м. - Где ж присяга твоя, солдат? Где ж был,
когда полковника убивали?
   - Там и був, - просто ответил пленный. - Усэ бачив.  Алэ  сам  нэ  брав
участи, хочь вирьте, хочь ни... И ще скажу: дуже жаль мени Иван Иваныча...
   Мохнатые брови гайдамаки надломились, лицо стало  детски  незащищенным,
словно на что-то никак решиться не мог... и -  заговорил,  как  в  омут  с
обрыва:
   - Розумию, що спытаты маете, пане! Як то выйшло, що полковника вбылы та
усиею брыгадою до гетьмана перэйшлы. Так?
   - Продолжай... - бесстрастно поощрил Бестужев.
   - Та зрозумийте, добродию: нэ трэба нам  панив;  ниякых  нэ  трэба,  ни
злых, ни добрых,  ни  гиркых,  ни  солодкых.  Вид  ляхив  видбылыся,  поля
роздилылы... навищо ж сынив вам у  рекруты  здаваты?  навищо  ж  фуражирны
поставкы робыты? До горла вже дистала панська  влада...  уж  нэ  сирчайте,
паночку...
   - И все же, - уж не допрашивая, а словно  размышляя,  словно  с  равным
советуясь, возразил Бестужев, - все же, Афанасий Фомич! ужель не ясно, что
инсуррекция [восстание, мятеж] ваша пуста? лишь кровью Новороссию  помажет
гетьман... как в Белой Церкви вышло...
   Помолчал, чувствуя нарастающую ломоту в  виске:  скверный  признак,  не
сорваться бы; интересен оказался разговор, против ожидания, хотя  бы  тем,
что сей хам способность проявил к связной речи; да и не скрывает того, что
на душе.
   - И еще об одном спрошу, Афанасий Фомич: ладно, деревенщина темная,  но
вы! но вам подобные! Разве не толковал  полковник  Сухинов,  что  временны
жертвы сии? до поры... известно ль вам, что  не  за  свой  интерес  войско
встало, но за вас же?
   Дрогнуло  лицо  гайдамака;  в  тоне  ли,   во   взгляде   ли   генерала
безошибочным, вековым крестьянским чутьем уловил  нечто  сулящее  надежду;
синие глазки  прищурились:  торопливо  примеривался  мужичина,  как  верно
ответить, на чем объехать смертушку. Однако, по всему видно, и себя ронять
не желал; униженьем - смекал верно! - жизнь не выкупить, достоинство же  и
спасет, пожалуй.
   - Важки пытання [трудные вопросы],  пане,  дуже  важки,  алэ  видповим,
[отвечу], як сам розумию. Що кров льется, то так, алэ ж на то  и  вийна...
злобы дуже богато накопылося. Пид Брацлавом - чуялы? - ляхы узятых в полон
на палю [на кол] садылы, доки мы з  Иван  Иванычем  нэ  пидийшлы;  а  Била
Церква ж була вже писля Брацлава... Цэ вже, як бы мовыты,  помста  [месть]
панам.
   Не утерпел, перебил. Однако  мужик  не  стушевался,  продолжал  твердо,
словно бы даже с некоей дерзостью в голосе.
   - Боны - нас, мы - их, зараз вы - знову нас, потим гетьман повэрнеться,
тай вам тим же боком видплатыть. Вийна!  а  що  до  воли,  так,  напрыклад
[например]: навищо нам така воля, колы  знову  паны  звирху?  Ни,  паночку
ласкавый! Колы вжэ так, то нэ трэба ниякых панив, розумиете? Гетьман писля
Билой Церквы брыгаду нашу тим до себе и  пэрэзвав,  що  очи  видкрыв  циею
думкою... А Иван Иваныча Перша Мужыцька усиею громадою молыла: пишлы разом
з намы! бо поважалы мы його, дужэ  вэлыке  шанування  [приязнь]  до  нього
малы... Сам видмовывся [отказался].
   При крепнущем свете утра, стекающем  в  комнату  сквозь  вчера  вымытое
стекло, видно стало, что хитроватые глазки гайдамака очень спокойны и даже
- откуда? - исполнены некоего непонятного генералу достоинства.
   - И остання думка моя: тому и гетьман зъявывся, що - хочь  рубаты  мэнэ
накажыте! - ризни у нас стежки. Ризни! Дидусь мий у Колиивщини [Колиивщина
(1768 г.) - крупное крестьянское восстание на Правобережной Украине против
польской шляхты; подавлено панами с помощью царских  войск]  брав  участь,
пры Зализняке ходыв, так вин аж  до  смертонькы  розповидав,  як  генэралы
москальськи поперше хлопа на пана пиднялы, а потим  тих  же  хлопив  ляхам
зрадылы. Нэмае виры...
   - Афанасий Фомич... А ну как разобьют нас... так  придет  же  с  севера
царский генерал, опять вас покрепачит?
   Нарочно употребил малоросское словечко; понимал: это  вот  "покрепачит"
особо достанет мужика, проймет до самого нутра. Они  ж  как  дети,  дальше
двух шагов не видят. Спросил, с интересом следя за лицом гайдамака. Но там
- все та же тихая усмешка.
   - А нэхай прыйде... зустринэмо. Краще, ниж вас, зустринэмо...
   Умолк. Медленно пожевал серовато-бескровные губы, проглядывающие сквозь
вислые полуседые усы. Опустил глаза, словно бы изучая огромные свои  руки,
потрескавшиеся от холода, заскорузлые,  изборожденные  вздувшимися  узлами
вен.
   - Гарно зустринэмо.
   Ясно стало: окончен допрос. Не о чем более спрашивать.
   В комнате повисло нехорошее тяжеловатое молчание; мужик все так  же  не
отрывал глаз от пола, генерал  смотрел  сквозь  него,  размышляя.  Наконец
решился. Подошел к двери, распахнул.  Готовно  сунулись  двое:  татарин  и
ординарец; ордынец  чуть  впереди,  дрожит,  словно  застоявшаяся  лошадь,
ноздри вздернуты в крутом изломе, в руке - сабля.
   Не глядя на гололобого, Бестужев распорядился:
   -  Прапорщик,  распорядитесь  сего  пленного  в  целости  доставить  на
окраину, к балкам, и отпустить, вреда не причиняя...
   Словно бы объясняясь - перед кем? - пояснил:
   - Помилован за  чрезвычайно  ценные  сведения,  важность  для  грядущей
баталии представляющие...
   Повернулся к вставшему, напряженно мнущему шапчонку мужику.
   - Прощай, Афанасий Фомич. Хорошего от тебя не услышал, разумного  тоже.
За правду, однако, благодарю. В другой раз только не попадись.
   Сказал - словно перечеркнул; не глядя уже, не  видя  истового  поклона,
поймал, сверху вниз взглянув,  волчий  зрак  татарина.  Подумал  секундно:
сколько их там еще? Махнул рукой.
   - Хватит. Только вот... слышь, Махметка? - не здесь уж...


   С утра началось. Конная партия гайдамаков, числом до  восьми  десятков,
сквозь балки прошла к предместным оврагам  и  начала  было  сечь  караулы;
смельчаков отогнали кременчугцы беглой  пальбою,  татары  пошли  вдогон  и
порубили с дюжину да еще пяток стрелами добыли. Впрочем, Щепилло,  хоть  и
послал вестового  с  рапортом,  особого  значения  вражьему  экзерсису  не
придал; черкнул в несколько строк, будто о пустяке.
   Бестужев же, прочитав, вскинулся:
   - Иные посты предупредили?
   -  Не  могу  знать,  ваше  превосходительство!  -   бледнея   от   тона
генеральского, признался вестовой.
   - Ладно! -  Михаил  Петрович  уже  зашнуровывал  бурку.  -  Подпоручик,
поднять конвой!
   Все утро, почти до полудня,  промотался  по  аванпостам.  День  выдался
мерзкий, вроде позавчерашнего, разве  что  без  ветра.  Шинели  солдатские
потемнели от влаги, на глазах исходили паром,  кисло  пованивали.  И  себя
тоже, хоть и говорится, что свое не чуешь, нюхом ощущал генерал.  Морщился
брезгливо, стараясь не думать о животном [здесь: о естественном,  телесном
(устар.)]. Разнося впрок взводных, внутренне бранил Щепиллу. Страха Мишель
не ведает, всем известно, но осторожность-то забывать не след! Ясно  ведь:
не просто так  щупали  посты  хамы!  Теперь  лишь,  после  беседы  ночной,
отчетливо выявилось Бестужеву - кто противустоит ему, таясь до  времени  в
буераках, какая сила; а ведь всерьез не  принимал:  скопище  и  скопище...
стадо. Ныне в голове крутилось твердо сказанное:  "Зустринэмо".  Вот  оно,
наистрашнейшее; и нельзя не одолеть, ибо - пока что  все  же  скопище!  Но
ежели не устоять, ежели разжует Кармалюка Мишку Бестужева, тогда -  армией
сие скопище обернется...
   Тревожные размышления оборвала внезапная пальба. На юге,  у  тракта  за
балками, где утром пробирались гайдамаки. Сперва одиночные выстрелы, затем
- неожиданно! - залп  и  другой;  истошный  визг  татарина  донесся  через
полгорода.
   - У Щепиллы! - сорванным голосом  выкрикнул  Горбачевский,  хотя  и  не
следовало: все и без того уж поняли - где.
   Ну вот! - подумалось легко, несколько даже радостно.  Начинается.  Знал
наверняка, что не случайная перестрелка затеялась; по спокойной легкости в
теле знал!.. предчувствия никогда еще не обманывали.
   Не выдержал гетьман, двинулся; а не мог  ведь  подтянуть  все  силы  за
неполные двое суток; значит - лишь часть на город бросил. Неразумно.  Хотя
- мужик, что спрашивать? нет военного навыка, это не в Подолии с  загонами
поместья крушить...
   Впрочем, тут же оборвал Бестужев злорадную  мысль,  мужик  сей  изрядно
учиться умеет;  еще  с  месяц  назад  бежал  беспорядочно  при  встрече  с
регулярным отрядом, ныне же немалою армиею поди его останови.  Одно  ясней
ясного: тут вот, в Катеринославе, все и  решится.  Не  разойтись  подобру,
малой кровью;  солдатиков  для  рейда  в  степь  -  мало,  следует  штурма
дождаться и перемолоть гайдамаков. Однако же и у Кармалюки наверняка таков
же расчет: сил не щадя навалиться - и вырезать войско бестужевское;  тогда
он хозяином останется.
   Что же выходит? Оба на гибель решились! - а выжить лишь одному выпадет.
И об этом тоже мыслилось неторопливо, словно бы со  стороны.  Не  позволял
себе сомнений. Сгинет Кармалюка! А ежели... ну так что ж: мертвые сраму не
имут.
   - Коня.
   Уселся в седле поплотнее, тронулся с места  хлынцой  [шагом],  на  ходу
переводя Абрека на крупную рысь; застоявшийся вороной птицей рванул,  вмиг
одолел пригорок. Балки  предместные  отсюда  как  на  ладони.  Да  и  весь
фурштадт [предместье] тоже.
   Вот оно! - по открытому пространству, над  вырытыми  с  вечера  окопами
щепиллиного полка, мечется разноцветное, фигурки крошечные, одна к  другой
то прилипнет, то отвалится; серое марево ползет по канавам, растекается  в
кривоватых, облезлых по-зимнему садиках. Словно бы отчетливо  видны  -  не
лица, нет! - но высокие шапки из овчины, вислые усы,  вилы,  склоненные  к
атаке... впрочем, вздор! - ни лиц, ни шапок отсель не различить.
   Обернулся на лютый конский топот. Белым пятном с углями глаз  бросилось
лицо Мишки - треуголку потерял, всклокочен, на лбу кровавый  след:  то  ли
царапнуло вскользь, то ли пот отирал... руки-то по локоть в кровище.
   - Ваше превосходительство!
   Молодец, Щепилло! Хоть и в горячке, а  -  никаких  "Мишелей";  началась
работа, вольности побоку. Удерживает своего сивого, тянет повод!..
   - Всею силой налегли хамы...  Кременчугцы  третью  атаку  отбили,  силы
исходят... вестовой мой! посылал... где?.. сикурсу!
   Кольнуло  понимание:  вот  отчего  примчался,  своих  оставив.   Знает,
неоткуда резерва взять, сам решил требовать. Так... и верно  ведь,  устали
кременчугцы, сколько ж их там?.. всего ничего. Следует сикурс подать.
   Обернулся. Вот они, конвойцы, весь мой  сикурс,  полный  резерв.  Ровно
стоят. И знамя трехцветное над ними  -  знамя  Республики  Российской:  на
белом, синем и красном - скрещенные вилы  и  ружье,  осененные  фригийским
колпаком. Высокий символ! - братство народа и армии в битве за волю.
   Что ж, пришел час! Прыгнул  вниз,  в  грязь,  присел  на  полусогнутых,
выпрямился пружинисто, глядя в спокойные лица  усатых  ветеранов;  один  к
одному, наперечет - черниговцы, многие еще и Бонапартия помнят...
   - Молодцы! Ребятушки! Сыны мои! - выкрикивал почти  визгливо,  надрывая
горло, забыв о том, что каждый из "сынов" в отцы годится  по  возрасту.  -
Волю нашу, волю ныне спасти должно от черни сущеглупой!..  Ибо  не  ведают
мужики, что творят... себе погибель готовят и нам! - да  не  в  том  беда!
Свободу святую на вилы поднять хотят!
   Подошел вплотную почти.
   - Братцы! Не вы ли Россию грудью заслонили под Смоленском! под Красным!
при Бородине! Малоярославце! - вы, никто иной! Не с вами ли рядом брали мы
Киев и Винницу, Фастов и Одессу, Брацлав и Тульчин? Ныне нам выпало заразу
истребить в самом сердце земли нашей, чтоб  завтра  смогли  строить  новую
Россию, по правде Русской, по совести! Архиереи да князья  мужикам  головы
задурили, вилы хотят воткнуть в сердце конституции. Позволим ли?
   Слаженным рыком в ответ:
   - Урра!
   И понеслось. Улицы, стрельба, короткие стычки - уж до центра, мало не к
собору выплеснулись гайдамаки. В потоптанных садиках,  уж  без  пули-дуры,
грудь к груди резались: штык на вилы, тесак против свяченого ножа. Лишь на
краю балки опомнился генерал;  взглянув  на  руки,  ужаснулся:  по  локоть
кровью вымазаны, как давеча щепиллины, на лезвии сабли  клок  волос  висит
вместе с обрывком кожи, и сапоги в  чем-то  буром,  липком,  на  глину  не
похожем. Вокруг - распаренные солдатские лица: конвойные, кременчугцы, еще
какие-то - сквозь пот в глазах и  не  различить.  Возник  на  мгновенье  и
сгинул Ипполит: без накидки, в одном мундире, разорванном на плече; взгляд
шальной, скалится в восторге! - еще бы, первый  серьезный  бой...  А  ведь
должен был отбыть; не пожелал, выходит... ну и ладно.
   Шум вокруг стихал. Страшным ударом, себя не щадя, отбросили гайдамаков;
преследования не трубили - самим бы  прийти  в  себя,  опомниться.  Ай  да
Кармалюка; теперь лишь становилось  ясно,  как  ловко  сыграл  гетьман!  -
равномерно силы подтянул да бросил со всех сторон,  так  что  и  не  снять
ниоткуда помощь было; хорошо хоть, что сбили  со  щепиллиной  позиции,  не
дали прорвать оборону...
   А все же не дотерпел вор! - судя по всему, Первая Мужицкая в  бой  пока
не шла; то ли бережет ее гетьман, то ли готовит для последнего удара...
   Визг раздался нежданно. Из-за крайней хатки  выскочили  трое  татар,  у
каждого на аркане - по гайдамаку. Заметив урус-пашу [урус-паша  -  русский
генерал (тюркск.)], замерли, однако  тотчас  поняли:  с  интересом  глядит
большой  командир,  едва  ль  не  с   одобрением.   Приободрились,   споро
пососкакивали наземь, опрокинули избитых хлопов, заголили зады...
   Слева, почти рядом  с  Бестужевым,  вдруг  перегнулся  пополам  пожилой
унтер,  изверг  из  нутра  сизое  месиво.  Михаил  Петрович   посторонился
машинально,  пытаясь  пересилить  себя  и  прервать,  прекратить  страшное
зрелище; но - не получалось! притягивало...
   Рука в руку управились татары;  казалось  -  миг!  -  а  вот  уж  сидят
гайдамаки на низких, из плетня выдернутых  кольях,  почти  касаясь  ногами
земли...
   - Взять их! - выдавилось наконец судорожно.
   Не то чтобы хлопов жаль стало. Но свой же приказ на глазах  нарушен!  -
ведь запретил янычарствовать. Рубить - да! без этого нельзя... но такое...
   - Взять!
   Поздно. Кинулись было конвойцы, ан  татар  уж  и  след  стынет:  гикая,
прыгнули в седла и умчались - небось к своим,  там  отсидятся;  не  выдаст
гололобых Туган-бей.
   - Пристрелить! - указал на вопящих.
   Три выстрела хлопнули. И  -  сразу!  -  еще  один,  за  спиной.  Рывком
обернулся. Сердце дернулось, стукнуло колоколом, ноги подкосились,  словно
ватные. Ипполит...
   Затылком в грязи, вверх глядя, лежал меньшой Муравьев; в откинутой руке
- пистолет, вместо виска - кровавая дыра. Бестужев нагнулся,  кусая  губы,
едва ль на колени не встал, и  вдруг  почувствовал:  отпустило.  Вот  была
только что скорбь! и не стало. Сами по себе выговорили губы:
   - Дур-рак.
   Перехватил изумленный взгляд Горбачевского; оскалился - не усмехнулся:
   - Озаботьтесь, подполковник,  включить  поручика  Муравьева-второго  [в
случае, когда в армейских формулярах числились  родственники,  к  фамилиям
добавлялись номера соответственно чину] в список выбывших по болезни...


   До самого вечера вспыхивала в предместьях  рукопашная;  спешно  отойдя,
скопище оставило клочья свои в балках да двориках, словно зубы змеиные. То
и дело: крики, брань непотребная, вопли. Обходилось без стрельбы. И лишь с
сумерками утихло.
   Собравшись штабом,  подвели  итог.  Теперь  лишь,  после  сопоставления
рапортов, стало ясно, что удумал Кармалюка. Отчаян до безумия был  маневр,
но отнюдь не бесталанен: удайся он, и не вырваться бы Восьмой  дивизии  на
простор, сбилась бы на погибель свою в центре, скучилась бы в стадо.
   Недаром же не было поджогов в фурштадте. Не хочет вор жечь то, что  уже
своим считает...
   Наступая волною, гиканьем и боем смертным выгоняли гайдамаки обывателей
из мазанок; те, от солдат худа не видевшие,  как  сознали,  что  гайдамаки
вернулись, так и побежали, себя не помня, - сами, пешком и на подводах, со
скарбом, со скотиной, с детишками на закорках. В  том  и  был  гетьманский
умысел! На плечах обезумевших беглецов прорвали гайдамаки егерские заслоны
на севере, прошлись по редутам,  едва  не  отбив  пушки;  слава  Богу,  не
растерялись алексапольцы, успели, дали залп и  второй  -  почти  вплотную,
понаделали окрошки... А там уж пошли в дело гусары ахтырские, да и  татары
на сей раз себя показали. И то сказать, знают басурмане: кому-кому,  а  им
пощады не видать, коли город падет.
   Вот так и отбились. Выстояли.
   Диспозиция гетьманская сломалась. К темноте ближе, сметив что к чему  и
сознав, что вот-вот отрежет конница вошедшие в Катеринослав  толпы,  велел
Кармалюка скопищу отходить в степь, не заботясь о  раненых.  Прозевал  вор
миг, когда мог разметать конницу, бросив на нее страшные  повозки  свои  с
косами; совсем чуть промедлил, а тут и мгла поползла; не стало момента.
   Горечью отозвались потери. Хоть и оставил гетьман в  пригородной  грязи
да на улицах до трех тысяч своих, так для него это что зуб потерять; толпа
за ним немереная, а Первую Мужицкую так и сберег, не посылал  на  убой.  А
солдатики на счету; как ни старались ротные, а всех не убережешь. Не  беря
даже в расчет легко раненных, сочли невозвратное: только убитых сотни три,
покалеченных крепко - вдвое против того. Еще и татары.
   Узнав о потерях,  Бестужев  долго  молчал.  Проглядел  списки,  недобро
щурясь. Когда же из фурштадта принесли на шинели Горбачевского,  беззвучно
выругавшись,  подозвал  поближе  Туган-бея,  шепнул  нечто.  Круглое  лицо
татарина  расплылось  в  ухмылке,  подчерненной,  однако,  вырвавшимся  из
узеньких щелок-глаз испугом. Посмотрел на генерала, притворяясь смущенным:
бельмим, мол, моя твоя не понимай. И осекся,  обожженный  жутким  взглядом
Бестужева.
   Переваливаясь, вышел. Из-за двери, с крыльца, донесся  визгливый  крик:
бей вопил по-татарски ертоулам.  Начиная  догадываться,  штабные  смятенно
переглядывались; спросить, впрочем, не осмелился  ни  один.  Лишь  Щепилло
открыл было рот, но, передумав, прикурил от свечи и принялся  тянуть  дым,
вдыхая глубоко-глубоко.
   Разошлись около десяти. Тут же сунул голову ординарец,  спросил  насчет
ужина. Бестужев качнул головою: не пойдет кусок  в  горло  после  этакого.
Впрочем, о приказе, отданном Тугану, не сожалел; так и надо,  только  так,
по-татарски; гайдамаки не лучше Орды, хуже даже...  Робеспьеры  сермяжные.
Пойдут снова приступом, пусть поглядят сначала на  плетни  вокруг  города.
Может, задумаются...
   Вспомнил Ипполита - легко, без скорби, без грусти даже. И не удержал  в
мыслях; исчез Ипполит, не привязываясь. Прикинул, помня о насущном: что  б
сам предпринял на месте гетьмана? Ответил, не размышляя: а единое  лишь  и
есть решение - остановить отход вблизи окраин, перегруппировать толпу,  да
и - с Богом! - швырнуть ее на ночной штурм по всем направлениям, а  Первую
Мужицкую, единым кулаком, направить в стык кременчугцев  и  алексапольцев,
где обрывы глаже...
   Крикнул в дверь: "Щепиллу ко мне!" Почти тут же и явился Мишка,  словно
рядом дожидался; так,  впрочем,  и  было  -  знал  привычки  командующего,
понимал: поразмыслив, позовет для совета. Ранее втроем обсуждали,  да  вот
нет теперь Ваньки...
   Выслушал. Осторожно засомневался.
   - Помилуй, Мишель!.. какая ж атака?.. какой штурм среди ночи? Не всякая
и в Европе армия на ночной приступ пойдет, без пушек тем более; а здесь  -
кто?.. да и Первая Мужицкая все ж не гвардия Наполеонова...
   Бестужев кивнул.
   - Верно, душа моя! - не  гвардия.  Однако  рассуди:  сей  мятеж  уж  не
якобинством, но  пугачевщиной  обернулся;  прикажешь  ли  ждать  монстра?!
помеси Емельки с Бонапартием? Право же, не Гишпания мы; Россия! И так  еще
помысли: город его людям знаком несравнимо  с  нами;  сие  первое.  Далее:
ведаешь ли, сколько их с ножами в фуршта