дте затаилось, непойманных? Это  -
второе. А вот тебе третье: татарва ночью не вояки, всем ведомо, гусар же у
нас - понюшка, не более. Никак рейда не сделать. Прав я иль нет? - ответь!
   Отпив глоток холодного кофию (когда внесли? право, и не заметил; давно,
видать, коль и остыть успел); заключил:
   - Быть может, и не решится, рассвета ждать станет. А только  береженого
и Бог бережет. Распорядись, тезка, известить по  ротам:  готовыми  быть  к
ночной баталии. Костры разжечь погуще. Татар оттянуть на плац,  к  собору;
уместятся. И чтоб баловать не смели! предупреди моим именем. Ахтырцев туда
же; в тесноте да не в обиде. И прикрыть плац понадежнее.
   - Что ж, - согласился Щепилло. - Вреда от сих мер не вижу.
   - А пользу? - прищурился Бестужев.
   - Пользу, Мишель, ночь покажет.


   Повторный штурм Кармалюк начал за два часа до рассвета...



2. ЮСТИЦИЯ

   После  лютых  сентябрьских  непогод,  после  слякотно-унылого   октября
противу всех  ожиданий  пахнуло  над  Днепром  летнее  тепло,  словно  бы,
расщедрившись,  отдал  листопад  [ноябрь  (укр.)]  застуженной  земле  все
бережливо припрятанное впрок братьями-месяцами. Празднично  стало  вокруг,
светло и  несуетно;  деревья  замерли,  боясь  колыхнуться,  удерживая  на
полуоголенных ветвях остатки золота,  уцелевшего  едва  ль  не  чудом  под
шквальными порывами давешних бореев [бореи - северные ветры (устар.)].
   Бойко зашагал Паскевич на юг, бодро, будто по плацу, - да  и  застыл  у
Киева,  споткнувшись:  солнце,  подсушив  грязь,   позволило   инсургентам
изготовиться к долгим боям наинадежнейше, не хуже, нежели под  незабвенным
Бородином. Не щадя себя, метался меж деташементами [деташемент -  пехотный
отряд на позициях] губернатор, лично  следя,  как  глубятся  траншеи,  как
вырастают уклоны редутов, как разворачиваются  жерлами  к  северу  орудия.
Вовремя и сикурс подошел; здешний поселянин не чета таврическому; вдосталь
на заднице отпробовал крепаччины. Дали рекрутов села. Конфузия  же  скопищ
кармалюкиных хоть и стоила жизни бесценной генерала Бестужева, но укрепила
тылы, высвободив обстрелянные в битвах полки для трудного  боя  с  войском
узурпатора питерского.
   И обвила змеею алмаз днепровский фортификация первоклассная, такая, что
в лоб не взять и Бонапартию самому,  встань  из  безвестной  могилы  своей
неистовый корсиканец. Обойти ж  стороной  такоже  никак  не  мыслимо:  кто
наступает, оставив за спиною мало не сорок тысяч супротивного воинства?
   Подкопились войска, притихли.
   И - грянуло!
   Дал баталию у ворот  Киева  Ивану  Паскевичу  недавний  князь,  а  ныне
гражданин Республики Российской Сергей Григорьевич Волконский...


   Итак, еще день.
   Кажется, целая вечность минула с  вечера,  когда  захлопнулась  дубовая
дверь и ключ повернулся в  замке,  неприятно  скрежетнув  плохо  смазанным
металлом. Ан нет, всего лишь три дня одиночества и безвестности, и свежими
ранами, до телесно ощутимой боли, горят на плечах клочья  материи  -  там,
откуда с неживым хрустом сорвали эполеты.
   В глазах у майора, рванувшего  их  сразу  у  шлагбаума,  при  въезде  в
Винницу, ничего не было, кроме тупой исполнительной ретивости. И другие, в
рангах самых различных, глядели без участия, словно и не  спрашивая  себя:
что это! - кого ведут? кого под ключ сажают? И солдаты, стоящие у двери на
часах... эти и глядеть страшатся: еду  вносят,  отворачивая  глаза,  судно
убирают, зажмурившись. Как один - недавние рекруты, иные даже  и  стрижены
скобкою; старослужащих - ни единого. Однажды лишь, на следующее утро после
прибытия   и   ареста,   уловил   испуганно-жалеющий   прищур   седоватого
фельдфебеля; обратился было: "Скажи, братец!.." -  без  толку.  Отшатнулся
служака, будто от змеи, а вечером уж и не было его; иной принес ужин.
   Впервые в жизни под ключом, многое в себе открыл. Никогда  вроде  и  не
знал страха, а ныне... впрочем, не страх мучит.  Безвестность!  Отчего?  И
что там, за дверью? Ужас незнания; совсем  иной,  не  такой,  как  в  пылу
битвы, не похожий на сладостное замирание души в миг атаки.  Отнюдь.  Лишь
сейчас осознал: там, средь орудийного гула, под  свист  пуль  и  сабельный
лязг, нет страха вообще; там мгновенная боязнь тела, легко одолимая духом,
ибо дух свободен и властен над животной  сутью  естества.  Что  смерть?  -
удар, вспышка, миг! - и пустота... и  вертоград  небесный  подле  престола
Господня, иже приблизит праведников своих.
   Но  непереносимо  страшно   человеку   сознание   безвестности,   когда
сомкнулись стены, и нет ясности, и сам уж  от  воли  своей  независим,  но
ведет некто властный, с укрытым лицом, и никто в целом  мире  не  способен
остановить эту жуткую закрутившую тебя силу...
   Впрочем, нумер просторен, меблирован  нескупо;  не  будь  окна  забраны
частой решеткой, можно было б подумать, что сей приют - не  насильный,  но
лишь случайный ночлег, не более. Решетка недавняя,  наскоро  ставлена  (на
подоконнике  торопливые  зарубки-метины);  спешили  мастера,   обустраивая
нумер. Снаружи, поверх решетки, - жалюзи.  Внутри  -  обычное,  разве  что
зеркало любопытно: преогромное, в человеческий  рост,  обрамлено  вычурной
рамой с амурами по углам да розетками.
   На бюваре, щедро -  бумага,  чернила,  песочница;  оставили,  слова  не
сказав. Ждут ли рапорта? или просто забыли? - не понять.  Матовая  белизна
бумаги манит и отпугивает. Всегда любил  писать;  в  войну  письма  из-под
Парижа вымахивал едва ль не в  полфунта.  Ныне  же  не  берет  рука  пера;
мнится: лишь начнешь, так тут же и загремят за дверью сапоги.
   Подолгу лежал. Вскочив, нервно расхаживал из  угла  в  угол,  натыкаясь
взглядом на самого себя в зеркальном стекле:  несуразного  в  расстегнутом
мундире с рваными плечами, всклокоченного. Лишь усики и знакомы  из  всего
облика... все так же щегольски торчат; приучал их долго, знал: Мари сие по
нраву.
   Чу! - за дверью затопотали. Замер, прислушиваясь.  Едва  не  кинулся  к
входу, чтобы стучать, стучать, стучать в  дубовую  доску;  подавил  жалкую
вспышку, заставил себя рассмеяться. Сел к  бювару,  глядя  на  распахнутый
бумажный лист. Осторожно  прикоснулся  к  перу,  помедлил,  взял  наконец.
Пальцы, умокнув перо в чернила, начертили на белом прерывистую линию.
   Да, вот так и стоял Паскевич. Отсюда  и  ударил,  целя  в  стык  левого
фланга и центра. Не новичок  Иван  Федорович,  помнит  Бородино!  Впрочем,
усмехнулся невесело, все мы помним, уж не забыть. Так и воюем, как Кутузов
покойный научил. И сила наша  тут,  и  слабость...  больно  легко  секреты
разгадываются. Пожалуй, что и время наше истекло,  пора  молодым  отдавать
бразды. Вот ведь Мишель Бестужев-Рюмин! - казалось,  никак  не  уладить  с
гайдаматчиной, никак... а совладал же; Буонапарте сам  в  Гишпании  конфуз
имел от  подобной  толпы...  а  Мишель  наш  выстоял!  вызвал  на  себя  и
перемолол; неизвестно, куда и сгинул Кармалюка. Жаль, сложил Мишель  буйну
голову. Рассказывали, плакал в бреду, матушку  звал  и  некую  Софи...  Ах
бедное дитя; истинного витязя Россия потеряла.
   Еще одна линия на листе.
   Лишь на миг прикрыл глаза, и - тотчас: клубок черного и красного. Дым и
кровь, кровь и дым; соленым брызнуло  в  лицо,  когда  ухнуло  под  самыми
копытами, и мелькнули выпученные глаза Трофимыча; не сразу и понял  -  что
стряслось? - а старик, оказалось,  от  ядра  прикрыл,  воистину  -  телом:
пришлось чугуном по самому чреву, разнесло, так что и  куска  не  нашли...
лишь ногу в  обрывке  сапога  да  голову.  Велел  схоронить  с  честью,  а
схоронили ли, Бог весть. Не отстояли Киев, отошли,  где  уж  было  всех  с
честью хоронить? - но отошли в порядке, ни строя,  ни  чести  не  потеряв;
самих уполовинило, но и Ивану Федоровичу жилки подсекли, не скоро опять  к
наступленью соберется. И то сказать: пять дней бой длился, лишь на ночь  и
стихала канонада. А ретирада...  [отступление]  что  ж,  отступать  всегда
горько, однако, по совести,  не  в  чем  себя  винить:  татары  поддались,
отошли; впрочем,  и  на  них  вины  нет  -  что  они  супротив  регулярной
кавалерии?
   И опять - мерно по комнате, от угла к углу  с  краткими  остановками  у
зеркала и долгими у  окна.  Тщетно  пытался  увидеть  хоть  что-то  сквозь
жалюзи; никак! - хоть узлом завяжись,  не  исхитриться,  не  выглянуть  на
улицу. И то уж хорошо, что света пропускает достаточно...
   Время от времени неистово вспыхивало прежнее: что творится?  по  какому
праву? Тогда  -  метался,  кричал:  "Известите  Верховного!";  тщетно.  На
удивленье скоро привык; третий день просидел тихо.
   Поначалу, когда только втолкнули в нумер, примстилось:  не  паскевичевы
ли в Виннице? не обошли ль хитрым маневром,  опередив  известье  о  взятии
города? Поразмыслив, отбросил сию догадку как нелепицу: не могло  подобное
статься, нет у Ивана Федорыча сил на таковой рейд! и уж после окончательно
уверился в ошибке, приметив трехцветные, без орлов, кокарды на  солдатских
киверах...
   Угол. Окно. Угол. Зеркало. Угол.
   Каземат.
   Мысли давят невыносимо.
   И, растолкав тьму отчаяния, всплывает неумолимо  тяжелейшее  -  то,  от
чего бежал в труд, в битву, что глушил за полночь советами военными,  муча
людей, сам намеренно не высыпаясь; ныне не  убежать  от  воспоминаний,  не
закрасить ни гулом беседы, ни гудом орудий.
   Мари... жена; любовь негаданная, поздняя. Какова была она в тот  вечер,
последний их вечер! Уж  снарядившись  в  дорогу,  не  отказала  в  беседе.
Глядела с жалостью: видела, вне себя супруг. Но ответила твердо, как  и  в
первый раз: "Не держите меня,  не  мучайте...  Господь  нас  соединил,  и,
право, стань вы калекою, не оставила б вас;  сошли  Государь  в  Сибирь  -
следом бы поехала (и видел же, видел! -  не  лукавит,  поехала  б!)  но...
присягу преступив, преступили вы, князь, и заповеди  Господни;  измены  же
простить не могу и не желаю..."; о! раевская кровь, неукротимая...  и  как
оказались пусты  попытки  изъяснить  сему  юному  созданью  истинную  суть
роковых событий, как тщетны...
   И ушла; сбежала  с  крыльца,  держа  в  руках  драгоценный  запеленутый
комочек, не оглянулась, словно наотрез отсекая все их связывавшее;  только
гикнул кучер, и поднялась пыль над коляскою, выстлалась вслед  за  поездом
тележным густой, медленно оседающей на дорогу тучей;  и  после,  сколь  ни
писал с оказиями, ни слова ответного. Лишь портрет остался, а теперь и его
нет: разбили донцы под Киевом во время отступленья  обоз;  там  и  сгинуло
все,  что  имел...  впрочем,  лишь  портрета  жаль;  увы!  и  золотом   не
откупить...
   Вдруг, сам того не чая, улыбнулся. Что портрет? экая забава.  Нужен  ли
сей образ. Мари, если в сердце моем ты живая?..
   Пал на колени, подняв лицо  к  киоту;  очи  в  очи  заглянула  с  иконы
одноименница Любви Земной. Беззвучно шевеля губами, положил поклон.
   - Матерь Божья, иже  заступница  сирых,  спаси  и  поддержи,  о  Мария,
Мария...
   О Мари! - как темен свет без тебя...


   Вошли средь ночи. Еще до лязга дверного уловил в коридоре  долгожданные
уверенные шаги; сбросил удушливое  оцепененье,  встретил  визитеров  почти
пристойно, благо и не раздевался толком.
   - Прошу, господа!
   Не ответив, хозяйски прошли в нумер  двое.  Один,  невзрачный,  шмыгнул
вдоль стеночки на носках;  явный  писарек:  молоденький,  статский  сюртук
потерт изрядно. Умостился у бювара и тотчас бумагами зашуршал, не проявляя
к арестанту интереса.
   Второй, напротив, поймал взглядом  взгляд  генерала,  растянул  губы  в
улыбке, присел в кресло. Улыбка из тех, кои, помнится, Ермолов  "голубыми"
[голубой цвет  -  цвет  жандармских  мундиров]  именовал;  дежурная  такая
улыбочка... впрочем, выправка имеется, и сам, хоть и в летах, а - худощав,
подборист.
   - Позвольте представиться, обер-аудитор Боборыко! - и тут же, не  давая
опомниться:
   - Именным указанием Верховного Правителя Республики Российской доверено
мне, соответственно аудиторским  полномочиям,  произвести  предварительное
дознание по делу о злодейском заговоре супротив Конституции.
   Протянул бумагу, сложенную вдвое:
   - Не откажите ознакомиться!
   Миг тому показалось - вот оно! - время  возмутиться,  вспылить,  гневно
требовать ответа. И ничего не вышло; лишь озноб побежал по телу при  слове
"заговор". Быстро, почти не видя,  проглядел  ордер;  бросилось  в  глаза:
"...ВОЛКОНСКОГО Сергея Григорьева" (так! - без "вича"...) в первой строке,
и снизу, крючковатым росчерком, крупно: МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ.
   - Прошу  от  вас,  Сергей  Григорьич,  полного  внимания  и  абсолютной
откровенности; дело ваше, поверьте, весьма и весьма серьезно...
   - Но...
   - Вопросы стану задавать я! - голос Боборыки ржаво скрипнул.
   - Что ж... - Волконский пожал плечами, откинулся  на  спинку;  скрестил
руки на груди, сжал губы поплотнее. - Я готов!
   - Имя ваше?
   - Но!
   - Имя!!
   - Волконский...
   - Полнее попрошу!
   - Волконский Сергей Григорьевич.
   - Так-с... впрочем, оставим формальности. Когда в последний  раз  имели
известия от генерала Артамона Муравьева?
   Вот  как!..  нечто  прояснилось.  Или,  напротив,  запуталось.   Измена
Артамонова, еще в августе случившаяся,  кровавой  раной  изъязвила  сердце
революции.  Увенчанный  доверием,  прославленный  решительностью   в   дни
победоносного января,  Артамон,  стойно  Иуде,  сдал  Чернигов  питерским,
открыв Паскевичу Левобережье  и  без  боя  позволив  войскам  Николашкиным
соединиться с донцами. Как верили! - тем горшей была измена.
   Что ж...
   - О сем был  подробно  расспрошен  вслед  падению  Чернигова;  полагаю,
показания мои в деле имеются.
   - Имеются, Сергей Григорьевич,  имеются;  однако  спрашиваю  вас  не  о
дружбе давней, кою весьма полно вы обрисовали, но об  эпистолярном  обмене
накануне баталии Киевской...
   - О чем вы?
   - Еще раз повторяю: вопросы задаю  я!  Впрочем,  извольте:  изменниками
Бобовичем Станиславом, Штольцем Антоном, Шевченко Фомой, а  такожде  иными
многими, указано на соучастие ваше  в  комплоте,  организованном  супротив
Конституции и Республики в пользу  Романова  Николая,  лжеименующего  себя
Императором Всероссийским, о каковом соучастии требую  рассказать,  ничего
не утаивая...
   Ничего  не  значащие  имена  несколько   притупили   остроту   ужасного
обвиненья; показалось невиданно нелепым действо, словно бы, пиесу из  зала
смотря, ощутил себя на миг героем ее, оставаясь, однако, в партере.
   Штольц? Бобович? Шевченко?!
   - Сие - бред! - ответил твердо. - Несуразица!
   - Иными словами, гражданин Волконский, вы отрицаете показания  злодеев,
однако же отказываетесь привести обстоятельства,  вас  в  таком  обвинении
обеляющие?
   - Отвечать отказываюсь. Требую аудиенции Верховного...
   - Ваше право. Впрочем, полагаю, Верховный не изыщет времени.
   - Я директор Управы Военной! Пусть придут сюда равные мне!
   - Управа Военная, - мерно отчеканил Боборыко, - вся обречена была  вами
на погибель и смертоубийство; не советовал бы вам настаивать на встрече  с
директорами, одним из которых вы являлись, дабы не отягощать  и  без  того
скорбные дела ваши! Станете отвечать?
   - ...
   - Станете?!
   - ...
   -  Молчание  ваше,  Волконский,  предупреждаю,  будет   расценено   как
запирательство.  Запирательство  же  есть  признанье  вины,  ибо  истинной
невинности не страшны никакие наветы... Ежели оклеветаны  вы,  с  радостью
помогу рассеять обман. Если же  и  впрямь  виновны,  то...  хоть  время  и
военное, а признанье вину может смягчить...
   Продолговатый, с крупными залысинами череп, несколько крючковатый  нос,
впалые щеки - все  это  делало  обер-аудитора  похожим  на  хищную  птицу,
высматривающую добычу; впрочем, весьма  усталую  птицу:  даже  в  неверном
свечном полыхании заметно было, как припухли глаза. И  -  странно:  нет  в
ястребе враждебности: и голос, и взгляд равнодушно-безразличны.
   - Вины за собой не знаю...
   - Пусть так. Оставим временно вопрос о Муравьеве, коль  скоро  сие  для
вас столь болезненно. Вот - иное; тут уж отпираться, чаю, не станете.  Что
у вас там с калгою [калга - один из высших сановников  Крымского  ханства,
главнокомандующий; как правило, брат хана (тат.)] вышло?
   ...Доклад о случившемся посылал Волконский сразу  после  инцидента,  уж
три недели тому. Неужто затерялся в пути?..
   -  Согласно  приказу,  предал  расстрелянию  мародеров   в   количестве
двенадцати;  средь  них  -  семеро  татар.  Сие  калга  крымский  счел  за
бесчестье, однако получил разъясненье о недопустимости грабежей, чем,  как
казалось мне, удовлетворен был вполне.
   - Вполне? - Боборыко  укоризненно  покачал  головой;  странно  покачал,
вниз-вверх, по-арнаутски, усугубив сходство с птицею:  словно  бы  клюнуть
вознамерился. - А ежели иначе  глянуть?  В  последний  миг  пред  решающей
баталией вы, Сергей Григорьич, своею волею, с Винницей не снесясь, казните
подданных хана! Хан же, смею напомнить, - союзник, не холоп наш;  манифест
о  возрождении  индепенденсии  [индепенденсия  -   независимость   (лат.)]
Крымской Верховным подписан. Согласитесь ли, что таковые кунштюки [кунштюк
- здесь: выходка (нем.)] союзников изрядно отвратить могут? И не оттого ль
татары под Киевом столь нерадиво себя проявили,  что  доверье  утратили  к
Республике? И не есть ли сие следствием ваших самовольств?
   Поток  слов  явственно  одурманивал;  Волконский,  ощутив  было  порыв:
спорить! опровергнуть! - тут же и обмяк. Все вроде верно - а все  не  так.
Но как изъясниться? Не  приучен  плести  словеса,  всегда  полагал  истину
единой, подтверждений не требующей.
   Боборыко же не умолкал, плел и плел узлы.
   - Помыслите! - торопить не стану. И еще об одном, заодно уж: отчего  не
приняли мер к сбереженью от набегов ордынских тех  сел,  кои,  Конституции
присягнув, дали рекрутов?
   Искоса заглянул в бумагу.
   - Бровары, Богуславка, Жуляны, Хамково, Вышгород... да что  там,  более
десятка наберется. Достоверно известно: села сии татарами  сожжены  дотла,
невзирая, что мужикам, вставшим под знамя Республики, Верховным рескриптом
обещаны воля и всяческая  защита.  Иль  не  подумали  вы,  генерал,  _что_
таковые вести рекрутам обозначат? Иль -  ух  прямо  сознайтесь!  -  желали
новую кармалютчину спровокировать?
   Господи, да что же это?! Возможно ли так?  -  белое  с  черным  мешать?
Рейды татарские  неизбежны  были:  тревожил  калга  наступающих  питерцев,
трепал фланги. А не грабить разве могут татары? - сего добиться никому  не
под силу!
   - Гражданин аудитор! Не вы ль  миг  тому  попрекнули  меня  экстренными
мерами против грабежей татарских? А ныне? ныне?..
   В ответ - молчанье; лишь коротко  вздернулись  и  опустились  плечи  да
глаза сильнее сощурились,  словно  напоминая:  не  вам  здесь  спрашивать,
Волконский. И - отнюдь не отвечая, а просто продолжая  допрос  -  Боборыко
повысил голос:
   - Что ж выходит, Сергей Григорьич? Татар озлобили; мужика отталкиваете.
Уж о том пока не стану говорить, что Киев держали пять суток, а как  встал
Паскевич, так вдруг и отошли...
   - Вы что же! -  Волконский  вскочил,  нависнув  над  аудитором  тяжелым
телом; ярость вспыхнула, разорвав словесную паутину... понял, к чему ведет
вопросами Боборыко. - Что же, и ретираду киевскую изменой запишете?
   Грохнуло за спиной. Едва не сбив двери  с  петель,  ворвались  солдаты,
скрутили руки, согнули пополам, оскорбив ударом по  затылку.  Аудитор  же,
будто и не было ничего, сидел все так  же,  полусонно,  поглядывая  сквозь
полумглу  припухшими  щелочками;  лишь  зрачки  с   отблесками   свечи   -
острые-острые. Да писарек шуршал пером в  тиши,  нарушаемой  лишь  хриплым
дыханьем служивых.
   - Вот так-то,  Сергей  Григорьич,  -  сказал  наконец  Боборыко,  вволю
рассмотрев  искривленный  невиданным  униженьем  генеральский   лик;   без
злорадства, впрочем, но и без сочувствия, словно нечто  неодушевленное.  -
Так-то, ми