Ей показалось даже, что голова  издала  какой-то  звук,  похожий  на  тот,
который издают куклы, когда их кладут на спину, но теперь  Кристина  ни  в
чем не была уверена.
     Она унесла голову подальше от дома, бросила в какую-то зловонную  яму
и смотрела,  как  та  катилась  по  помоям,  покрываясь  грязно-коричневой
коркой...
     Дома  она  стала  свидетелем  нового  приступа  загадочной   болезни,
поразившей ее ребенка.  Можно  было  подумать,  что  его  мучает  жестокая
лихорадка, глаза почти вылезали из орбит, слюна  двумя  тонкими  струйками
стекала по обе стороны рта, но все тело оставалось мертвенно-холодным и на
ощупь напоминало металлическую статую.
     В ту ночь Кристина уснула  рядом  с  ребенком,  пытаясь  согреть  его
оледеневшие члены. Сама она испытывала  холод  и  тоску,  каких  не  знала
никогда... Ночью ей снилось, будто она замурована в подземелье, с  потолка
которого капала ледяная вода.


     Спустя несколько дней, вечером, какая-то неодолимая сила толкнула  ее
к креслу. Она стала на колени и медленно разгладила складки ткани.
     На темно-синем, почти черном бархатном фоне покоился, как  редкостный
драгоценный камень, прозрачный голубоватый глаз.
     Внезапная дьявольская злоба охватила  Кристину.  Одновременно  в  ней
родилась надежда на то, что, может быть, это и есть долгожданный,  хотя  и
неизвестный конец.
     В бешенстве она схватила  глаз.  Он  был  теплым,  скользким  и  чуть
влажным, как тельце улитки. Кристина с омерзением перехватила его пальцами
другой руки. Ребенок разрывался от крика у себя в комнате. Она  заметалась
по квартире, словно дикое животное в  захлопнувшейся  клетке.  Непрерывные
крики ребенка сводили ее с ума. Уже совершенно себя не помня, она схватила
совок для мусора и выбежала во двор.
     Земля была влажной и маслянисто поблескивала при свете,  падавшем  из
окон. Когда Кристина бросила глаз в наспех вырытую  яму,  его  блеск  стал
неотличим от блеска дождевых капель. Всхлипывая и вытирая лицо руками, она
завершила погребение.
     Но  что-то  было  не  так.  Ее  поразила  наступившая  вдруг  тишина.
По-прежнему шел дождь, был слышен слабый  городской  шум,  вдали  громыхал
поезд, но крики ребенка внезапно стихли и это было странно и жутко. Словно
чьи-то холодные пальцы пробежали по ее спине. Кристина  не  заметила,  что
выскочила на улицу в  одном  халатике.  Теперь  он  был  насквозь  мокрый.
Дождевые капли текли по ее лицу, смешиваясь со слезами. Но тишина,  тишина
в ее квартире - это чуть не свело  ее  с  ума,  пока  она  шла  к  дому  и
поднималась вверх по лестнице.
     Невыразимое предчувствие заставило ее замедлить шаг у  двери  детской
комнаты. Дверь открылась с протяжным скрипом. В  комнате  было  совершенно
темно. Кристина подошла к кровати и нащупала рукой лампу.
     Когда кровать озарилась тусклым  светом,  она  увидела,  что  ребенок
лежит, накрывшись одеялом с  головой.  Очень  медленно  Кристина  потянула
одеяло на себя.
     Ужас приковал ее к месту.
     На кровати лежала огромная розовая  кукла,  размером  с  ее  ребенка.
Пухлые красные губки  были  сложены  в  застывшую  слащавую  улыбку.  Одно
пластмассовое веко было закрыто, а  из-под  другого,  влажно  поблескивая,
глядел в упор на Кристину человеческий глаз.





                              Андрей ДАШКОВ

                         КОРМЛЕНИЕ ЧЕРНОЙ СОБАКИ




     - Кажется, она  еще  жива,  -  сказал  парень  в  белом  плаще  своей
спутнице, а та брезгливо  пожала  плечами  и  оба  заторопились  прочь  от
обочины.
     Эта фраза, произнесенная почти весело, вывела его из  оцепенения.  Он
оглянулся, чтобы посмотреть, кто это еще жив. Был поздний вечер и то,  что
лежало  у  края  дороги,  показалось  ему  вначале   кучей   тряпья.   Ему
понадобилось увидеть  удаляющиеся  красные  огни  грузовика,  чтобы  время
закрутилось в обратную сторону, и тогда он услышал то, что могло  навсегда
остаться на периферии его  сознания,  на  полностью  забытой  обочине  его
жизни.
     Визг тормозов, глухой удар, чавкающий звук, отсутствие  предсмертного
крика; только ветер вздохнул тяжело и странно и лизнул его волосы  влажным
языком. Голые ветви деревьев ответили на это гулким перестуком и  осталась
тишина, в которой были лишь его неслышные шаги и еще эти двое впереди.
     - Кажется, она еще жива, - сказал парень в белом плаще, остановившись
напротив черного  холмика  на  дороге,  выглядевшего,  словно  экскременты
умчавшегося грузовика (такая нелепая мысль довольно долго толклась  в  его
смятенном сознании).
     Он проводил взглядом парочку  и  огляделся  по  сторонам.  Он  боялся
показаться  смешным.  Был  за  ним  такой  грех.  На  секунду  ему  вообще
показалось, что это розыгрыш. Только парень в белом разыграл не того.
     ...Улица была пуста. Он  ничем  не  рисковал.  В  худшем  случае  его
ожидали возможный минутный приступ тошноты и неприятные  воспоминания.  Но
он знал, как бороться с воспоминаниями.
     Он вернулся немного назад и оказался напротив темной кучи тряпья.
     Потом он поймал отражения придорожного  фонаря  в  зрачках  существа,
умершего под колесами. Глаза его  блестели.  Фиолетовые  искры,  красивые,
почти  завораживающие  (эффект  усиливал  влажный  воздух),  вспыхивали  в
глубине черной бесформенной массы и он сделал шаг к обочине.
     Это была собака. Уродливая, как смертный  грех,  или  это  катастрофа
сделала ее такой, - во всяком случае, она  действительно  была  еще  жива.
Абсолютно черная, чернее провалов между звезд, и выпавший язык  делал  эту
черноту влажной.
     Он осторожно потрогал собаку носком ботинка. Ее голова дернулась,  по
телу прошла судорога. Он брезгливо попятился от нее и уже пожалел  о  том,
что вообще остановился. Наутро остывший за ночь труп убрали бы и это  было
бы лучшим, самым спокойным выходом.
     Он повернулся и сделал несколько шагов от дороги. Шорох,  раздавшийся
сзади, заставил его оглянуться.
     Собака волочила за ним свое беспомощное тело самым странным образом -
так, словно у нее вообще не осталось  ни  одной  целой  кости.  Теперь  он
увидел, что это еще щенок, щенок  большой  черной  собаки.  Что-то,  может
быть, ветер, шепнуло ему на ухо одну необъяснимую вещь; он нагнулся и стал
ждать ползущую тварь на ее скорбном пути, не сделав ни шагу навстречу.
     Его поразило то, что за  нею  не  оставалось  крови.  Липкий,  влажно
блестящий след - это была деталь, которой явно не  хватало  во  всей  этой
пугающе отвратительной сцене. Почему именно эта деталь беспокоила его?  Он
не забывал о ней и тогда, когда нес  собаку  домой,  не  чувствуя  ничего,
кроме опустошенности и того, что очень не  хочет  испачкать  свою  одежду.
Потом ему почти хотелось смеяться - он не понимал себя, не понимал,  зачем
вообще делает это, но  какой-то  червь  внутри,  безнадежно  и  безуспешно
грызущий  его  одиночество  и  его  скуку,  все-таки  подтолкнул   его   к
продолжению...


     - Почему у тебя не было крови, сука? - в который  раз  спросил  он  у
черной собаки, тупо глядя на миску с едой, опять отвергнутую  искалеченной
тварью.
     Впрочем, теперь ее нельзя было назвать искалеченной.  Она  встала  на
ноги удивительно быстро, за несколько дней, и, хотя  ее  походка  навсегда
осталась  довольно  странной,  ей  нельзя  было  отказать  в  определенной
ловкости и силе. Пугающей силе.
     - Почему ты ничего не ешь, сука?  -  задал  он  свой  второй  вопрос.
Собака прожила у него без малого месяц, но еще ни разу ничего не  ела.  Он
жил один и точно знал, что только он сам может кормить ее. Но из  его  рук
она не брала ничего. Чем же, в таком случае, она питалась?..


     Когда собака подросла, он стал выпускать ее  ночью  и  порой  находил
утром на ее морде следы крови, волос или шерсти. Ему не  хотелось  думать,
что это могут быть останки крыс. Но чем еще это могло быть? Ведь он жил  в
центре грязного города. В такие дни он  не  мог  заставить  себя  опустить
ладонь на голову собаки, но это  и  так  не  вызывало  у  него  каких-либо
приятных  чувств  или  ощущений.  Например,  благодарности.  Или,   смешно
сказать, тепла. Шерсть у собаки всегда была дьявольски холодной.


     Он любил ее и ненавидел. Он ходил по  хрупкой  тропинке  между  двумя
полюсами, иногда почти приближаясь к одному из них, но никогда не достигая
его; поэтому его ненависть никогда не бывала чистой, а любовь  никогда  не
позволяла забыться.
     Но его страх нарастал  и  претендовал  на  то,  чтобы  стать  третьим
действующим лицом в пьесе для двоих - одинокого  человека  и  искалеченной
собаки, затерянных в самом городском сердце.


     Конечно, он пытался найти  логическое  объяснение  всем  странностям,
связанным  с  черной  собакой,  но  потом  пренебрег  этим.  Занятие  было
безнадежным и неблагодарным. В конце концов, чего он мог требовать от нее?
Того, чего никогда  не  требовал  от  женщин?  Это  было  бы  слишком.  Он
содрогнулся от отвращения к себе.
     Достаточно  и  того,  что  она  отвлекала  его  от   черных   мыслей,
подводивших его к самоубийству. Черная собака вместо черных  мыслей...  Он
улыбнулся  про  себя.  И  поздравил  себя  с  тем,  что  совершил  удачную
подмену... Почти обманул  этого  парня,  с  раздвоенными  копытами  вместо
ступней.


     Ему пришлось свыкнуться с  новой  обыденностью.  Пусть  странноватой,
пусть слегка пугающей, но все же обыденностью - ничем не худшей,  чем  та,
что держала его за горло все эти промозглые никчемные годы.
     Утро. Почти ничего  не  изменилось.  Только  кровь  и  подозрительные
волоски на морде у черной собаки.
     День. Не изменилось ничего. Опостылевшая работа. Три стареющие  суки,
сидящие с ним в одной комнате. Они пили чай  в  три  часа  пополудни.  Под
конец он про себя смеялся над ними. Он думал:  "У  меня  дома  своя  сука.
Проклятая, упрямая сука, которую я  ненавижу...  Я  нашел  ее  на  дороге,
раздавленную тяжелым грузовиком. У нее нет крови. Но она живет. Она вообще
ничего не ест, во всяком случае, при мне. Но она живет... Ах  вы,  скучные
сучки, да она нравится мне в сотню раз больше, чем вы..."
     Чего он действительно не мог понять, так это  того,  почему  с  таким
нетерпением ждет встречи с ней? Почему так спешит домой,  в  свою  скучную
квартиру? Почему вместо прекрасных, холодных, безнадежных вечеров, которые
он растрачивал на темных улицах или в дурацких барах, где  на  всем  лежал
налет почти ритуальной глупости, теперь наступили совсем другие времена?..
     С некоторых пор он проводил  лучшие  минуты  своей  жизни,  глядя  на
уродливую черную  собаку  или  пытаясь  изменить  ее  проклятый  характер,
заставить ее пойти на уступки. В  такие  дни  холодная  ярость  делала  их
схватку прозрачной и ясной;  постепенно  он  с  ужасом  осознал,  что  эта
схватка становится самым важным в его жизни.


     Черная собака - черный ящик. Он пытался запустить в черный ящик  свои
руки, но ничего, понятного ему, не выходило наружу. Это бесило его.  Такая
жизнь начинала  понемногу  сводить  с  ума.  Он  жил  с  абсолютно  чуждым
существом, которое, видит бог, хотел полюбить. Но все больше ненавидел.
     Впрочем, в его ненависти было нечто театральное. Ему  почти  хотелось
увидеть, когда наступит ее конец. Мысль о том, чтобы избавиться от собаки,
не приходила ему в голову.


     Она стала взрослой, но уродство и упрямство не оставили ее. У нее  не
было имени. Самым ласковым из ее прозвищ было "сука".
     Все его соседи ненавидели черную собаку.  Когда  вечером  она  темной
молнией устремлялась в одной ей ведомое странствие по городским  трущобам,
поблизости не было детей...
     Ему было плевать. Одно казалось нелепым:  все  эти  люди  так  любили
себя, хотя не были ни на грош симпатичнее. Их ненависть  вызывала  у  него
смех. Они не имели права ненавидеть его собаку. В конце концов, это не они
стояли на обочине, вглядываясь в мерцание жутких фиолетовых искр. Не  они,
содрогаясь от отвращения, смывали с ее морды капли крови  и  клочья  рыжих
волос. Не за ними она ползла и  не  им  ветер  шепнул  в  ухо  одну  очень
странную вещь.
     Но  и  его   злоба   становилась   слишком   сильной.   Он   перестал
контролировать себя. Часы, нервы и собственную кровь он тратил вечерами на
то, чтобы, запершись в доме, заставить собаку сделать хоть что-нибудь так,
как ему хотелось. Она никогда не издавала ни звука.
     На его руках теперь были незаживающие следы собачьих зубов.


     Он больше не выходил из дома. Какого  черта?  Все  решалось  здесь  и
сейчас. Может быть, он ждал момента, когда собака нападет и тогда  у  него
появится  повод  убить  ее  или,  по  крайней  мере,   "разрядиться".   Но
дьявольское отродье было терпеливым, как камень...
     Все чаще он просыпался по ночам  от  пробиравшегося  в  сны  ощущения
того, что кто-то смотрит на него. Это ощущение  постепенно  усиливалось  и
ему удавалось выйти из сна незаметно для самого себя. Тогда он  осознавал,
что теперь достаточно открыть глаза - и он увидит нечто.
     Конечно, это были зрачки, бросающие фиолетовые отблески.
     Он открывал глаза и ему нужно было время,  чтобы  увидеть  черное  на
черном фоне ночи. Ему помогали луна,  фонари  или  фары  проезжавших  мимо
машин.
     Собака часами сидела неподвижно и смотрела на  него.  Спящего.  Чтобы
убедиться в этом, достаточно было проснуться ночью несколько раз.
     Что происходило при этом в ее уродливой голове? Кто мог сказать?  Уж,
конечно, не он.
     Когда это  стало  повторяться  каждую  ночь,  он  обнаружил,  что  не
высыпается более, а единственной реакцией на ночного  соглядатая  был  его
нервный смешок.
     Но чем меньше он спал, тем больше истязал собаку вечерами  и  ночами,
но не мог расстаться с ней, как ребенок  не  может  расстаться  с  любимой
игрушкой, которую нужно сломать. Но здесь все было серьезнее и страшнее.
     Избавиться от собаки означало  проиграть  свою  последнюю  игру,  но,
может быть, опомнившись, он пошел бы и  на  это,  однако  подозревал,  что
теперь уже слишком поздно и проклятая сука никогда не оставит его в покое.


     Ничто не длится целую вечность, но он больше не мог ждать  конца.  Он
должен был сделать хоть что-нибудь, прежде чем сойдет с ума.  К  тому  же,
эти, живущие поблизости и снаружи, не дадут ему долгой отсрочки. Когда они
поймут, что он не  просто  болен,  его  война  с  собакой  будет  прервана
насильно. Он закончит ее в психиатрической лечебнице. Но еще никогда он не
чувствовал себя более нормальным.
     О, как он ненавидел звериные когти так называемого  "цивилизованного"
общества! Когти, спрятанные до тех пор, пока он калечил свою жизнь в угоду
этому лицемерному божку... Но одновременно он осознавал, что его претензии
к миру необоснованны, более того - смешны. Он боялся, а может быть,  и  не
мог жить вне клетки,  дающей  относительную  безопасность  и  смехотворное
благополучие. За  это  он  ненавидел  и  самого  себя.  Презрение  к  себе
парадоксальным образом нисколько не унижало его в собственных  глазах.  Он
словно заключил сделку с кем-то, поселившимся внутри его тела, с тем, кого
он считал своим настоящим "я".  Он  сказал  себе:  "Хорошо,  парень...  Ты
такой, какой ты есть. Не мне ненавидеть тебя. Кто еще полюбит  тебя,  если
не я? Я всегда на твоей стороне. Мы будем терпеть вместе..."
     И он терпел.


     Терпение его истощалось катастрофически.
     На десятый день этого  добровольного  заточения  одна  всепоглощающая
мысль затопила его мозг. Ему во что бы то ни  стало  захотелось  накормить
свою собаку. Увидеть, как она ест,  как  двигаются  ее  челюсти,  как  она
заглатывает пищу, увидеть ее вздувшийся живот и узнать, наконец,  что  это
обычное существо.


     У него  уже  была  определенная  сноровка  в  связывании  собаки.  Он
подкрался к ней утром,  когда  она  выглядела  относительно  безопасно,  и
закрепил цепь на ее ошейнике. Щелчок карабина  придал  ему  решительности.
Другой конец цепи он привязал к одной из труб отопления в ванной  комнате,
ограничив свободу передвижения собаки до минимума.
     Долгих полчаса он тренировался в набрасывании кожаного  ремня  на  ее
морду. Ремень  был  превращен  в  самозатягивающуюся  петлю  и  когда  ему
удалось, наконец, сделать то, что он задумал, петля стянула челюсти собаки
точно перед ее глазами, больно  хлестнув  животное  по  ушам.  Не  обращая
внимания на глухое рычание, он с удивительной ловкостью закрепил ремень на
ее затылке.
     Потом он вышел в спальню и простыней вытер со лба липкий пот.
     Веревки, которые он выбрал, были не слишком тонкими и,  должно  быть,
не слишком врезались в кожу. Все-таки он любил это  существо  и  не  хотел
причинять ему слишком сильную боль.  Он  хотел  увидеть  только,  как  оно
ест... Он поразился невинности своего желания. Будь  он  просто  сторонним
наблюдателем, он бы рассмеялся. О, это забытое им наслаждение  -  смотреть
со стороны!
     Но смеяться к тому времени он уже разучился.


     Связать задние лапы собаки  теперь  не  составляло  труда.  Проклятая
сука, конечно, упиралась, но он медленно стягивал концы веревки, пока лапы
собаки не соединились и она тяжело упала  набок.  Когти  ее  передних  лап
скребли по кафелю. Собака пыталась ползти, веревки натянулись, как струны,
звенья цепи проворачивались с еле слышным скрипом...
     Это зрелище причиняло ему почти невыносимое страдание, но  он  жаждал
завершить начатое с фанатизмом праведника.  Движения  собаки  теперь  были
удивительно похожи на движения существа, у  которого  перебиты  кости.  Он
вспомнил тот промозглый вечер, когда  нашел  ее.  Видение  было  настолько
ярким, а воспоминание настолько тождественным реальности, что  у  него  на
мгновение потемнело в глазах от боли. Но теперь он сам был творцом чьих-то
мук. Веревки врезались в тело собаки так  глубоко,  что  почти  исчезли  в
складках кожи, однако она все еще пыталась ползти...
     Очень медленно он сделал еще одну петлю.


     Он связал передние лапы собаки и та осталась лежать на  боку,  тяжело
дыша. Между полосами ремня был виден темный влажный язык. Фиолетовые искры
в зрачках вспыхивали с размеренностью метронома.
     Он долго смотрел на результат своей предварительной победы,  а  потом
отправился на кухню готовить еду...


     Ему понадобилось довольно много времени, чтобы  найти  гибкую  трубку
подходящего диаметра. Он приспособил для этой цели кусок садового  шланга.
Из металлического прута от ручки зонта он сделал поршень,  плотно  обмотав
его тряпкой.
     Он залил  в  шланг  полужидкую  массу  с  отвратительным  запахом,  в
которую, тем не менее, входили не самые худшие ингредиенты.
     С этим орудием насилия он приблизился к  неподвижно  лежащей  собаке.
Положил шланг на пол у стены, загнув кверху его открытый конец, и пальцами
аккуратно раздвинул ее губы. Звериный запах ударил ему в ноздри, но это не
был запах пищи.
     Он высвободил одну руку и вытер  о  брюки  скользкую  тягучую  слюну.
Глаза животного неподвижно смотрели в одну точку на стене.
     Он дотянулся до шланга и ввел его открытый конец в темный  провал  за
клыками. При этом он выплеснул на  себя  часть  еды,  предназначенной  для
собаки. Это уже был повод  для  бешенства...  Шланг  входил  тяжело.  Было
видно, как резина упруго обтекает намертво  сцепленные  зубы,  которые  он
даже не пытался разжать. Во второй раз за этот мрачный  день  он  покрылся
потом.
     -  Ну,  давай,  -  собственный  хриплый  шепот  почти  испугал   его.
Раздвоение личности стало абсолютным. Номер первый говорил номеру второму,
что делать. Номер второй подчинялся беспрекословно.
     Номер второй ввел шланг в самое собачье горло, пока рвотные  судороги
не стали сотрясать тело животного. Тогда он оттянул шланг назад и принялся
заталкивать поршень внутрь черного ре