тливость.   Религия   на   помогает
умиротворению. Люди обращают взоры к  Господу,  невозмутимо  следящему  за
страданиями своих созданий. Но это не мешает им, понимая Бога, не понимать
друг друга. В ХХI веке невозможна война,  которая  не  стала  бы  мировой.
Пятьдесят три враждующих страны, пусть даже и понимающих, насколько опасна
конфронтация, - это котел с кипящим  варевом,  который  стараются  закрыть
наглухо крышкой без запоров. Взрыв неминуем, и он происходит.
     Атака начинается - страны Средней Азии,  где  силен  ислам,  пытаются
отбить у России земли, которые они по праву или без него  считают  своими.
Попытки западных стран  погасить  пожар  приводят  лишь  к  тому,  что  им
приходится самим вступить в драку. На чьей стороне?  Вопрос  не  праздный,
потому что, заступись они за Россию, и мусульмане всего мира, не  думая  о
последствиях (когда они об этом думали?),  придут  на  помощь  братьям  по
вере. Заступись за азиатов, и доведенная  до  отчаяния  Россия,  не  желая
терять ни земли,  ни  авторитета,  применит  оружие  массового  поражения.
Выжидание ничем не лучше. Выбор невелик, армии стран Западной Европы и США
входят на территорию  бывшей  Российской  империи,  и  на  этом  кончается
история цивилизованного общества планеты Земля...
     Господи,  то,  что  я  видел...  Лучше  умереть   самому.   Несколько
тысячелетий поднимался человек от  звериного  своего  состояния  до  высот
разумности, и достаточно оказалось месяца... Как мало среди людей  истинно
разумных! И что  они  смогли?  Ничего.  Разум  поднял  человека,  и  разум
позволил ему пасть.
     Я заслонил глаза руками, я не хотел видеть, не мог  я  видеть  этого!
"Нет, - крикнул я. - Если ты Мессия, и если есть Бог, как можно  допустить
это?!" Я услышал: "Создавший причину, не может не допустить и следствий из
нее". Не может - Бог?
     "Да, - услышал я, - в этом была ошибка, и ты это знаешь".
     - Я знаю это?
     - Конечно.
     Я не знал, я об этом не думал, я не хотел думать об этом - сейчас.
     "Что ж, - услышал я, - вот второй путь".
     Сначала он был хорош. Меня интересовала Россия, и я увидел ее.  Люди,
хотя и обозленные, голодные, не опустились на четвереньки. Были бунты,  но
возникло и убеждение, что  нужно  делать  дело,  а  не  раздирать  одеяло,
которым много лет (кое как!) укрывались от холода. Союз  Государств  выжил
как больной, перенесший на ногах пневмонию. Он похудел  (после  Прибалтики
отделились Молдова и Закавказье), едва держался на  ногах,  поддерживаемый
займами, но - жил. Удалось пригасить и пожары, то и  дело  вспыхивавшие  в
разных концах планеты.  Люди  привыкли  к  диктатуре,  к  твердой  власти,
демократию принимали с трудом, хотя говорили о  ней  много  и  по-разному.
Союз так и не достиг уровня жизни развитых  стран  -  спокойствие  в  этом
регионе всегда было относительным, хотя хлебные бунты конца ХХ века ушли в
историю.
     Меня не  покидало  ощущение  несоответствия,  двойственности.  Может,
потому (так мне думалось), что я привык с  детства  представлять  ХХI  век
иным. Я любил фантастику и верил  (действительно  верил!),  что  лет  этак
через сто единая к тому времени семья народов построит общество, в котором
будет хорошо всем. А всем - хорошо не было.  И  быть  не  могло.  Не  было
хорошо беднякам Средней Азии, где и в середине  ХХI  века  дети  пухли  от
голода. Не было хорошо шахтерам Сибири  и  Севера  -  то  и  дело  аварии,
тяжкий,  малооплачиваемый  труд.  Не  было  хорошо  эфиопам,   впавшим   в
бесконечную  гражданскую  войну.  И  латиноамериканцам  было  не  лучше  -
процветание  сменилось  глубоким  экономическим  кризисом,   и   не   было
просвета...
     Люди искали утешения в религии, но и в Бога верили как-то  странно  -
ждали милости свыше, продолжая унижать, убивать. И Бог должен был  прощать
грехи, потому что невозможно не  грешить,  если  жить  в  реальном,  а  не
воображаемом мире.
     У человечества не было цели, смысла, как не было их и прежде -  ни  в
античные, ни в средние века. На другие планеты люди так и не высадились  -
слишком великую цену пришлось бы заплатить за радость минутного успеха.
     Странное у меня возникло ощущение, когда я  узнавал  -  не  видел,  а
именно узнавал это будущее. Внешне более или менее благополучное,  оно  не
имело  права  быть,  оно  оскорбляло  мои  представления  о  смысле  жизни
человечества. Людям нечего было бы сказать в  свое  оправдание  на  Божьем
суде, если бы он состоялся.
     Я отгородился от этого будущего обеими руками, я сказал:
     - Почему - так? Не хочу!
     - Твоя воля, - произнес Иешуа смиренно.
     И возник третий путь.
     Прибалтика  и  Закавказье  после   полувековой   конфронтации   вновь
примкнули к России. Было, вероятно, в этом  союзе  нечто,  не  позволявшее
окончательно порушиться связям. Стало спокойно  и  на  Ближнем  востоке  -
несколько переворотов и локальных  войн,  не  обошлось  без  вмешательства
"великих держав", и диктатуры пали.
     Я витал над Землей и наблюдал, как строятся города,  как  пробирается
вглубь джунглей сеть шоссейных дорог,  видел  сверху,  с  высоты  птичьего
полета (сам я не был птицей, не ощущал тела, я был -  глаза,  мысль),  как
люди,  живущие  теперь  спокойнее  и  лучше,  работают,  ходят  в   гости,
путешествуют, и замечал - там,  где  люди  жили  сытнее  всего,  больше  и
убивали. Ночью, днем, на улицах, в домах, по одному и  целыми  семьями.  И
еще: наркоманом стал каждый второй. Почему?  От  сытости?  От  никчемности
существования?
     Чем стал человек? Почему, выбирая между  добром  и  злом,  декларируя
вечную тягу к добру,  предпочитал  зло?  Любя,  плодил  ненависть?  Строил
города, уничтожая леса?
     Устремляясь вверх, падал вниз.
     И на какую же глубину можно упасть, поднимаясь?
     Я очнулся. Я стоял посреди аллеи.  Иешуа  смотрел  на  меня  и  ждал.
Этакий живой знак вопроса, и что я должен был ответить?
     - Выбор, - сказал Иешуа.
     Он показал - я  увидел.  И  баста.  Что  выбирать?  Идею?  Сюжет?  Он
действительно ждал от меня ни много, ни мало - ответа на вопрос: как  жить
людям? Будто то, что он мне показал - единственные возможности. Не Золотой
век, не всеобщее счастье, не любовь, а такое вот... Да не нужно тогда жить
вовсе, ни  по  первому,  ни  по  второму,  ни  по  третьему  -  не  нужно.
Бессмысленно. Если Господь, создавая человека, не ведал, что творил, пусть
вернет все назад и начнет сначала. А если ведал,  пусть  скажет  себе:  "Я
такой же, как они - я создал людей по своему образу и подобию, и значит я,
Бог, в сущности, огромное вселенское  дерьмо,  и  незачем  мне  быть,  как
незачем быть моему нелепому творению".
     Вот только детей жалко.
     И женщин.
     И - мадонн Рафаэля, музыку Верди, книги Достоевского  -  все,  что  я
любил.
     И Лину, потому что она - другая. Для кого-то, может, такая же, а  для
меня другая, отдельная от всего человечества.
     А себя - жалко? Себя - нет. Я такой же как все.
     Простая альтернатива: быть или не  быть.  Если  бы  Гамлет  предвидел
будущее... Вот первое. Вот второе. Вот третье. И что?
     Не быть.
     - Это решение окончательно? - спросил Иешуа.
     О, Господи! Он смотрел на меня так, будто  не  мнение  о  собственных
фантазиях спрашивал, а действительно стоял у пульта  с  тремя  кнопками  и
раздумывал - какую  нажать.  Нет,  на  пульте  было  четыре  кнопки.  Одна
красная: возврат к Истоку.
     Мне стало жутко. Почему? Что я - Бог, играющий Миром? Скажу я  "один"
или "ни одного" - что изменится?
     Я должен был послать Иешуа куда подальше. Я молчал. Слишком серьезным
был взгляд Мессии,  это  был  взгляд  беспредельно  измученного  человека,
способного лишь на единственное оставшееся в его жизни усилие, и именно от
меня он ждал решения - какое усилие сделать. Чтобы потом упасть и умереть.
     Я знал, что никуда не уйду, пока не отвечу. Вот должен именно  я,  по
его мнению, здесь и сейчас решить судьбу Мира - должен, и  все  тут.  Свою
судьбу я решить не в состоянии, а судьбу Мира - пожалуйста. Это  нормально
- куда как легко решать, если от тебя ничего не зависит.
     - Кто же, если не ты? - спросил Иешуа.
     - И когда же, если не сейчас? - подхватил я, усмехнувшись.
     Иешуа кивнул.
     - Ты считаешь, что у человечества нет будущего? - спросил я.
     - Я ничего не считаю, - Иешуа покачал головой, - я вестник.
     - Ну конечно, ты  вестник,  а  откуда...  Хорошо,  это  бессмысленный
вопрос. Значит - выбор. Могу я подумать? Посоветоваться?
     - Не спрашивай меня, ты сам знаешь, что делать.
     - Тогда - прощай.
     Я повернулся и пошел по аллее  к  дому,  не  оборачиваясь,  чтобы  не
встретить взгляд этого ненормального. Каждый шаг причинял боль -  нет,  не
физическую, просто после каждого моего шага в  картинках  будущего  что-то
менялось к худшему (шаг - и в мире номер три  возникло  новое  зрелище,  и
люди вовсе перестали думать о великом и вечном...). Собственно,  не  знаю,
видел ли я (как я мог видеть все сразу?) или - только чувствовал.
     И еще была тоска. Все пропало. Все кончено.


     Вечером мы  с  Линой  пошли  в  кино.  Не  то,  чтобы  фильм  попался
интересный, но просто некуда было деться. К ней пойти мы не  могли,  очень
уж мне не хотелось пить чай в обществе мамы и сестры. Не могли и ко мне  -
тетка Лида пригласила соседку и кормила ее вчерашним борщом. А  по  улицам
ходить было тошно - дождь, по углам стоят какие-то  типы,  которые  то  ли
охраняют народ от грабителей, то ли сами ждут, чем поживиться. Мимо  то  и
дело на малой скорости взревывают бэтээры - эти-то уж точно занимаются  не
своим делом.
     Зал был наполовину пуст, и мы сели поближе - Лина плохо видела, - и в
темноте смотрели больше не на экран, а друг на друга. Наклонившись  к  уху
Лины,  чувствуя  губами  прикосновения  волос,  я  рассказал  о  том,  что
произошло у метро и затем - в аллее бульвара.
     - И ты, конечно, ничего ему не ответил, - сказала Лина.  -  Это  твой
стиль - ничего не решать.
     - Линочка, что я должен был решать?!
     - Стас, как ты думаешь, для себя, в душе - Бог есть?
     Хорошее время и место для такого вопроса! Бога нет, потому  что  я  в
него не верю. Если бы я в него верил, то он, конечно,  был  бы.  По-моему,
это совершенно очевидно: если Бог нематериален, если он - дух, управляющий
Миром, то его существование  никак  не  может  быть  объективной  истиной.
Вопрос "Есть ли Бог?" бессмыслен  по  сути  своей  как  бессмыслен  вопрос
"Существует ли совесть?" Конечно, не существует,  если  предполагать,  что
совесть можно пощупать, извлечь из человека и вставить обратно. И конечно,
совесть существует, поскольку я верю, что она есть, следую  ее  указаниям,
мучаюсь от ее уколов. Совесть - как и Бог - может убить. Совесть -  как  и
Бог - может спасти... Так я думаю. Для меня эти понятия  равнозначны.  Для
верующего человека Бог бесконечно выше, но природа того и другого едина, в
этом я убежден.
     - Есть Бог, Лина, - сказал я. - А Мессии нет и  быть  не  может.  Бог
нематериален. А этот Иешуа,  что  слоняется  по  улицам,  вполне  реальный
мужик. Он пахнет пустыней, может, даже иудейской. У него  шершавые  ладони
земледельца. Он - человек.
     - Если он псих, то почему пахнет пустыней, а не больницей?
     Я промолчал. На экране вместо перестрелки героя-супермена с мафиози я
увидел вдруг нечто совершенно иное - человеческий  муравейник,  в  котором
ничто не может измениться к лучшему,  потому  что  у  этого  общества  нет
разума. Мне подумалось, что люди и  муравьи  -  противоположные  и  потому
подобные  сущности.  Каждый  муравей  неразумен,  но  муравейник  выглядит
разумным. Каждый человек разумен, но человечество ничего, в  сущности,  не
соображает. Разум человечества как целого гаснет. В начале нашего века  он
достиг вершины  и  с  тех  пор  неуклонно  деградирует.  Наука  и  техника
развиваются, но разве они определяют  разумность  вида?  Скорее  наоборот:
теряя разум, человечество заменяет его приборами.
     - Лина, - сказал я, - мне кажется, что это тупик. Для людей. Все, что
сейчас происходит, все, что мы делаем, - напрасно, потому  что  мы  рвемся
вперед. А из тупика так не выбраться. Нужно вернуться.  В  прошлое.  Чтобы
изменить природу человека. Может, уже и во  времена  Христа  было  поздно,
иначе у него,  если  он  был,  что-нибудь  получилось  бы.  Значит,  нужно
возвращаться в пещерные времена. К первобытным людям. Или еще раньше -  до
человека.
     - Человек - ошибка? Вся наша история?
     Лина смотрела мне в глаза, и я поцеловал ее.
     - Линочка, - прошептал я, - как человек может быть ошибкой?  Если  бы
его не было, не было бы и нас с тобой. Ходили  бы  по  земле  не  люди,  а
крысодраконы.
     - И в образе крысодракона ты, возможно, был бы решительнее, - сказала
она, и я уловил в ее голосе интонации, которые мне были хорошо  знакомы  и
предвещали ссору.
     Конечно, я был ослом  -  Буридановым  или  иным,  нормальным  хлипким
ослом-интеллигентом, не способным сделать свой выбор. Иешуа,  конечно,  не
мог найти  более  "удачной"  кандидатуры,  чтобы  задавать  свои  вопросы.
Впрочем, может, он был прав - глобальные проблемы, где от  моих  поступков
ничего не зависело, я  обычно  решал  быстро  и  без  особых  сомнений.  С
человечеством, к примеру, мне все было ясно.  Природа  слепа  и  действует
классическим методом проб и ошибок. Биологическая эволюция прошла  длинный
путь,  было  время  пробовать  и  ошибаться  -  на  животных.  Но  другого
человечества на земле природа не создала -  это  была  ее  первая  и  пока
единственная попытка создать разумный вид. Было бы странно,  если  бы  эта
первая проба оказалась еще и успешной. Вот когда человечество погибнет,  и
пролетят века, и возникнет новый разумный вид, отличный от нашего, и  тоже
погибнет, потому что будет несовершенным,  а  потом  появится  и  погибнет
третий, а за ним -  четвертый,  тогда  на  какой-нибудь  триста  семьдесят
второй попытке в неимоверно далеком будущем, может быть, природа и создаст
существа,  полностью  соответствующие  библейским  нравственным  принципам
(принципы-то хороши, но человек не про них создан!)... А еще лучше было бы
начать весь  эксперимент  заново,  изменить  начальные  условия  -  тогда,
миллиарды лет назад. Такая попытка была бы чище методологически, я так  бы
и поступил, если бы от меня хоть что-то зависело в этом мире.
     Фильм  кончился,  добро  восторжествовало,  как  обычно   торжествует
теоретическое добро,  мы  вышли  на  улицу,  и  здесь  произошло  событие,
изменившее мир. Впрочем, это я  понял  лишь  впоследствии,  а  тогда  меня
беспокоила Лина. Она шла рядом, но была далеко, я знал эти ее  настроения,
она думала о том, что через полчаса мы опять расстанемся, она  вернется  к
матери и сестре, я -  к  тетке  Лиде,  и  сколько  бы  я  ни  ссылался  на
обстоятельства, это ровно ничего не изменит в ее жизни. Я  знал  -  сейчас
Лина вспыхнет, и мы поссоримся. Я этого не хотел, но  в  подобных  случаях
слова не помогали. Нужно было что-то...
     Со стороны бульваров я услышал крики, навстречу  нам  бежали  человек
десять, впереди Иешуа. Лина потянула меня за рукав, я стоял,  как  обычно,
совершенно не представляя что делать. Иешуа заметил нас  и  остановился  -
шагах в двадцати.  Его  мгновенно  окружили,  и  я  стал  действовать  как
автомат.
     То есть, я прекрасно понимал, чего  хочу,  и  делал  именно  то,  что
хотел, но не знал, почему хочу именно этого. То, что я  сделал,  настолько
было на меня не похоже,  что  Лина  просто  не  успела  меня  удержать.  Я
раздвинул мужичков, будто ледокол - торосы в океане. Иешуа был бледен,  по
щеке его струйкой стекала кровь, и почему-то именно  это  привело  меня  в
бешенство. Со мной только раз в жизни случалось такое - когда  восемь  лет
назад мы крепко поругались с женой, обоим было ясно, что это конец,  и  мы
бросали друг в друга грубые и несправедливые слова,  а  потом  я,  потеряв
контроль над собой, ударил ее, и стало мне невыносимо стыдно, но я  ударил
еще и - ушел. К тетке Лиде, потому что родители жили у черта на  рогах,  в
Хабаровске, и там мне совершенно нечего было делать.
     Я двинул в ухо какому-то коротышу, тыкавшему кулаком Иешуа под ребра.
     - Ты что - Христос? - крикнул я. - Тебя бьют, а ты...
     Иешуа улыбнулся, улыбка была испуганной, и мне показалось, что боится
он за меня - не за себя.
     - Ты решил? - спросил он одними губами.
     Нашел время!
     - Что решил?! - закричал я. - Кому все это нужно? Мне - нет!
     Иешуа взял меня за локоть и пошел, а толпа почему-то расступилась, мы
прошли сквозь нее, подошли к Лине, готовой уже заплакать, я  подхватил  ее
под руку, и мы втроем быстро зашагали по вечерней улице.
     - Все, - сказал я. - Надоело.
     - Ты решил, - сказал Иешуа.
     Я был усталым, злым, все виделось мне в мрачном свете, в том числе  и
мое с Линой будущее, и будущее всех людей,  живущих  в  этих  домах,  и  в
других тоже, и на всей Земле. Тупик. Раньше нужно  было  менять  что-то  в
людях. Раньше. А сейчас все равно, что первый сценарий,  что  третий,  что
двадцать пятый. Тупик. Была бы у меня машина времени, я  отправился  бы  к
истокам, когда жизнь на планете только нарождалась, и  совершил  бы  нечто
(что?!), способное перевернуть мир: пусть все идет заново,  по  иной,  как
говорят фантасты, мировой линии. Сначала. С самого сотворения. А поскольку
сотворения не было, то - с Большого взрыва. А поскольку это невозможно, то
все - чушь.
     - Ты решил, - повторил Иешуа, хотя я, кажется, не произнес ни слова.
     Почему-то слова Иешуа взорвали меня - как  запал  взрывает  бомбу.  Я
кричал, я проклинал свою жизнь, проклинал Иешуа (за что?), требовал, чтобы
Лина ушла, и чтобы она не бросала меня, потому что я один, и никого нет  -
нет людей, нет, нет и не было, и не будет, и  пусть  провалится  тот,  кто
создал это человечество (я еще о человечестве думал!).
     Потом я пришел в себя; Лина обнимала меня за  плечи,  а  Иешуа  стоял
поодаль, и мне показалось,  что  он  стал  то  ли  меньше  ростом,  то  ли
наоборот, не знаю - просто он стал каким-то другим.
     - Откуда ты взялся? - спросил я с тоской. - И чего, в  конце  концов,
ты хочешь от меня?
     - Ты знаешь, - Иешуа  провел  рукой  из  стороны  в  сторону  жестом,
который показался мне знакомым, но который я все-таки не  смог  узнать.  -
Мои отношения с тобой - отношения слуги и господина. Слуга - я.
     - Вот как? Если ты Мессия, то кто, по твоему мнению, я?
     - Бог.
     - Пойдем домой, - сказала Лина. - Вы оба сошли с ума.
     Мы ушли, а Иешуа остался, и я знал, что еще увижу его. Лина прижалась
ко мне, ей было страшно, и я знал -  почему.  Я  еще  многое  знал  в  тот
момент, вот только не знал, что именно я знаю. Частично я понял это  ночью
во  сне,  который  оказался  ясным  и  четким,  как  фильм  на  прекрасной
кодаковской пленке.
     Проводив  Лину  и  возвращаясь  домой  по  пустынному   бульвару,   я
неожиданно выловил из подсознания мысль, в  правильности  которой  у  меня
почему-то не возникло сомнений: время человечества кончилось, потому что я
захотел этого.



                               ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

                                        "И сотворил Бог человека по образу
                                     Своему, по образу Божию сотворил его;
                                     мужчину и женщину сотворил их...
                                        И увидел Бог все, что Он создал, и
                                     вот, хорошо весьма. И  был  вечер,  и
                                     было утро: день шестый."
                                                          Бытие, 1; 27, 31

     Он появлялся в роковые для мира времена.
     Было это трижды.
     Впервые он понял, что видит  свет,  оказавшись  посреди  американской