типа дирижабля "Граф  Цеппелин"
- эпоха, табель о чинах.
     Вот подкатывает его лимузин к Союзу, а из дверей приятный такой молодой
человек выходит. Узнает его  через  стекло,  здоровается  умильно  и  дверцу
раскрывает заодно: уважение оказывает старшему, все  равно  рядом,  вежливый
такой.
     И еще как-то раз также кстати выходит он. И еще. Мол, какие  интересные
совпадения. И уходит ненавязчиво своей дорогой.
     И уже в  коридорах  Союза  встречая,  стал  с  Прокопом  здороваться  -
у_з_н_а_в_а_л_с_я.  Разговора  удостоился:  приятнейший   молодой   человек,
начинающий, бедный, и какой-то  ненавязчиво  приятно-полезный.  Книжечки  на
автограф, как водится. И, короче, пригласил его Прокоп в литсекретари.
     Что такое денщик босса? это маршальский жезл, сунутый тебе в ранец  под
груду хозяйского груза и грязного белья: топай, парень!  дотащишь  мое  -  и
свое получишь. Прокопу-то брюхо мешало до шнурков на ботинках  дотягиваться,
так Саня Чепуров вообще незаменимый мальчик был.
     Прокоп, скажем, возвращается из Москвы на  "Стреле",  а  Саня  его  уже
встречает с цветами  и  женой  (прокоповской):  пожалте  встречу.  А  Прокоп
выплывает из вагона под руку с бабой. А Саня, не усекя, ему букет  и  ножкой
шаркает, на супругу кивает. Прокоп  почернел,  ткнул  ему  обратно  букет  и
потопал один. Мило услужил. Еле отмолился.
     Вот так Саня и двинулся  в  начальники  Ленинградского  СП,  каковое  и
возглавлял много лет весь "застойный период".

                    Новаторы и консерваторы в литературе

     - Та самая энергия, которая  заставляет  человека  стремиться  изменять
искусство, заставляет его стремиться изменять и жизнь. Спорить о новаторах и
консерваторах глупо - это диалектическая пара. Примечательно, что сейчас это
размежевание    в    искусстве    и    политике    удивительно    совпадает.
Традиционалисты-реалисты-деревенщики       н_е_и_з_б_е_ж_н_о       оказались
консерваторами и реакционерами: и одно и другое обусловлено их сущностью, их
как бы недостатки со всей яркостью есть продолжение их как бы достоинств.
     - Забавнее, что те, кто раньше умилялся: "Ах, Распутин... О,  Белов..."
- теперь сокрушаются: "Ай-я-яй, Распутин... ой-е-ей, Белов..." Хотя  ни  как
писатели, ни как личности они совершенно не изменились. Никогда там не  было
большой литературы. Тот самый недостаток внутреннего потенциала,  не  дающий
выйти за рамки общепонятной литературной традиции, не дает выйти и за  рамки
горестной традиции политической.
     - Но эти ребята безусловно вызывают уважение. Честностью, стойкостью  и
последовательностью. Раньше их  бесспорная  заслуга  была  в  том,  что  они
открыто писали правду, не боясь неприятностей - правду, которую очень многие
знали и написать в принципе могли, но избегали портить  себе  жизнь.  Однако
минуло дикое время, когда акт  гражданского  мужества  провозглашался  актом
художественного  свершения:  сказать  правду  еще   не   есть   литературное
достоинство, этого мало. А теперь многие - без риска! -  пошли  в  говорении
правды и анализах гораздо дальше, и стоикидеревенщики в  неизменности  своей
позиции из авангарда оказались в арьергарде...
     - И - логично и прискорбно - в этом арьергарде сомкнулись с  аппаратной
швалью, повинной в бедах, за которые болит их сердце.

                             Напутствие молодым

     - В семьдесят третьем на Конференции  юных  дарований  Северо-Запада  -
нормальная пустая  болтовня,  бодяга,  но  по  молодости-то  и  литературной
девственности щечки горят! похвалы вдохновляют, поучения бесят! при том, что
руководителей презираешь как  мелочь  второсортную  -  а  признания  хочешь!
суета-с...
     И вот - закрытие: маститые с трибуны слова говорят,  старики-Державины,
так сказать, изображают, что готовы передать свою лиру, хотя и лира у них не
лира, а пищалка дурацкая, и  вцепились  они  в  нее,  как  голый  в  свечку.
Михалков  вещает,  записку   из   зала   зачитывает:   подхалимская   такая,
низко-льстивая записка: ну, перебрал молодой по неопытности с лестью, решил,
должно, что Михалков оценит и, скажем, познакомиться с  ним  захочет.  А  на
фига    ж    Михалкову    такие    знакомства?    И,    зачитав,    он     с
сокрушенно-язвительно-умной улыбкой говорит:  по  литературной  речке  много
всего плавает, и большие рыбы, и поменьше, и маленькие, а  есть  и  то,  что
плавает поверху! Заржали все охотно: мол,  достойно  ответил  Михалков.  Ах,
думаю, умный кит пресноводный, уж ты ли не плаваешь всю жизнь поверху?
     И тут Гранин напутствует. От легкой жизни предостерегает, от  соблазнов
сладкого литературного пирога, благ и  льгот,  легких  денег:  это,  значит,
опасно, вредно для личности и творчества, не надо увлекаться слишком ранними
публикациями, спешить в печать, строже  к  себе  быть,  суровее  к  себе.  Я
чувствую - белею! было б что под рукой запустить в трибуну - запулил  бы,  и
плевать на все!
     Семьдесят третий год на дворе!  нас  всех  давят  всмятку,  и  еще  лет
тринадцать  давить  будут,  душить  наглухо  серой  подушкой,  в  печать  не
пробиться, нас дворницкие ждут, спивание, психушки, эмиграция,  отчаяние,  а
великий Гранин, понимаешь, нас остерегает от опасности  легких  литературных
денег! Подыхающему с голоду - о вреде обжорства!
     Часто упоминает - галстук он не любит. Правильно не любит.  Потому  что
носить его не на чем. Галстук носят на шее, а шеи там нет, только  и  всего.
Чем не причина для распашного демократизма.
     Рекомендациями ихними,  что  творческими,  что  в  печать,  можно  было
подтираться сразу, но  очень  было  забавно  наблюдать,  как  кто-нибудь  из
руководителей с видом важным и ответственным начинал давать  советы:  ковал,
значит, молодые таланты, влиял на течение  литературного  процесса.  Это  по
какой-то странной  ассоциации  напоминало  мне  старинный  анекдот  о  йоге,
занимающемся онанизмом, лупя себя молотком по мошонке - зато промахиваясь он
испытывая гигантское наслаждение.

                           Правда, вымысел, ложь

     - "До свидания, мальчики" Балтера, книга в  свое  время  знаменитая,  -
автобиографична и таковой выглядит. Выглядит она просто безусловной правдой,
это р_а_с_с_к_а_з о рубеже юности своей и друзей, выдумать это невозможно  -
смысл исчезнет. И вот, читая это лет в семнадцать,  я  задержался  на  одном
месте - где он, днем, на песке: "Я не могу так тебя оставить...", берет свою
Инку. "Я еще подумал, как трудно будет вытряхивать песок из  густых  Инкиных
волос". И вдруг, перечитывая,  п_о_ч_у_в_с_т_в_о_в_а_л:  неправда.  Не  было
этого. Все было, а этого не было. Вот не знаю, почему, но хоть ты  тресни  -
не было! И деталь,  и  психологический  штрих,  долженствующие  подтвердить,
увеличить правдоподобность, реальность, - "подумал", "песок, волосы",  -  не
подтверждают, а наоборот, мешают. Ну, может, целовал он ее, трогал  на  этом
песке, но не брал - ну голову заложить готов!.. Ну вот по всему остальному -
не  получается,  мелочи  не  сходятся,  рисунок   не   совпадает,   разнобой
получается.
     Через много лет познакомился я  с  одноклассником  и  довольно  близким
приятелем Балтера в школьные годы, завел разговор. Да!!! Он ее любил, а  она
его не очень, первая любовь, ничего не было, все знали.
     Когда пишется по правде, присочинять нельзя  ничего.  Иной  ключ,  иная
тональность, иная система условностей: уши всегда вылезут.
     - Бедный хороший Балтер.

                                   Имидж

     - О, без умения построить и поддерживать эдакую легенду о  себе  -  нет
славы! Уж  Наполеон,  презирая  толпу,  умел  именно  играть  свою  роль.  И
стараются,  как  могут.  Небрежно  рекламируют  свою  короткую  близость  со
столпами мира сего и публикуют фотографии с ними. Евтушенко не дает  забыть,
что он с глухой сибирской станции Зима,  где  и  прожил-то  крайне  короткое
время, Вознесенский культивирует свои клетчатые  пиджаки  и  шейные  платки,
Семенов рассказывает о дружеских беседах с главарями мафий и Отто  Скорцени,
а Пикуль позирует в бескозырке и рассказывает о своем  богатейшем  и  редком
историческом архиве, коий он глубочайше знает.
     - Без паблисити нет просперити. Простым людям  приятны  легенды:  подай
героя, необыкновенность, им и восхищаться не стыдно, и подчиненная  близость
к нему возвышает.
     - Ах, боже, как смешно и самолюбиво поддерживал Фолкнер легенду о  себе
как о боевом летчике  Первой  мировой,  на  которую  он  попасть  не  успел.
Маленький, мирненький, - слава большого драчливого  Хемингуэя,  кого  он  не
переваривал, покоя ему не давала?
     - Хемингуэй - вот непревзойденный мастер  легенды  о  себе.  Какой  еще
полутыловой санитар итало-австрийского  фронта  снял  столько  дивидендов  с
полуслучайного ранения, чтобы тянуть на героя? Кто еще из бойцов интербригад
Испании снял славы с той войны столько, сколько тыловой журналист Хемингуэй?
Какой профессиональный охотник на  тигров-людоедов  ознаменитился  так,  как
покупавший тур сафари Хемингуэй  -  со  слугами,  оруженосцами,  поварами  и
джипами? Какой клошар столько состриг со своей бедности в Париже?  Когда  же
он рассуждает о Второй войне в духе, что  не  любит  танкистов,  потому  что
прикрытие  неуязвимой  брони  делает  людей  наглыми  -  это   просто   бред
самоуверенного дилетанта-туриста, не ведающего, каков век танкиста на фронте
и как они горят.
     - Он тоже знал, что делает. И продал он себя  сознательно,  в  двадцать
девятом году, Полине Пфейфер, за введение в высшие  круги  и  рекламу  среди
вершин - сливок снобов, плейбоев и  законодателей  искусств.  Что  дало  ему
славу и богатство, но, естественно, не счастье. Вот он и задергался, страдал
раздвоенностью желаний - и славы, денег и величия  хочется,  и  делать  чего
хочется - тоже хочется. И, дрожа и дорожа своим реноме у магнатов, в пику им
рекламно же нажирался с люмпенами и грозил дать в  морду  не  понравившемуся
гостю.

                                   Фиеста

     - И лучшей вещью Хемингуэя остается написанная в тридцать лет "Фиеста",
- так и не прочитанная глупыми критиками во главе  с  Кашкиным,  требовавшим
ставить ударение в своей фамилии на втором слоге  и  принимавшим  за  чистую
монету вежливые комплименты Хемингуэя.
     А  суть  в  том,  что  "Фиеста"  -   это   "Идиот"   в   осовремененном
американизированно-европеизированном варианте и  вывернутый  наизнанку.  Все
герои  -  грешные,  аморальные,  ненадежные,  и  делающие  все  -  чисто  по
Достоевскому!  -   наоборот   от   нормального!   Пылкая   красавица   любит
исключительно импотента, который никогда не  сможет  ее  удовлетворить.  Он,
любя ее, выступает в роли сводника, прекрасно понимая, что это  не  кончится
хорошим ни для  нее,  ни  для  юного  матадора,  который  ему  также  крайне
симпатичен. Аристократ-богач-алкоголик, жених красавицы, оказывается стеснен
в средствах - а только его деньги и были нужны. Но при этом - все  эти  люди
приятны, милы, симпатичны, несчастны и вызывают любовь  и  сочувствие  своей
е_с_т_е_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь_ю -  нормальные  живые  люди,  вот  уж  с  такой
судьбой и в таких обстоятельствах: они  ходят  по  путям  сердца  своего.  А
единственный, рационально рассуждая, положительный герой -  Роберт  Кон,  не
такой  как  все,  еврей,  с  комплексами,  носитель  морали  и  нравственных
ценностей, любящий героиню  бескомпромиссно,  который  не  просто  выступает
всегда носителем морали - но и борцом за мораль - причем с кулаками, боксер,
любого укладывающий на пол; тем  не  менее  он  всех  раздражает,  для  всех
л_и_ш_н_и_й,  и  читателю  неприятен:  тоже  князь  Мышкин   наоборот!   Что
подтверждается демонстративно: Хемингуэй в это время читал Достоевского, так
последняя фраза "Фиесты" дословно повторяет  последнюю  фразу  "Униженных  и
оскорбленных" в переводе Констанс Гарнет,  каковой  Хемингуэй  и  читал;  не
такой был мальчик, чтобы допустить случайное совпадение с  чем-то  финальной
фразы своего первого романа!
     - Идиоты эти литературоведы!..

                                   Пикуль

     - Кто высунулся, того и хают. На  девять  тысяч  серейших  письменников
никто и не плюнет за ненадобностью, а у него  полстраны  читателей  -  давай
польем! покажем, чем он плох!
     "Ах, он врет, он фальсифицирует,  он  искажает  и  передергивает!"  Да,
врет, да, передергивает, ну  и  что?  Он  берет  самые  сенсационные,  давно
забытые всеми, кроме профессиональных историков,  версии,  и  выдает  дивный
беллетристический   вариант   и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_о_й   с_п_л_е_т_н_и.   Или
легенды, если хотите, или байки, или анекдота. А люди обожают легенды, байки
и анекдоты, и ничего плохого здесь нет.
     - Но он выдает их за правду!
     - Как всякий хороший рассказчик.
     - Но люди верят!
     - Лучше верить Пикулю, чем Георгию  Маркову  или  Галине  Серебряковой,
что, впрочем, и невозможно.
     - Он шовинист!
     - Верно. Но шовинистов много, а тех, кого можно читать - мало.
     - Он плагиатор! Он перекатал дневники Бисмарка страницами, и массу  еще
чего!
     - Да читателю-то какое до того дело? Он поучает, развлекая.
     - Его читать невозможно!
     - Значит, полстраны делает невозможное; что,  правда,  вполне  в  нашем
характере. Да, бывает и слишком длинно,  р_а_з_в_а_л_и_с_т_о,  нудно,  -  но
"Пером и шпагой" куда как неплохо. Масса людей и поныне бы у нас не  узнала,
что был Фридрих II, и Семилетняя война, и Олений парк Луи XV, и прочее.
     - Так можно лучше читать книги по истории!
     - Оставьте ваше ослиное фарисейство! Их и так-то читать  невозможно  от
скуки, и где кроме читалок Москвы и Ленинграда они есть?
     - Ох, писал бы он лучше свои морские романы.
     - Вот это-то и не  так.  Там  масса  ляпов,  драть  дармоедов  и  тупиц
редакторов.  То  у  него  "каталина"  падает  с  неба  на  четырех  звенящих
моторах... она б, сердешная, и падала на четырех, да у нее всего  два  было.
То, описывая шимозу в Цусиме,  он  порет  нечто,  не  удосужившись,  видимо,
заглянуть в Брокгауза, що це такое и как его  делают.  То  котельное  железо
называет крепчайшим, хотя всем известно, что  оно  мягчайшее  и  в  качестве
преграды  для  снаряда  подобно  картону;  то  не  знает  отличия  фугасного
взрывателя от осколочного, а снаряды из  морского  орудия  у  него  видны  в
полете и кувыркаются, как городошные палки, что, правда, списано из  другого
автора, но все равно чушь: снаряд наблюдается только  от  орудия,  когда  он
удаляется  от  тебя  и  угловой  скорости  относительно  тебя  не  имеет,  а
кувыркаться он, пройдя по нарезам  и  будучи  стабилизирован  вращением,  не
может никаким каком, кроме одной ситуации, но о  ней  Пикуль  не  упоминает:
когда сблизившись с водой под очень острым углом, он рикошетирует  -  вот  в
таком рикошете и может лететь беспорядочно.
     А вот в "Караване PQ-17" он делает  вещь  скверную.  Англо-американский
мощный конвой оставил караван, бросившись на  перехват  немецкой  эскадры  с
"Тирпицем", чтобы отрезать его от баз и превосходящими силами  уничтожить  в
стороне от грузовых коммуникаций, обезопасив их и на будущее,  но  до  этого
торпедированный "Тирпиц" ушел, и  союзники  его  не  встретили,  а  немецкие
подлодки  расклевали  беззащитный  караван.  Пикуль  же   подает   это   как
предательское и трусливое бегство союзников ради спасения собственной шкуры.
Недостойно.

                               Юлиан Семенов

     - Он умный. И образованный. И все  понимает.  И  понимает,  что  продал
большой, энергичный талант за деньги и не самой высокой  пробы,  с  оттенком
иронии, славу.
     - А чего еще?
     - А - истина. Отложенные на потом и так не взятые вершины в  искусстве.
Поэтому он на самом деле  печальный  писатель.  И  его  умные,  печальные  и
образованные  герои  прокатывают   воспоминания   и   изрекают   пространные
сентенции, вовсе не требующиеся ни по образу, ни вообще по книге: это  мысли
и знания самого Семенова, которые  ценны  и  хороши,  и  которым  жаль  дать
пропасть втуне. Он сам  не  столько  Штирлиц,  сколько  Мюллер;  не  столько
Дорнброк, сколько Бауэр.
     - И однако для меня несомненно, что он больший писатель,  чем,  скажем,
Распутин или Нагибин. Больше смысла, больше искусства, да и  просто  гораздо
интереснее, наконец. Да, есть и халтура, есть и своего рода шедевры.  Лучшие
его штуки и п_е_р_е_ч_и_т_ы_в_а_т_ь приятно - а это симптом!
     Не уподобляйтесь во мнениях эстетствующим снобам  -  это  то  же  тупое
стадо, только на уровне окололитературных кругов.

                                  Критика

     -  Банда  кретинов,  боже  мой!  Что  за  профессия:   профессиональное
высказывание мнения? Дивно: зарабатывать на хлеб обгаживанием чужого  хлеба.
И ведь понять не удостаивают: им некогда, критика - их  регулярное  занятие,
быстро проглядеть - и выдать мнение.  И  не  потому,  что  нравится  или  не
нравится, а работа  такая.  Тяп-ляп  -  ускорение.  Нет,  несколько  человек
найдется, раз-два-три, но  прочие,  все  эти  пристраивающиеся  к  мельницам
Клопы-Говоруны и ... ... -
     что бы они стали делать, если бы те, по кому они "проходят",  перестали
писать? Поразительная поверхностность, поразительная  заданность  в  раздаче
ярлыков, поразительное невидение  написанного.  Вдуматься  в  смысл  текста,
допустить возможность, что они что-то элементарно не знают и не  понимают  -
отсутствуют    принципиально,    принципиально    отсутствует    та    самая
интеллигентность  мышления,  коя   есть   сомнение   и   неудовлетворенность
собственными достигнутыми результатами. Особенно это видно у нас на  критике
о Пушкине: работает целая кондитерская фабрика по выработке елея,  патоки  и
глазури для Пушкина, каждое слово берется за эталон, каждая запятая заведомо
гениальна, Пушкина как автора  для  них  нет,  есть  идол,  канонизированный
гений, сияющий пророк,  протрубить  которому  -  не  акт  критики,  не  дань
признания, но символ веры и причащения божества. Не то минигеростраты, не то
лягушки, пашущие на головах волов... И  при  этом  думают,  что  они  умные,
только на том основании, что любого умного могут обгадить и объявить  глупее
себя. История нас, конечно, рассудит; все это было бы смешно,  когда  б  так
сильно не тошнило.

                             "Молодая Гвардия"

     - Сижу фанза, пью  чай,  никого  не  трогаю.  Денег  нет,  журналы  все
рукописи возвращают, книга в издательстве двигается со скоростью  построения
коммунизма,  работа  двигается  с  той  же  скоростью,  бессонница:  короче,
нормальная, жизнь: застой. Шарах - пакет из "Молодой Гвардии". Что за черт -
я ведь им ничего не посылал, никого не знаю и знать  не  собирался.  Письмо:
уважаемый, тра-та-та, Вашу книгу нам рекомендовал Сергей  Павлович  Залыгин,
предлагаем прислать рукопись, включив в нее лучшее и из той,  первой  книги,
не затягивайте, давайте, рецензию на книгу прилагаем, она Вам  на  периферии
Вашей  может  сгодиться,  все  же  центральное  издательство,  тра-та-та.  И
рецензия  -  Роберт  Штильмарк,  автор  дивной  "Наследника  из  Калькутты",
расхваливает меня, грешного, на все лады. Ну - ура, ура, вся шайка в  сборе,
как гласит известный американский марш. И подписи -  завредакцией  Яхонтова,
старший редактор Шевелев. То есть выпить необходимо на  радостях,  так  ведь
нет ни копейки. Ну, праздник!
     Немедленно вынимаю из машинки неоконченный рассказ -  сочиняю  ответное
письмо; такое письмо  -  это  ведь  дипломатический  документ,  составляется
обдуманно, просчитанно, с толком. Рад, благодарю, тронут, вышлю, -  максимум
приязни  при  скромности,  но  с  достоинством.  Из  последних  своих   семи
экземпляров  книжки  той  упомянутой   единственной   надписываю   тепло   и
трогательно два и назавтра же несу бандероли на почту.
     Денег на машинистку не бывало в помине, доступа к  светокопиро