без  ненависти;  имей
он в душе больше веры - попросил бы Вечного о милости к дураку.
     Ллан преклонил колени и, щекой к шершавому дереву, положил голову  на
плаху.
     Мыслей нет - все ушло. Лишь одно, подобно раскаленным щипцам  палача,
жгло, болью сводило скулы:
     - Почему?! Где же Истина?..
     Тень от топора мелькнула над  склоненной  головой:  солнечный  зайчик
подпрыгнул и заиграл перед глазами.
     И Ллан понял.
     А поняв, застонал  от  мучительного  желания  повернуть  голову  и  в
последний раз взглянуть на высоко поднявшееся солнце,  которое  пригревало
его спину и обнаженную шею. Какое оно, солнце? Ведь он,  звавший  людей  к
Солнечному Царству, в последние годы ни  разу  не  вскинул  голову,  чтобы
посмотреть на ясное предвечное светило...



                                    12

     ...А потом палач прислонил топор к колоде, и поклонился императору, и
помахал квадратной ладонью  толпе,  и  пошел  вниз  по  ступеням  с  видом
человека, хорошо и полезно поработавшего, а тот, второй, в колпаке, отошел
от жаровни к столбу - и толпа затихла, будто уже и не помнила о только что
спрыгнувшей в корзину голове.  Люди  замерли,  почти  все  развернулись  к
почетной трибуне; кому же не интересно поглядеть, как радуется  император?
Только немногие не сделали этого, и в их числе - я: мне  плевать  хотелось
на императора и на его радости, но главное, я боялся встретиться  взглядом
с девочкой в голубом, с юной супругой свежеизготовленного графа Вудрина; я
боялся, что, увидев, она спрыгнет  со  своей  скамьи  и  побежит  ко  мне,
боялся, хотя отлично понимал: меня не разглядеть в  море  голов,  я  очень
далеко от трибуны, и, в конце концов, она  навряд  ли  может  хоть  что-то
видеть сейчас.
     Олла, сестренка... Таолла-Фэй Шианна дан-Баэль.  Имя  твое  оказалось
гораздо больше тебя самой, девочка, если уравновесило  великий  мятеж.  Ты
сидишь, и смотришь пустыми глазами, и ждешь меня, а я...  я  продал  тебя.
Продал, и хуже того - струсил; назвал улицу, дом, и за тобой пошли, но без
меня: я боялся смотреть тебе в глаза...


     Но я не мог поступить иначе! Они назвали мне твое имя, и  потребовали
тебя, это была окончательная цена... Они знали, что ты жива, и  искали,  а
мне нужно было купить кого-то в стане  Багряного,  чтобы  бунт  закончился
так, как всегда кончаются бунты... И я прав, потому что машину нужно  было
остановить любой ценой!


     И даже у сожженного дома Арбиха дан-Лаллы я не пожалел ни о чем. Я не
говорил с Нуфкой об этом, но ясно было, что и его  судьба  тоже  входит  в
цену, хотя и довеском; надеюсь, что он, верный слову, отдал тебя не просто
так и дорого продал свою жизнь; его убили из-за меня,  но  уцелеть  он  не
мог, потому что солидные люди, делая свои  дела,  обходятся  без  ненужных
свидетелей, а Нуффир - солидный человек...


     Но я не мог поступить иначе! Спасти Арбиха было  невозможно,  ибо  он
дал клятву беречь тебя, сестричка, и ничто не заставило бы его эту  клятву
нарушить... А ты уже была продана, продана очень дорого -  и  что  значила
для тех, кто тебя купил, еще одна старая жизнь... Но я нрав даже  в  этом,
потому что здесь уже не до чистоты рук, если машину нужно было  остановить
любой ценой!


     Что подумал обо мне Нуфка? Это его дело, я не сказал каффару о  своем
интересе впрямую; надо думать, они решили, что я - из людей императора,  а
вся  одиссея  моя  -  лишь  преамбула  к  торговле  и  предложению   столь
безусловной гарантии, как дочь почти напрочь выбитых дан-Баэлей...


     Но я не мог поступить иначе! Арбих... О нем я буду помнить  до  конца
дней  своих...  но  он,  в  конце  концов,  был  стар,  ему  уже   недолго
оставалось... да и не знал же я наверняка, что люди Нуфки займутся  им!  А
Олла, что ж... она родилась графиней и останется ею, ей жить здесь... И я,
в сущности, ничего не изменил, я вошел в ее жизнь и исчез из нее, это было
неизбежно... А я очутился здесь лишь потому только, что машину нужно  было
остановить любой ценой!


     Я уговаривал себя, я делал это истово - и  почти  преуспел,  так  что
даже сумел не сорваться, когда увидел ее, а рядом с ней -  Вудри,  который
ее купил. Я ненавидел его, его мясистые губы, его довольную ухмылку  -  но
понимал в то же время, что не имею права на ненависть, что  ненависть  эта
есть лишь потому, что он ее купил... но он-то всего лишь купил,  а  продал
я!
     Но черт с ним! - зато взбесившийся кибер уже  не  начнет  строить  на
людских костях свое холодное царство  логической  справедливости...  кости
все равно лягут, но так уж  повелось,  что  крестьянские  бунты  кончаются
колесами и кольями, тут я ничего не могу поделать...
     А что я вообще могу? Я могу вернуться, и получить снова удостоверение
штатного сотрудника, и отпуск; Серега хлопнет меня по  плечу,  а  я  смогу
выставить ему ящик "Наполеона"; а еще я  могу  съездить  на  Фрязино-IV  и
поцеловать Аришку, а потом рвануть  чуть  дальше  и  дать  по  морде  кому
следует... все это я могу, но это мои дела, земные дела...
     И пока я уговаривал себя, отводя  глаза,  палач  ушел  с  помоста,  а
помощник его вынул из жаровни длинные иглы и подошел к киберу, и воткнул в
щели забрала рдеющие стальные острия... И все  мои  доводы  стали  шпиком,
потому что в небо над площадью ввинтился жуткий, невероятный, выматывающий
душу _Ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_и_й_ вопль. Визг! Крик!! Вой!!!
     Кричал кибер.
     Господи, как же он кричал!  -  дергаясь  и  вырываясь  из  цепей,  из
просмоленных канатов, а из-под забрала  двумя  струйками  сочилась  кровь.
Человеческая кровь, едва заметная, но все-таки более темная, чем  багряные
латы, он выл и бился у столба, а пламя уже подбиралось к нему, и  лизнуло,
и охватило полностью... доспехи вздулись, багряный суперпласт  почернел  и
растекся бесформенной  массой,  из  которой  внезапно  пополз,  мешаясь  с
тяжелым вонючим дымом, душистый аромат жарящегося мяса.  А  кибер  кричал,
кричал, и наконец умолк. Обвис на цепях, бесформенный, вкусно  пахнущий  и
безмолвный.
     ...Когда я очнулся, небо посерело и сквозь пока  еще  светлые  облака
проглядывали легким намеком рога  полумесяца.  Площадь  опустела,  трибуна
знати была оголена, ковры  и  ленты  сняты,  зеваки  разбрелись  и  только
несколько десятков слабонервных, вроде меня, лежали то  там,  то  здесь...
Иногда кто-то, пришедший  в  себя,  приподнимался,  дико  осматривался  по
сторонам и торопливо исчезал под добродушную ругань стражников,  оцепивших
помост. Мне и остальным повезло: толпа расходилась довольная, отчего и  не
стала  топтать  лежащих;  через  нас,  видимо,  просто  переступали.  Лишь
несколько человек были странно плоски и взлохмачены, словно  бы  размазаны
по плитам. Но около них уже копошились уборщики, скидывая  мусор  в  ящики
железными скребками. Я показал стражнику  монету,  и  кряжистый  дядька  с
торчащими рыжими усами перестал угрожать древком алебарды;  после  второго
золотого он стал почти любезен, а получив на себя  и  напарника  еще  три,
позволил мне подняться на помост.
     Там тоже успели прибрать. Только кровь не стали вытирать  с  плахи  и
крупные  сине-зеленые  мухи   ползали   по   красному,   начинающему   уже
подергиваться по краям ржавчиной; их крылышки  слегка  вибрировали,  усики
шевелились, лапки вязли в  липком,  и  они  с  заметным  трудом  взлетали,
басовито  гудя,  описывали  один-два   круга   и   вновь   пикировали   на
загустевающие пятна. Меня передернуло, мягко подломились ноги; я  заставил
себя не смотреть и прошел к краю помоста, к расцвеченным окалиной щитам  и
столбу, с которого свисало черно-бесформенное. Не хотелось  этого  делать,
но нужно было убедиться, увидеть вблизи, иначе я не выдержал бы и заставил
себя поверить, что все  виденное  и  слышанное  было  бредом,  что  горела
машина, а все остальное - лишь фантасмагория, порожденная  перенакаленными
нервами.
     Я подошел к самому столбу, вплотную, и увидел черный огрызок горелого
суперпласта, стекшийся в громадную грушу, а сверху, в узкой ее части,  где
огонь выплавил дыру, скалились в бугристой  гари  белые-пребелые  зубы.  И
меня вывернуло прямо на помост, что обошлось еще в три золотых.
     Этого хватило вполне. В тот же вечер я покинул Новую Столицу, пристав
к каравану, уходящему на  Восток.  Повозки  были  набиты  битком:  беженцы
возвращались домой, они торопились отстраивать пепелища и это был неплохой
барыш! - купцы охотно принимались за извоз. Они были веселы  и  необычайно
щедры, радовались спокойствию на дорогах, благословляли магистра,  славили
императора и на каждом привале пели  во  здравие  графа  Вудрина,  который
"...даром, что разбойник, а, вишь ты, как свою  выгоду  понимает..."  и  с
которым "...любой честный человек  теперь  не  откажется  иметь  дело".  Я
отнекивался  от  угощений,  меня   поначалу   беззлобно   стыдили,   потом
уговаривали, потом кое-кто из беженцев начал поглядывать искоса и  шептать
о  "проклятом  мужиколюбе".  Но  отстали,  когда  я  безвозмездно  излечил
геморрой и два остеохондроза и объявил, что обдумываю  трактат,  отчего  и
дал обет воздержания.
     А возле дороги убивали, и я видел все это. Бунтовщиков вели на  казнь
в родные места, под стражей; они  умирали  достойно,  по-человечески,  без
пижонства, но и без постыдного визга - не все,  конечно,  но  большинство;
они подходили под петлю и не просили ни  о  чем,  словно  и  не  рождались
скотиной, обреченной  на  пожизненное  пресмыкание.  Это  сердило  господ,
сеньоры зверели, судьи изощрялись в выдумках, так что даже  палачи  седели
на рабочих местах, но что с того?
     Мужики принимали смерть, как награду,  крича  в  последний  миг,  что
Багряный живи еще вернется. Откуда возник нелепый слух? - не знаю,  но  он
креп с каждым днем, его повторяли, понизив голое и округлив глаза.
     И я понял вдруг то,  чего  не  понимал  раньше:  отчего  так  страшны
сеньорские расправы. Да оттого,  что  человек,  единожды  осознавший  себя
таковым,  уже  не  ляжет  по-свински  в  грязь;  виллан,  видевший   кровь
господина, не стерпит плетки наследника. Выходит, не  в  устрашение  живым
столько  крови  после  бунтов,  нет,  все  гораздо  проще:  высшим   нужно
уничтожить всех, кто очнулся от рабства.
     ...Я ехал в тряской повозке и думал об Олле, и об Арбихе, и о кибере,
которого уже не найти, а, значит, и не списать, и о том, что это  пустяки,
потому что остатки его раскиданы  надежно,  и  снова  об  Олле  -  она  не
поверит, что я бросил ее, и будет ждать меня, брата, будет ждать долго, до
последнего дня своего; пока что - в своей светелке, а когда подрастет -  в
постели, рядом с грубой губастой скотиной;  и  опять  об  Арбихе,  который
дрался один против десятка  ножей,  и  снова,  снова,  снова  -  о  парне,
решившемся поднять багряное забрало того, кого проклял Вечный...
     Как он смог одолеть самого себя, свой страх? И снять  латы?  И  стать
высшим существом, оставаясь человеком? Как?!
     Ну а я, я - сумел бы? Разумеется. Я же не верю ни во что, кроме себя,
и своих друзей, и наших знаний, и могущества  Земли.  А  он?  Он  верил  в
непознаваемое. Но не побежал сломя голову, увидев то, что было под шлемом.
Он решился - надел его на себя.
     И вот, сидя в  модуле,  у  стилизованного  под  земное  средневековье
столика, я говорю  себе:  ты  -  дерьмо,  исполнитель!  Неприятно?  А  что
поделаешь? Ты все продумал, ты в полной мере использовал свои  полномочия,
ты выполнил задание... одно только не успел  сообразить,  торопясь  спасти
людей от победы безумной машины. Даже не задумался. О чем? Да о  том,  что
люди не пойдут за кибером,  пускай  даже  самым  разбагряным,  они  пойдут
только за человеком, хотя бы он и вел их молча.
     И что в итоге? Грязь на руках, грязь на душе. И никого ни от чего  не
спас, и ничего не предотвратил, наоборот - напортачил,  как  приготовишка.
Мятеж разгромлен - это  ты,  землянин,  написал  чужую  историю.  Попробуй
теперь, исправь. Слабо. Можно, конечно, взять меч  и  пойти  к  людям.  Ты
победишь императора, ты разобьешь магистра, знаний хватит. Но  чего  стоит
стадо, слепо идущее за всезнающим богом?
     И разве нужны вообще боги, если Багряный кричал от боли?
     Он был человеком, но человеком, дерзнувшим одеть доспехи  бога,  -  и
они пришлись ему впору. А мне нечего сказать ни Олле, ни Арбиху,  ни  всем
вам, здешние люди. Что с меня взять? Рожденный богом разве  сумеет  понять
человека? Зачем же лезть грязными руками? Есть Багряный, нет его  -  какая
разница? Выбирать не мне. Выбирать вам. Потому  что  ничто  не  кончилось.
Потому что снова займутся бунты, и все равно будет Ллан, который  страшнее
любого кибера, даже самого бешеного, и  все  равно  будет  Вудри,  который
никакого кибера не побоится, и все это повторится не однажды -  но  придет
день, люди поумнеют, они распробуют первого и раскусят второго, и сплюнут,
и найдут новые пути... а вот какие? куда? - решать им самим, никому иному!
- вот в чем все дело.
     Самим! Чтобы никто никогда не покупал  счастье  Земли,  продавая  мою
Аришку... Господи, я ошибся, я подумал - Оллу, а вышло иначе, и ведь я  не
про Землю думаю... но почему не про Землю?
     Что же мне делать?
     Как исправить то, что _и_с_п_о_л_н_е_н_о_ на совесть?
     Я думаю. Я должен придумать. Хотя бы ради моей дочки...
     Через час с небольшим меня подберет шлюпка с орбитала.
     Я встаю, подхожу ко второму отсеку, откидываю печную заслонку. Передо
мной -  кибер-копия.  Уже  ненужный:  легенда  окончилась.  Через  месяцок
пришлют новый. Волка-одиночку с программным управлением, например. Или еще
что подберут.
     Что мне терять, кроме места в штате?
     Я направляю лампу на отсек. Прямо в лицо мне смотрят прорези  глухого
шлема. Дурацкая кукла в багряных доспехах...


     Когда в степи по весне  отбивают  от  матери  голенастого  теленка  с
кожистой припухлостью посреди  крутого  лба,  его  приводят  в  отдаленный
загон; он смешно  хлопает  лиловыми  глазами  и  норовит  лизнуть  знакомо
пахнущие  руки.  От  незнакомой  же  руки  бежит,  забавно  взбрыкивая   и
покряхтывая в испуге. Это еще  не  бойцовый  бык.  Он  станет  им,  когда,
воспитанный должным образом, взроет землю турнирного поля копытом и кровь,
туманящая глаза, сверкнет алыми каплями на усыпанной песком арене. Битва с
единорогом, один на один, железо против кости - вот забава  сеньоров,  вот
потеха высоких!
     Но нелегко воспитать бойцового быка,  не  каждому  дано  разбудить  в
скалоподобном теле заложенную от роду страсть к схватке и победе. От  отца
сына, к внуку, к правнуку передается секрет и  тайна  обучения  единорога.
Вот почему бычьим пастухам во всем поблажка. Даже если рушится мир...
     Великий мятеж закончился. Пронесся шквалом яростно  опаляющий  огонь,
обуглил стены замков  и,  погашенный  щедро  расплесканной  у  врат  Новой
Столицы кровью, утих - только искры еще какое-то время плясали над  краем,
вспыхивая то там, то здесь  и  тут  же  угасая  под  мечами  окольчуженных
отрядов. Тихий покой вернулся в деревни; усмирилось вилланское  буйство  и
даже вольных людей словно бы не стало: то ли всех перебили, то ли забились
уцелевшие в чащобы да буераки, пережидая лихие времена.
     Устав  от  мести,  господа  поогляделись  и,  пересчитав   уцелевших,
дозволили им жить и трудиться, дабы возместить утраченное по их  же  тупой
злобе. А чтобы скоты не забывали о своей удаче, накрепко запретили  аж  до
следующего Дня Четырех Светлых  снимать  с  шестов  головы  тех,  кому  не
повезло. Да еще, заботясь о  пропитании  вилланов,  повесили  на  околицах
деревень лишние рты - стариков и калек, бесполезных дармоедов. Бели же  но
правде, то, разумеется, и для острастки...
     Жирные черные птицы вопили над Империей.
     А Тоббо уцелел. Ибо раз есть сеньор,  значит,  ему  не  обойтись  без
единорога. Потому бычьего пастуха и выдернули из десятки, уже вставшей под
виселицу.
     Удача пролилась дождем. Не повесили. Не отсекли руку. Не ослепили.  А
клейма - пустяк. Только в первые дни, когда твердели сизые  струпья,  боль
была по-настоящему сильна. Сейчас уже  почти  поджило.  Терпеть  можно.  А
позора не получилось. Кого стыдиться, ежели, почитай,  у  каждого  мужика,
что выжил, те же метки на лбу и щеках?
     Ну и нечего гневить Вечного. Жизнь, какая  ни  на  есть,  наладилась,
заскрипела, покатилась, как повозка по  наезженной  колее.  Жаль,  правда,
слепенького, но и то сказать: даже крепких стариков по приказу из  столицы
вздернули, так что об убогом и речи не  было.  Висит  слепенький  на  суку
ободранного Древа Справедливости,  висит  тихохонько  рядом  со  столетним
дедушкой Луло и улыбается, обмазанный  смолой,  чтоб  не  сорвался,  когда
совсем сгниет. И дедушка тоже улыбается.
     Им весело. Живым не до смеха. А поскольку  угрюмый  виллан  -  плохой
виллан,  решил  граф  Вудрин  открыть  корчму.  Не  сам  додумал:   каффар
столичный, что Баэль на откуп взял, присоветовал.  Однако  неглупо.  Много
огнянки, дудки, корчмарь-балагур всегда в  долг  верит  -  гуляй,  виллан!
Веселись! А проспишься - в поле! По себе  знает  нынешний  дан-Баэль  силу
огнянки. Пьет, правда, умело, да и вообще, не из плохих сеньор, разве  что
завзятый больно. Что захочет,  вынь  да  положь!  Вот  и  женку  свою,  до
возраста не допустив, в постель взял. От прислуги слышно: что  ни  ночь  -
крики из спальни. Плачет молодая сеньора, братьев на выручку зовет. Видно,
ума лишилась, бедолага: всем известно, что только один брат у нее  и  был,
да и того... Тсссс, вилланы...
     А корчма, она еще чем хороша:  мимо  целовальникова  уха  новости  не
проходят. Цена же вестишкам по нынешнему-то времени ой какая высокая! Ведь
бродят еще по Златогорью недобитые  ватаги,  да  и  тут,  в  степи,  банды
шастают. А ко всему - разговорчики: жив, мол,  Багряный,  ушел,  вырвался.
Вредные слухи, дурные. Разносчиков-то, понятно, поймав, - на сук, да много
ли пользы? Вот ведь отчего подкатывается  иной  раз  каффар-корчмаришка  к
бычьему пастуху: скажи-де людям все, как есть, ведь видел  же  сам,  ну  и
скажи, а тебе от его светлости, глядишь, поблажка выйдет.  Тоббо,  однако,
молчит. И раньше был неразговорчив, а сейчас подавно, слова  не  вытянешь.
Разве что про баб или о быке.


     ...Тоббо  проснулся  рано,  задолго  до  зари,  от  смутной  тревоги.
Привстал на локте, прислушался. Тихо.  Или  примстилось?  Нет,  прошуршала
трава. Таятся. Кто бы это? Управитель вчера уж был, соседям ни к чему,  да
и какие там соседи? - четверть дня до деревни. Степные? Те  не  стучат.  К
жилью выходить стерегутся, боятся графских лазоревых. Много нынче степных,
да все жалкие какие-то, помятые, вожаки все грызутся. Граф Вудрин иной раз
в облавы ходит, это у него ловко, даром, что ли сам...
     Тоббо вздрогнул. Тсссс... как можно? Вспомнилась последняя встреча  с
графом. Тот завернул, охотясь. Перекусил,  угостил  огнянкой,  расспросил,
растет ли бык да злой ли? И  уже  на  пороге:  "Ты,  Тоббо,  помни...  Сам
виноват, сам судьбу выбрал. И болтай поменьше". Подмигнул и уехал.
     Граф Вудрин дан-Баэль. Вудри Равный. Вудри Степняк.
     Мразь. Предатель.
     Мелькнуло перед глазами то, что виделось во снах: падающий  шестопер,
кровь,   петля.   И    -    в    красном    цвете:    обугленные    руины,
кольчужники-лазоревые, задравшие лапы к  небу.  Белое,  искаженное  ужасом
мясогубое лицо. Кровавая полоса поперек бороды.
     Получи!
     Нет. Забудь, Тоббо. Забудь.
     В пепле деревни. А те, кто уцелел - пашут. А те, кто не согнулся -  в
степи, в Златогорье, в Поречье - бродят волками, каждый сам по  себе.  Нет
вожаков.
     Забудь.
     Все прошло. И не повторится.
     Эх, Багряный, Багряный...
     Шуршание за дверью, словно кто-то отползает.  Тоббо  опустил  ноги  с
лежанки, нащупал  растоптанные  башмаки,  натянул  исподнее.  Взял  топор