яли,  прошлись  десятками  ног.  Остановились,  словно  бы  не
осознавая  содеянного.  Поглядели  на  распростертое  тело   с   туповатым
любопытством. И - без команды, без звука единого! - суета; уже  нестройно,
многие даже и ружья покидав в чернозем у дороги, молча двинулись куда шли.
   И  исчезли;  растворились  в  зачастившем   нежданно   мелком   кусачем
дождике...
   Месяц март, последние дни. Тираспольский шлях.
   Утонув в грязи, ногами к Молдавии, а головою к Одессе  лежит  безмолвно
полковник Михаила Щепилло.
   Мишель...


   Граф Днепровский, генерал от инфантерии Паскевич Иван Федорович передал
адъютанту стопку подписанных бумаг.  С  наслаждением  разогнул  занемевшую
спину, хрустко заломил пальцы, разминая. Последний час ныли они,  бедняги,
нещадно, приходилось налегать на перо, то и дело отшвыривая измочаленное в
корзину.
   Мельчайшей золотистою пудрой  из  песочницы  присыпал  последний  лист,
подал отдельно. Взглянул на брегет.
   - Еще что?
   - Депутация греков  новороссийских  ожидает,  ваше  превосходительство.
Загодя явились.
   - Коли загодя, так пускай  обождут.  Как  три  стукнет,  тогда  и  вели
входить...
   Пока выходил штабс-капитан, пролетел  сквознячок,  взвихрил  занавеску,
ткнулся в захлопнутую дверь, отскочил, остудил лицо. Как славно... будто и
не ранний апрель, а уж и май на исходе. Хоть и знал: прохладно на дворе, а
представил, что - цветет! Улыбнулся. И тут же прихмурился.
   Устал, подумалось, ох и устал же...
   И то сказать: уже и во сне мерещатся бумаги, тянут куда-то вниз,  и  не
выплыть, не выплыть... в поту вскакиваешь!  Горы  бумаг,  груды,  воистину
пирамиды египетские. За полночь гнутся секретари,  перебеливая  да  цифирь
разбирая, и все потом - сюда, к нему на стол. Да еще и депеши  Высочайшие,
почитай, ежедневно...
   Право же, легче было, пока сам при войсках обретался.  Хотя  в  те  дни
думалось: хоть бы уж  притихло  поскорее,  хоть  бы  пригасло;  присмиреют
бунтовщики, - грезилось, - тогда и высплюсь.  Как  же!  высплюсь...  порой
такое зло находит, что кажется: все! сей  секунд  прочь  бумаги  -  и  под
Одессу!..
   Увы, невозможно.
   Колыхнулась половица. Мохнатое, теплое, расплывчато-черное  сунулось  в
колени. Баттерфляй, борзая; узкая морда похожа на штык, в  круглых  глазах
янтарная тоска. Учтива псина - знает: не до нее, и сидит в углу...  а  все
же ласки хочет, ну и просит как умеет...
   Погладил, потрепал шелковистое ухо.
   - Что, Батька, забыл тебя?.. Ништо, умница, ништо...
   Собака, жмурясь, вытянулась блаженно.
   -  Ах,  Батька,  Батька  ты  моя...  от  тебя  одной  хлопот  не  имею,
красавица... ну, ну, дай срок, еще пойдем на охоту...
   Шлепнул - совсем легонько, давая  понять:  хватит.  Проводил  взглядом.
Снова взялся за бумаги, уж свежие: штабе, забирая подписанное, новую  кипу
положил. Хоть прочесть... конфирмовать после стану.
   Так... от Дибича. Готов на Одессу наступать,  силы  накопил.  Осторожен
барон, ничего не сказать, уж казалось: мало ли  полков  из  Польши  привел
после замиренья с сеймом, а все требовал - еще! еще! И получил же, прорва;
а каково было мне под  Киевом  полгода  тому?  молил  ведь  слезно:  дайте
сикурсу! Не дали;  выкручиваться  пришлось  по-всякому...  впрочем,  и  то
верно, что в те поры и солдата единого снять неоткуда было; это сейчас уж,
после набора экстраординарного, полегчало с резервами.
   Ну-с, что же барон? Ага, приказанья ждет;  будет  и  приказанье,  скоро
будет, не  заждется.  Еще  что  из  срочного?  Любопытно...  от  разъездов
казачьих поступило: крымцев за Перекопом незаметно; весьма странно сие,  -
самое время коннице ханской под Одессу идти...
   Не утерпел, нарушил зарок: окунув перо, сделал  в  верхнем  левом  углу
пометку: "к проверке". Покачал головой: ну,  Ваня,  ну,  орел,  уж  совсем
облошадел, полчаса без дела не посидишь.
   ...С  печаткою  красной  лист:  секретно  весьма!  -  от   жандармерии,
расшифровка  цифири.  Одесские  доброхоты  в  Херсон  доносят:  в   городе
неустроение, солдаты в сумятице, власть самозваная почти  и  не  держится;
ткни - упадет. Пишут,  пишут...  ну  -  ткните!  знаете  же,  Государь  не
забудет; отчего ж медлите? То-то. Уже обжегшись раз, опасался доверять.  В
середине марта, наскоком на Одессу кинувшись, отступил, еще и потери  имел
немалые. Оттого и повелел Дибичу, кстати  подошедшему,  возглавить  фронт,
оставшись сам в Херсоне...
   Сложив лист с печаткою пополам и еще пополам, сунул  в  особый  ящичек,
замкнул ключом; прочие бумаги отмел небрежно к краю стола. После, после; в
окно вновь дунуло теплом, птичьим щебетом.
   Весна...
   Хоть и ожидал,  а  поморщился,  когда  зашуршало  у  стены.  Звенькнуло
мелодично: бом! бом! бом-м-м...
   И тотчас, бою в унисон, приоткрылась дверь.
   - Ваше превосходительство?
   Кивнул,  принимая  вид  присутственный;   огладил   ленту   на   груди.
Послышалось чуть приглушенное: "Господа  депутация!  извольте  пройти...";
тотчас и вошли, несколько замешкавшись в дверях - пропускали главного; тот
вошел с трудом, сильно на ногу припадая.
   Встали перед столом в ряд, все пятеро. Паскевич, выдержав длинную паузу
(владел сим искусством; не зря в Питере завзятым театралом  слыл),  указал
на стулья.
   - Прошу!
   Пока  рассаживалась  депутация,  рассматривал   греков,   стараясь   не
обнаружить невольной приязни.  Подобно  многим,  к  народу  сему  изрядную
склонность имел, хотя и знал: не следует такую слабость явно обнаруживать;
Государь, еллинам сочувствуя, баталию  их  с  Портою,  однако,  революцией
полагает [имеется в виду война Греции за независимость в  1821-1827  гг.],
отчего и в помощи отказывает...
   Впрочем, тут ушей Государевых нет. Можно и потрафить себе разок.
   - Калимера [здравствуйте; добрый день (новогреч.)], господа!
   Обрадовались,  услышав  родное,  залопотали  в  ответ.  Пожав  плечами,
ответил улыбкою: не  знаю  больше,  уж  не  обессудьте.  Замолкли.  Однако
осознали:  неспроста  большой  стратиг  [военачальник  (греч.)]  греческим
словцом обмолвился. Сели прямей - прибавилось уверенности.
   Хоть и в обычном, в партикулярном платье, а породу видать: как  один  -
немолодые, крючконосые, с благородной сединою и пылающими юными очами.  Ни
дать   ни   взять:   Колокотронисы!   Канарисы!    Леониды    Спартанские!
[Колокотронис, Канарис - герои войны за независимость]
   Размяк; хотя и решил загодя - говорить сурово, а не умел  гневаться  на
сей народ. Начал ласково.
   -  Временем  не  располагаю  лишним,  господа!  оттого  прошу  излагать
прошения ваши безотлагательно...
   Метнул взгляд адъютанту; тот напомнил негромко:
   - В распоряжении вашем треть часа.
   Колченогий, в середине сидящий,  взглядом  перебросившись  с  младшими,
кашлянул в ладонь; откликнулся  -  чисто  по-русски,  разве  лишь  с  едва
различимым еллинским пришепетыванием.
   -  Беспокоим  вас,  ваше  превосходительство,   от   имени   грецеского
месцанства городов новороссийских, в первую оцередь одесских,  херсонских,
а также в Крыму обитаюсцих... относительно контрибуций, на  сословие  наше
доблестным воинством империи наложенных...
   Прочие закивали согласно.
   Что ж, ждал Паскевич сего вопроса, как не ждать; для того и контрибуции
измыслил, для того и ввел  их,  снесясь  с  Государем;  из  Петербурга  на
предложение  командующего  не  токмо  изволенье  пришло,  но  и  одобренье
Высочайшее...
   -  Контрибуционный   вопрос,   милостивые   государи,   обсуждению   не
подлежит...  коль  скоро  молодежь  еллинская,  в  Новороссии   обитающая,
пополняет собою ряды мятежников супротив Государя своего, держава коего им
пристанище  в  пределах  своих  предоставила.  Ущерб,   армии   российской
нанесенный, надлежит за сих инсургентов всей общине  восполнить.  Сие,  не
сомневаюсь, справедливо...
   Жестом прервал порыв старика к возраженью. Покачал  головой,  показывая
сочувствие, но лицом изображая непреклонную решимость.
   - Коли в землях ваших коренных противу верховной власти  мятеж  идет  -
того не приемлю  как  верноподданный,  чтущий  власть  земную,  однако  же
сердцем христианским, не скрою, - с вами. Но в  рубежах  российских  никак
иначе деяния  гетеристов  [гетеристы  (этериоты)  -  члены  революционного
греческого общества "Филики Этерия";  боролись  за  независимость  Греции]
поименовать не смогу, нежели изменою!  Вам  же  надлежало  разъяснить  сие
пылким юнцам.
   И вновь не дал возразить.
   - По  истинной  мере  следовало  б  вас,  как  гнездо  смутьянов,  руку
благодетеля  исподволь  кусающих,  изгнать  без  пощады  из  мест,  короне
российской  подвластных.  Однако  же  Государь  Император  в  неизъяснимом
добросердечии своем такого приказа не изволил отдать; военные же  нужды  в
моих  руках,  и  я,  хоть  судьбам  еллинским  сочувствую,  потворствовать
гетеристам не стану!
   Вот теперь - умолк. Придвинулся к столу поближе, всем  видом  изобразив
полное вниманье. Архонты [архонт  -  старейшина;  глава  рода  или  общины
(греч.)] же, уловив разрешенье оправдаться, шевельнулись;  вновь  за  всех
заговорил хромой.
   - Греки Новой России, ваше превосходительство, народ  смирный,  не  раз
империи  преданность  свою  доказавший!  Этериоты  же,  о  коих   помянуть
изволили, - не больше чем куцка юнцов...
   Внезапно всхлипнул, сбился и  поник,  уронив  на  лоб  волнистые  седые
пряди; стыдясь слезы, закрыл глаза смуглыми ладонями. И тотчас же  другой,
важный, такой же длинноусый и большеглазый, воззвал:
   - Ваше превосходительство!  извините  слезы  сии  капитану  Мицотакису!
семеро сыновей у него - и  шестеро  этериоты  истинные;  бьются  в  Элладе
против  бацурмана!  Лишь  седьмой  осквернил  отцовские  седины,  уйдя   к
инцургентам... но он и ему подобные - не этериоты!..  презренные  Эфиальты
[Эфиальт - грек, предавший персам защитников Фермопильского ущелья  (V  в.
до н.э.); символ предательства, аналогичный Иуде] они, и  прокляты,  встав
против василевса [василевс - царь (греч.)] православного!
   На сюртуке говорящего качнулся кулон; приглядевшись, различил Паскевич,
что не кулон это вовсе,  а  медаль  -  большая,  тусклая,  времен  матушки
Екатерины.
   И, уловив движенье некое в  депутации,  понял:  вот,  сейчас  падут  на
колени. Предуведомляя, встал сам, опершись о столешницу кулаками.
   - Милостивые государи! утешьтесь... не питаю никакого зла к вам, больше
того - чту народ еллинский и делу вашему душевно сочувствие имею. Но...
   Снова нахмурился.
   - Вот вам мое условие: пусть юноши, соблазненные  мятежом,  вернутся  к
пенатам отеческим; в таком случае обещаю твердо: раскаяние  зачтено  будет
вполне. Меры же контрибуционные отменю тотчас по  первым  возвращениям!  В
ваших ли силах сие?
   Капитан  Мицотакис,  уже  справившийся   с   предательской   слабостью,
медленно, опершись на трость, встал.  Истово  положил  крест.  Голос  его,
только что слабый, нежданно налился медью; словно  и  не  было  старческих
слез.
   - Именем Господа нашего, именем  матери-Эллады,  именем  рода  Мицотаки
говорю: пошлю известье  Спиросу,  и  буде  откажется  вернуться...  предам
проклятию, и отлучу от дома и рода, и анафему ему вымолю. Да будет так...
   И четверо прочих,  поднявшись  и  приложив  правые  кулаки  к  сердцам,
повторили хором:
   - Да будет так!
   И почудился на миг Иван Федорович, граф Днепровский, себе лилипутом; из
прекрасных очей под густыми бровями выглянула сама Эллада, древняя, словно
небо; звякнула бронза фермопильская в голосах, ветер  за  окном  свистанул
разбойно, по-сулиотски [сулиоты - жители горного района Сули в Греции, так
и не признавшие власть султана] - и ясно стало при  виде  клятвы  старцев,
что плохи дела султановы,  хотя  б  и  сто  лет  еще  тщился  он  покорить
греков...
   Не вдруг и очнулся. Помолчал потрясение. Лишь звонкое  "бомм"  развеяло
нечаянное наважденье. Выйдя из-за стола, подошел к  архонтам,  пожал  руки
всем поочередно, не чинясь, словно равным.
   - Слова вашего мне довольно, отцы; с нынешнего  дня  прикажу  вполовину
урезать контрибуции. Ныне же, прощенья прошу, нет более времени. Прощайте;
уповаю на мудрость вашу...
   Обернулся к адъютанту.
   - Распорядитесь, штабс-капитан, подготовить соответствующие бумаги...


   Пронзительно-протяжный, вроде уже и привычный,  но  от  того  не  менее
ненавистный, рванулся с  небес,  вспарывая  хрустально-прозрачный  воздух,
вопль муэдзина:
   - Ля илляааа ильаляааа... ал Мухамммааад аррассуул аллааа!..
   И после кратчайшего перерыва:
   - Аллаааху... акбар! Аллаааху... керим!
   Мансуров  досадливо  поморщился.  Закрывай  окна,  не  закрывай  -   не
отгородиться; уже и то хорошо, что научился на людях играть лицом...  хоть
это постиг в искусстве дипломатическом.
   Разговора с ханом не избежать.
   С недавних пор изменилось нечто в Бахчисарае, словно воздух  сгустился,
став плотнее и удушливее,  вокруг  миссии  Республики  Российской;  трижды
подкатывалась к воротам толпа  оборванцев,  ведомая  косматыми  дервишами,
угрожала  разгромом  двора,  а  ханские  сеймены  [воины  личной   гвардии
крымского хана;  они  же  -  городская  стража  (тат.)]  не  торопились  и
появлялись лишь после того, как  своими  силами  отгоняли  басурман;  двое
гусар скончались, отведав купленного у прохожего  торговца  изюму;  мурзы,
недавно еще приторно-сладкие, будто из лукума слепленные,  сразу  и  вдруг
прекратили наезжать с визитами, разве лишь  Туган  перекопский,  известный
русофильством, порой наведается, однако и  он  уже  не  тот,  что  прежде:
посидит молча, повздыхает, водочкой побалуется втихую - и отбывает,  слова
путного не сказав. Самое же главное: две недели, как прервалось  сообщение
с Севастополем; оттуда вестовые не прибывают, и свои  исчезают,  словно  в
воду канув... Сейменский ага на вопрос о сем покачал головой,  отговорился
степными аламанами [разбойниками (тат.)].  И  по  глазкам  узеньким  видно
было: лжет! лукавит гололобый!
   - Все готово, вахмистр? - спросил Мансуров конвойца.
   - Так точно, ваше благородие!
   - Ну, с Богом!
   ...Пока ехали кривыми улочками, утвердился  в  мысли:  неладно  кругом.
Галдящая толпа, пестрая по-восточному и вместе с тем омерзительно грязная,
липкая даже и на вид, затихала  при  виде  миссии,  подавалась  к  стенам,
освобождая проезд, но взгляды, взгляды!..  даже  оборванцы,  ночующие  под
глинобитными дувалами, позволяли себе глядеть дерзко, с вызовом. И никаких
звуков. Вот только что еще гомон и  крик,  а  ныне  -  молчание,  тугое  и
тяжелое.
   - Мать  твою!..  -  услышал  Мансуров.  Оглянулся:  вахмистр,  бледный,
отбрасывает обратно в толпу дохлую крысу;  в  лицо  швырнули,  едва  успел
перехватить.
   Метнувший падалью и не думает скрыться, стоит,  подбоченясь,  на  виду;
шаровары обтрепаны, в пятнах, чапан  разлезся  клочьями;  в  руках  связка
дохлятины, а глаза белым-белы,  словно  и  нечеловечьи...  явный  терьякчи
[терьякчи  -  наркоман,  курильщик  опиума  (тат.)].  Скалит  гнилой  рот;
доволен: хоть раз, а заметен в толпе.
   Столкнулся глазами с Мансуровым, осклабился до ушей, встряхнул крысами.
   - Урррус-шайтан! Ай, карачун!
   В толпе шелест, шипенье. А  сеймен  ханский  здесь  же  сшивается;  все
видит, все слышит, а вроде и не замечает...
   Мансуров, превозмогая холодок  противный,  надменно  выпрямился,  глядя
поверх бритых до синевы голов,  засаленных  тюбетеев  и  негусто  торчащих
тюрбанов. Чуть подшпорил коня, затылком  ощущая,  как,  пропустив  миссию,
смыкается за всадниками татарва.
   "И это - братья предков моих? - подумал едва ли не с тошнотой. -  Ужели
таким был и Мансур-бей?"
   Новые улочки. Новые толпы. Но  пронесло;  проехали.  У  врат  дворцовых
сеймены скрестили копья, не пропуская. На ярлык с тамгой [ярлык - пропуск;
тамга - печать (тат.)] и не поглядели. Почти час стоял у ворот,  чувствуя,
как  закипает  в  сердце  истинно  здешнее,  неведомое   ранее   дедовское
бешенство. Сперва, сколь мог, обуздывал себя долгом дипломатическим. Потом
сорвался:
   - Комиссар Республики Российской перед вами, чурки скуломордые! Прочь с
дороги!  -  и  уж  попер  конской  грудью  на  сейменов,  не  размышляя  о
следствиях, прямо на вмиг склоненные копья.
   Тут же, чертиком, ага объявился. Велел впустить. Объяснил: хан  светлый
с Аллахом беседовал, отчего  и  не  мог  призвать  к  себе  немедля.  Ныне
повелевает войти.
   - Джигитов тут оставь, Мансур-бей, - добавил, щурясь. - И саблю  отдай,
ни к чему тебе сабля.
   Вспыхнул Мансуров.
   - Комиссар Республики Российской с оружьем не  расстается;  тебе,  ага,
сие ведомо...
   -  Якши  [якши  -  хорошо  (тат.)],  Мансур,   якши...   давай   фирман
[официальный документ (тат.); здесь: верительная грамота] свой!
   Увы,  нет  грамоты:  генерал  Давыдов,  лихоманкою  помирая,  не  успел
формальность  исполнить.  Пришлось  смириться.  Отстегнул   саблю,   сунул
ближнему сеймену. Ободряюще кивнул гусарам: не бойсь, не бойсь...
   Вошел  во  дворец.  Сеймены,  с  двух  сторон  зажав,  повели   темными
коридорчиками. Вновь подивился Кирилл Мансуров убогости покоев: ковры, как
один, драные, стены исцарапаны, облупились, куда ни глянь - паутина, будто
совсем уж прислуги нет. Повсюду муллы: седые  и  темнобородые,  в  зеленых
чалмах и в белых. Глядят, не скрывая ненависти; впрочем, эти и  в  хорошие
дни сего чувства не прятали: знают, сильны! - сейменов у хана кучка,  орды
на Яйле [Яйла - крымское плоскогорье, пастбища крымских кочевников], а  за
этими - толпа базарная. Они ее и подняли в январе  урусов  резать,  они  и
хана с Кубани привезли...
   У  высоких,  в  тонкой,  хоть  и  порядком  ободранной  резьбе,  дверей
остановились. Ага трижды ударил в створки и обернулся.
   -  Великий  Гирей,  падишах  правоверных,  хан  четырех  орд  Крымских,
владетель Ногайский и Перекопский, дозволяет войти!
   Зал, чуть более светлый, чем прочие. Напротив двери - ковер; не так  уж
и плох, не в пример прочим, в Одессе на базаре рублей за  пять  пошел  бы.
Под самою стеною - возвышенье с тремя ступенями. У ступеней, поджав  ноги,
- трое. Калга, нуретдин [второй после калги сановник  Крымского  ханства],
визирь великий. А на возвышении, на семи потертых подушках скверной  парчи
- хлипкий, с жидкою крашеной бородкою, с бегающими глазами человечишко.
   Молчат. Глядят сквозь щелочки.
   - Солнце Правовэрных слушает тебя, Мансур-бей...
   Это визирь; прочие по-русски не разумеют. Давыдов татарским владел, ему
легче было, мог и на хана  прикрикнуть.  Смутно  пожалелось  Кириллу:  зря
пренебрегал изученьем языка предков своих; хотя - кто же  знать  мог,  как
обернется?
   Сделал  три  встречных  шага,  предписанных  этикетом.  Сдвинул  звонко
каблуки.
   - Именем Республики Российской прошу хана ответить: когда  намеревается
послать конницу,  обещанную  в  помощь  Верховному  Армии  Республиканской
Командованию?
   Эх, все ж не дипломат! Давыдов бы  нынче  соловьем  распелся,  халвы  б
словесной размазал, как заведено. Мансурову же подобное не по силам; сразу
взял  быка  за  рога.  Троица  осталась  невозмутимой,  визирь  же  и  ага
сейменский, русский понимая, прищурились еще больше.
   - Именем Республики же, с коей Крымским  ханством  договор  подписан  о
взаимной приязни, прошу разыскать причины  прекращения  связи  курьерской,
меж миссией и Севастополем учрежденной!
   А так и надобно! без лепестков ненужных! Азия учтивости не приемлет, ей
камчу [камча - плеть (тат.)] подавай...
   - Ай, Мансур-бей, Мансур-бей, - мелко трясет седенькою бородой  визирь,
- горачий ты, сапсем джигит... Дауд-бей, упокой душу его  Аллах,  ласковый
был... Ну, чэго еще гаварыть хочеш?..
   - Именем же Республики, - отчеканил Мансуров, - требую  учинить  розыск
заводчиков  смуты  в  Бахчисарае,  направленной  супротив   чести   миссии
Российской, тем самым же и Российской Республики!..
   В январе еще за хулу на Республику ссекли