господина Голядкина было как можно плотнее закутаться, зарыться в шинель и
нахлобучить на глаза шляпу до последней возможности. К довершению обиды
даже и шинель и шляпа его приятеля были точно такие же, как будто сейчас с
плеча господина Голядкина.
     - Милостивый государь, - произнес наконец наш герой, стараясь говорить
почти шепотом и не глядя на своего приятеля, - мы, кажется, идем по разным
дорогам... Я даже уверен в этом, - сказал он, помолчав немножко. - Наконец,
я уверен, что вы меня поняли совершенно, - довольно строго прибавил он в
заключение.
     - Я бы желал, - проговорил наконец приятель господина Голядкина, - я
бы желал... вы, вероятно, великодушно извините меня... я не знаю, к кому
обратиться здесь... мои обстоятельства,- я надеюсь, что вы извините мою
дерзость, - мне даже показалось, что вы, движимые состраданием, принимали
во мне сегодня утром участие. С своей стороны, я с первого взгляда
почувствовал к вам влечение, я... - Тут господин Голядкин мысленно пожелал
своему новому сослуживцу провалиться сквозь землю. - Если бы я смел
надеяться, что вы, Яков Петрович, меня снисходительно изволите выслушать...
     - Мы - мы здесь - мы... лучше пойдемте ко мне, - отвечал господин
Голядкин, - мы теперь перейдем на ту сторону Невского, там нам будет
удобнее с вами, а потом переулочком... мы лучше возьмем переулочком.
     - Хорошо-с. Пожалуй, возьмем переулочком-с, - робко сказал смиренный
спутник Голядкина, как будто намекая тоном ответа, что где ему разбирать и
что, в его положении, он и переулочком готов удовольствоваться. Что же
касается до господина Голядкина, то он совершенно не понимал, что с ним
делалось. Он не верил себе. Он еще не опомнился от своего изумления.
--------
     1 аппробую - одобряю (франц. approbation).

                                 ГЛАВА VII

     Опомнился он немного на лестнице, при входе в квартиру свою. "Ах, я
баран-голова! - ругнул он себя мысленно, - ну, куда ж я веду его? Сам я
голову в петлю кладу. Что же подумает Петрушка, увидя нас вместе? Что этот
мерзавец теперь подумать осмелится? а он подозрителен..." Но уже поздно
было раскаиваться; господин Голядкин постучался, дверь отворилась, и
Петрушка начал снимать шинели с гостя и барина. Господин Голядкин посмотрел
вскользь, так только бросил мельком взгляд на Петрушку, стараясь проникнуть
в его физиономию и разгадать его мысли. Но, к величайшему своему удивлению,
увидел он, что служитель его и не думает удивляться и даже, напротив,
словно ждал чего-то подобного. Конечно, он и теперь смотрел волком, косил
на сторону и как будто кого-то съесть собирался. "Уж не околдовал ли их кто
всех сегодня, - думал герой наш, - бес какой-нибудь обежал! Непременно
что-нибудь особенное должно быть во всем народе сегодня. Черт возьми, экая
мука какая!" Вот все-то таким образом думая и раздумывая, господин Голядкин
ввел гостя к себе в комнату и пригласил покорно садиться. Гость был в
крайнем, по-видимому, замешательстве, очень робел, покорно следил за всеми
движениями своего хозяина, ловил его взгляды и по ним, казалось, старался
угадать его мысли. Что-то униженное, забитое и запуганное выражалось во
всех жестах его, так что он, если позволят сравнение, довольно походил в
эту минуту на того человека, который, за неимением своего платья, оделся в
чужое: рукава лезут наверх, талия почти на затылке, а он то поминутно
оправляет на себе короткий жилетишко, то виляет бочком и сторонится, то
норовит куда-нибудь спрятаться, то заглядывает всем в глаза и
прислушивается, не говорят ли чего люди о его обстоятельствах, не смеются
ли над ним, не стыдятся ли его, - и краснеет человек, и теряется человек, и
страдает амбиция... Господин Голядкин поставил свою шляпу на окно; от
неосторожного движения шляпа его слетела на пол. Гость тотчас же бросился
ее поднимать, счистил всю пыль, бережно поставил на прежнее место, а свою
на полу, возле стула, на краюшке которого смиренно сам поместился. Это
маленькое обстоятельство открыло отчасти глаза господину Голядкину; понял
он, что нужда в нем великая, и потому не стал более затрудняться, как
начать с своим гостем, предоставив это все, как и следовало, ему самому.
Гость же, с своей стороны, тоже не начинал ничего, робел ли, стыдился ли
немножко, или из учтивости ждал начина хозяйского, - неизвестно, разобрать
было трудно. В это время вошел Петрушка, остановился в дверях и уставился
глазами в сторону, совершенно противоположную той, в которой помещались и
гость и барин его.
     - Обеда две порции прикажете брать? - проговорил он небрежно и
сипловатым голосом.
     - Я, я не знаю... вы - да, возьми, брат, две порции.
     Петрушка ушел. Господин Голядкин взглянул на своего гостя. Гость его
покраснел до ушей. Господин Голядкин был добрый человек и потому, по
доброте души своей, тотчас же составил теорию:
     "Бедный человек, - думал он, - да и на месте-то всего один день; в
свое время пострадал, вероятно; может быть, только и добра-то, что
приличное платьишко, а самому и пообедать-то нечем. Эк его, какой он
забитый! Ну, ничего; это отчасти и лучше..."
     - Извините меня, что я, - начал господин Голядкин, - впрочем,
позвольте узнать, как мне звать вас?
     - Я... Я... Яков Петровичем, - почти прошептал гость его, словно
совестясь и стыдясь, словно прощения прося в том, что и его зовут тоже
Яковом Петровичем.
     - Яков Петрович! - повторил наш герой, не в силах будучи скрыть своего
смущения.
     - Да-с, точно так-с... Тезка вам-с, - отвечал смиренный гость
господина Голядкина, осмеливаясь улыбнуться и сказать что-нибудь
пошутливее. Но тут же оселся назад, приняв вид самый серьезный и немного,
впрочем, смущенный, замечая, что хозяину его теперь не до шуточек.
     - Вы... позвольте же вас спросить, по какому случаю имею я честь...
     - Зная ваше великодушие и добродетели ваши, - быстро, но робким
голосом прервал его гость, немного приподымаясь со стула, - осмелился я
обратиться к вам и просить вашего... знакомства и покровительства... -
заключил его гость, очевидно затрудняясь в своих выражениях и выбирая слова
не слишком льстивые и унизительные, чтоб не окомпрометировать себя в
отношении амбиции, но и не слишком смелые, отзывающиеся неприличным
равенством. Вообще можно сказать, что гость господина Голядкина вел себя
как благородный нищий в заштопанном фраке и с благородным паспортом в
кармане, не напрактиковавшийся еще как следует протягивать руку.
     - Вы смущаете меня, - отвечал господин Голядкин, оглядывая себя, свои
стены и гостя, - чем же я мог бы... я, то есть, хочу сказать, в каком
именно отношении могу я вам услужить в чем-нибудь?
     - Я, Яков Петрович, почувствовал к вам влечение с первого взгляда и,
простите меня великодушно, на вас понадеялся, - осмелился понадеяться, Яков
Петрович. Я... я человек здесь затерянный, Яков Петрович, бедный, пострадал
весьма много, Яков Петрович, и здесь еще внове. Узнав, что вы, при
обыкновенных, врожденных вам качествах вашей прекрасной души, однофамилец
мой...
     Господин Голядкин поморщился.
     - Однофамилец мой и родом из одних со мной мест, решился я обратиться
к вам и изложить вам затруднительное мое положение.
     - Хорошо-с, хорошо-с; право, я не знаю, что вам сказать,- отвечал
смущенным голосом господин Голядкин, - вот, после обеда, мы потолкуем...
     Гость поклонился; обед принесли. Петрушка собрал на стол, - и гость
вместе с хозяином принялись насыщать себя. Обед продолжался недолго; оба
они торопились - хозяин потому, что был не в обыкновенной тарелке своей, да
к тому же и совестился, что обед был дурной, - совестился же отчасти
оттого, что хотелось гостя хорошо покормить, а частию оттого, что хотелось
показать, что он не как нищий живет. С своей стороны, гость был в крайнем
смущении и крайне конфузился. Взяв один раз хлеба и съев свой ломоть, он
уже боялся протягивать руку к другому ломтю, совестился брать кусочки
получше и поминутно уверял, что он вовсе не голоден, что обед был
прекрасный и что он, с своей стороны, совершенно доволен и по гроб будет
чувствовать. Когда еда кончилась, господин Голядкин закурил свою трубочку,
предложил другую, заведенную для приятеля, гостю, - оба уселись друг против
друга, и гость начал рассказывать свои приключения.
     Рассказ господина Голядкина-младшего продолжался часа три или четыре.
История приключений его была, впрочем, составлена из самых пустейших, из
самых мизернейших, если можно сказать, обстоятельств. Дело шло о службе
где-то в палате в губернии, о прокурорах и председателях, о кое-каких
канцелярских интригах, о разврате души одного из повытчиков, о ревизоре, о
внезапной перемене начальства, о том, как господин Голядкин-второй
пострадал совершенно безвинно; о престарелой тетушке его, Пелагее
Семеновне; о том, как он, по разным интригам врагов своих, места лишился и
пешком пришел в Петербург; о том, как он маялся и горе мыкал здесь, в
Петербурге, как бесплодно долгое время места искал, прожился, исхарчился,
жил чуть не на улице, ел черствый хлеб и запивал его слезами своими, спал
на голом полу и, наконец, как кто-то из добрых людей взялся хлопотать о
нем, рекомендовал и великодушно к новому месту пристроил. Гость господина
Голядкина плакал, рассказывая, и утирал слезы синим клетчатым платком,
весьма походившим на клеенку. Заключил же он тем, что открылся вполне
господину Голядкину и признался, что ему не только нечем покамест жить и
прилично устроиться, но и обмундироваться-то как следует не на что; что
вот, включил он, даже на сапожишки не мог сколотиться и что вицмундир взят
им у кого-то на подержание на малое время.
     Господин Голядкин был в умилении, был истинно тронут. Впрочем, и даже
несмотря на то, что история его гостя была самая пустая история, все слова
этой истории ложились на сердце его, словно манна небесная. Дело в том, что
господин Голядкин забывал последние сомнения свои, разрешил свое сердце на
свободу и радость и, наконец, мысленно сам себя пожаловал в дураки. Все
было так натурально! И было отчего сокрушаться, бить такую тревогу! Ну,
есть, действительно есть одно щекотливое обстоятельство, - да ведь оно не
беда: оно не может замарать человека, амбицию его запятнать и карьеру его
загубить, когда не виноват человек, когда сама природа сюда замешалась. К
тому же гость просил покровительства, гость плакал, гость судьбу обвинял,
казался таким незатейливым, без злобы и хитростей, жалким, ничтожным и,
кажется, сам теперь совестился, хотя, может быть, и в другом отношении,
странным сходством лица своего с хозяйским лицом. Вел он себя донельзя
благонадежно, так и смотрел угодить своему хозяину и смотрел так, как
смотрит человек, который терзается угрызениями совести и чувствует, что
виноват перед другим человеком. Заходила ли, например, речь о каком-нибудь
сомнительном пункте, гость тотчас же соглашался с мнением господина
Голядкина. Если же как-нибудь, по ошибке, заходил мнением своим в контру
господину Голядкину и потом замечал, что сбился с дороги, то тотчас же
поправлял свою речь, объяснялся и давал немедленно знать, что он все
разумеет точно таким же образом, как хозяин его, мыслит так же, как он, и
смотрит на все совершенно такими же глазами, как и он. Одним словом, гость
употреблял всевозможные усилия "найти" в господине Голядкине, так что
господин Голядкин решил, наконец, что гость его должен быть весьма любезный
человек во всех отношениях. Между прочим, подали чай; час был девятый.
Господин Голядкин чувствовал себя в прекрасном расположении духа,
развеселился, разыгрался, расходился понемножку и пустился наконец в самый
живой и занимательный разговор с своим гостем. Господин Голядкин, под
веселую руку, любил иногда рассказать что-нибудь интересное. Так и теперь:
рассказал гостю много о столице, об увеселениях и красотах ее, о театре, о
клубах, о картине Брюллова; о том, как два англичанина приехали нарочно из
Англии в Петербург, чтоб посмотреть на решетку Летнего сада, и тотчас
уехали; о службе, об Олсуфье Ивановиче и об Андрее Филипповиче; о том, что
Россия с часу на час идет к совершенству и что тут

          "Словесные науки днесь цветут;"

об анекдотце, прочитанном недавно в "Северной пчеле", и что в Индии есть
змея удав необыкновенной силы; наконец, о бароне Брамбеусе и т.д. и т.д.
Словом, господин Голядкин вполне был доволен, во-первых, потому, что был
совершенно спокоен; во-вторых, что не только не боялся врагов своих, но
даже готов был теперь всех их вызвать на самый решительный бой; в-третьих,
что сам своею особою оказывал покровительство и, наконец, делал доброе
дело. Сознавался он, впрочем, в душе своей, что еще не совсем счастлив в
эту минуту, что сидит в нем еще один червячок, самый маленький, впрочем, и
точит даже и теперь его сердце. Мучило крайне его воспоминание о вчерашнем
вечере у Олсуфья Ивановича. Много бы дал он теперь, если б не было кой-чего
из того, что было вчера. "Впрочем, ведь оно ничего!" - заключил наконец наш
герой и решился твердо в душе вести себя вперед хорошо и не впадать в
подобные промахи. Так как господин Голядкин теперь расходился вполне и стал
вдруг почти совершенно счастлив, то вздумалось ему даже и пожуировать
жизнию. Принесен был Петрушкою ром, и составился пунш. Гость и хозяин
осушили по стакану и по два. Гость оказался еще любезнее прежнего и с своей
стороны показал не одно доказательство прямодушия и счастливого характера
своего, сильно входил в удовольствие господина Голядкина, казалось,
радовался только одною его радостью и смотрел на него, как на истинного и
единственного своего благодетеля. Взяв перо и листочек бумажки, он попросил
господина Голядкина не смотреть на то, что он будет писать, и потом, когда
кончил, сам показал хозяину своему все написанное. Оказалось, что это было
четверостишие, написанное довольно чувствительно, впрочем прекрасным слогом
и почерком, и, как видно, сочинение самого любезного гостя. Стишки были
следующие:

          Если ты меня забудешь,
          Не забуду я тебя;
          В жизни может все случиться,
          Не забудь и ты меня!

Со слезами на глазах обнял своего гостя господин Голядкин и,
расчувствовавшись наконец вполне, сам посвятил своего гостя в некоторые
секреты и тайны свои, причем речь сильно напиралась на Андрея Филипповича и
на Клару Олсуфьевну. "Ну, да ведь мы с тобой, Яков Петрович, сойдемся, -
говорил наш герой своему гостю, - мы с тобой, Яков Петрович, будем жить,
как рыба с водой, как братья родные; мы, дружище, будем хитрить, заодно
хитрить будем; с своей стороны будем интригу вести в пику им... в пику-то
им интригу вести. А им-то ты никому не вверяйся. Ведь я тебя знаю, Яков
Петрович, и характер твой понимаю; ведь ты как раз все расскажешь, душа ты
правдивая! Ты, брат, сторонись от них всех". Гость вполне соглашался,
благодарил господина Голядкина и тоже наконец прослезился. "Ты, знаешь ли,
Яша, - продолжал господин Голядкин дрожащим, расслабленным голосом, - ты,
Яша, поселись у меня на время или навсегда поселись. Мы сойдемся. Что,
брат, тебе, а? А ты не смущайся и не ропщи на то, что вот между нами такое
странное теперь обстоятельство: роптать, брат, грешно; это природа! А
мать-природа щедра, вот что, брат Яша! Любя тебя, братски любя тебя,
говорю. А мы с тобой, Яша, будем хитрить и с своей стороны подкопы вести и
носы им утрем". Пунш, наконец, дошел до третьих и четвертых стаканов на
брата, и тогда господин Голядкин стал испытывать два ощущения: одно то, что
необыкновенно счастлив, а другое, - что уже не может стоять на ногах.
Гость, разумеется, был приглашен ночевать. Кровать была кое-как составлена
из двух рядов стульев. Господин Голядкин-младший объявил, что под дружеским
кровом мягко спать и на голом полу, что, с своей стороны, он заснет, где
придется, с покорностью и признательностью; что теперь он в раю и что,
наконец, он много перенес на своем веку несчастий и горя, на все посмотрел,
всего перетерпел, и - кто знает будущность? - может быть, еще перетерпит.
Господин Голядкин-старший протестовал против этого и начал доказывать, что
нужно возложить всю надежду на бога. Гость вполне соглашался и говорил,
что, разумеется, никто таков, как бог. Тут господин Голядкин-старший
заметил, что турки правы в некотором отношении, призывая даже во сне имя
божие. Потом, не соглашаясь, впрочем, с иными учеными в иных клеветах,
взводимых на турецкого пророка Мухаммеда, и признавая его в своем роде
великим политиком, господин Голядкин перешел к весьма интересному описанию
алжирской цирюльни, о которой читал в какой-то книжке в смеси. Гость и
хозяин много смеялись над простодушием турков; впрочем, не могли не отдать
должной дани удивления их фанатизму, возбуждаемому опиумом... Гость стал
наконец раздеваться, а господин Голядкин вышел за перегородку, частию по
доброте души, что, может быть, дескать, у него и рубашки-то порядочной нет,
так чтоб не сконфузить и без того уже пострадавшего человека, а частию для

если можно, и приласкать человека, чтоб уж все были счастливы и чтоб не
оставалось на столе просыпанной соли. Нужно заметить, что Петрушка все еще
смущал господина Голядкина.
     - Ты, Петр, ложись теперь спать, - кротко сказал господин Голядкин,
входя в отделение своего служителя, - ты теперь ложись спать, а завтра в
восемь часов ты меня и разбуди. Понимаешь, Петруша?
     Господин Голядкин говорил необыкновенно мягко и ласково. Но Петрушка
молчал. Он в это время возился около своей кровати и даже не обернулся к
своему барину, что бы должен был сделать, впрочем, из одного к нему
уважения.
     - Ты, Петр, меня слышал? - продолжал господин Голядкин. - Ты вот
теперь ложись спать, а завтра, Петруша, ты и разбуди меня в восемь часов;
понимаешь?
     - Да уж помню, уж что тут! - проворчал себе под нос Петрушка.
     - Ну, то-то, Петруша; я это только так говорю, чтоб и ты был спокоен и
счастлив. Вот мы теперь все счастливы, так чтоб и ты был спокоен и
счастлив. А теперь спокойной ночи желаю тебе. Усни, Петруша, усни; мы все
трудиться должны... Ты, брат, знаешь, не думай чего-нибудь...
     Господин Голядкин начал было, да остановился. "Не слишком ли будет, -
подумал он, - не далеко ли я замахнул? Так-то всегда; всегда-то я
пересыплю". Герой наш вышел от Петрушки весьма недовольный собою. К тому же
грубостью и неподатливостью Петрушки он немного обиделся. "С шельмецом
заигрывают, шельмецу барин честь делает, а он не чувствует, - подумал
господин Голядкин. - Впрочем, такая уж тенденция подлая у всего этого
рода!" Отчасти покачиваясь, воротился он в комнату и, видя, что гость его
улегся совсем, присел на минутку к нему на постель. "А ведь признайся, Яша,
- начал он шепотом и курныкая головой, - ведь ты, подлец, предо мной
виноват? ведь ты, тезка, знаешь, того..." - продолжал он, довольно
фамильярно заигрывая с своим гостем. Наконец, распростившись с ним
дружески, господин Голядкин отправился спать. Гость между тем захрапел.
Господин Голядкин в свою очередь начал ложиться в постель, а между тем,
посмеиваясь, шептал про себя: "Ведь ты пьян сегодня, голубчик мой, Яков
Петрович, подлец ты такой, Голядка ты этакой, - фамилья твоя такова!! Ну,
чему ты обрадовался? Ведь завтра расплачешься, нюня ты этакая: что мне
делать с тобой!" Тут довольно странное ощущение отозвалось во всем существе
господина Голядкина, что-то похожее на сомнение или раскаяние. "Расходился
ж я, - думал он, - ведь вот теперь шумит в голове и я пьян; и не удержался,
дурачина ты этакая! и вздору с три короба намолол да еще хитрить, подлец,
собирался. Конечно, прощение и забвение обид есть первейшая добродетель, но
все ж оно плохо! вот оно как!" Тут господин Голядкин привстал, взял свечу и
на цыпочках еще раз пошел взглянуть на спящего своего гостя. Долго стоял он
над ним в глубоком раздумье. "Картина неприятная! пасквиль, чистейший
пасквиль, да и дело с концом!"
     Наконец господин Голядкин улегся совсем. В голове у него шумело,
тр