му. - Жизнь не
игрушка, сами вы знаете, Яков Петрович, - многозначительно заключил
господин Голядкин-младший, прикидываясь, таким образом, умным и ученым
человеком, который может рассуждать о высоких предметах.
     - С своей стороны, Яков Петрович, - с одушевлением отвечал наш герой,
- с своей стороны, презирая окольным путем и говоря смело и откровенно,
говоря языком прямым, благородным и поставив все дело на благородную доску,
скажу вам, могу открыто и благородно утверждать, Яков Петрович, что я чист
совершенно и что, сами вы знаете, Яков Петрович, обоюдное заблуждение, -
все может быть, - суд света, мнение раболепной толпы... Я говорю
откровенно, Яков Петрович, все может быть. Еще скажу, Яков Петрович, если
так судить, если с благородной и высокой точки зрения на дело смотреть, то
смело скажу, без ложного стыда скажу, Яков Петрович, мне даже приятно будет
открыть, что я заблуждался, мне даже приятно будет сознаться в том. Сами вы
знаете, вы человек умный, а сверх того, благородный. Без стыда, без ложного
стыда готов в этом сознаться... - с достоинством и благородством заключил
наш герой.
     - Рок, судьба! Яков Петрович... но оставим все это, - со вздохом
проговорил господин Голядкин-младший. - Употребим лучше краткие минуты
нашей встречи на более полезный и приятный разговор, как следует между
двумя сослуживцами... Право, мне как-то не удавалось с вами двух слов
сказать во все это время... В этом я не виноват, Яков Петрович...
     - И не я, - с жаром перебил наш герой, - и не я! Сердце мое говорит
мне, Яков Петрович, что не я виноват во всем этом. Будем обвинять судьбу во
всем этом, Яков Петрович, - прибавил господин Голядкин-старший совершенно
примирительным тоном. Голос его начинал мало-помалу слабеть и дрожать.
     - Ну, что? как вообще ваше здоровье? - произнес заблудшийся сладким
голосом.
     - Немного покашливаю, - отвечал еще слаще герой наш.
     - Берегитесь. Теперь все такие поветрия, немудрено схватить жабу, и я,
признаюсь вам, начинаю уже кутаться во фланель.
     - Действительно, Яков Петрович, немудрено схватить жабу-с... Яков
Петрович! - произнес после кроткого молчания герой наш. - Яков Петрович! я
вижу, что я заблуждался... Я с умилением вспоминаю о тех счастливых
минутах, которые удалось нам провести вместе под бедным, но, смею сказать,
радушным кровом моим...
     - В письме вашем вы, впрочем, не то написали, - отчасти с укоризною
проговорил совершенно справедливый (впрочем, единственно только в этом
отношении совершенно справедливый) господин Голядкин-младший.
     - Яков Петрович! я заблуждался... Ясно вижу теперь, что заблуждался и
в этом несчастном письме моем. Яков Петрович, мне совестно смотреть на вас,
Яков Петрович, вы не поверите... Дайте мне это письмо, чтоб разорвать его,
в ваших же глазах, Яков Петрович, или если уж этого никак невозможно, то
умоляю вас читать его наоборот, - совсем наоборот, то есть нарочно с
намерением дружеским, давая обратный смысл всем словам письма моего. Я
заблуждался. Простите меня, Яков Петрович, я совсем... я горестно
заблуждался, Яков Петрович.
     - Вы говорите? - довольно рассеянно и равнодушно спросил вероломный
друг господина Голядкина-старшего.
     - Я говорю, что я совсем заблуждался, Яков Петрович, и что с моей
стороны я совершенно без ложного стыда...
     - А, ну, хорошо ! Это очень хорошо, что вы заблуждались, - грубо
отвечал господин Голядкин-младший.
     - У меня, Яков Петрович, даже идея была, - прибавил благородным
образом откровенный герой наш, совершенно не замечая ужасного вероломства
своего ложного друга, - у меня даже идея была, что, дескать, вот, создались
два совершенно подобные...
     - А! это ваша идея!..
     Тут известный своею бесполезностью господин Голядкин-младший встал и
схватился за шляпу. Все еще не замечая обмана, встал и господин
Голядкин-старший, простодушно и благородно улыбаясь своему лжеприятелю,
стараясь в невинности своей, его приласкать, ободрить и завязать с ним,
таким образом, новую дружбу...
     - Прощайте, ваше превосходительство! - вскрикнул вдруг господин
Голядкин-младший. Герой наш вздрогнул, заметив в лице врага своего что-то
даже вакхическое, и, единственно чтоб только отвязаться, сунул в простертую
ему руку безнравственного два пальца своей руки; но тут... тут бесстыдство
господина Голядкина-младшего превзошло все ступени. Схватив два пальца руки
господина Голядкина-старшего и сначала пожав их, недостойный тут же, в
глазах же господина Голядкина, решился повторить свою утреннюю бесстыдную
шутку. Мера человеческого терпения была истощена...
     Он уже прятал платок, которым обтер свои пальцы, в карман, когда
господин Голядкин-старший опомнился и ринулся вслед за ним в соседнюю
комнату, куда, по скверной привычке своей, тотчас же поспешил улизнуть
непримиримый враг его. Как будто ни в одном глазу, он стоял у прилавка, ел
пирожки и преспокойно, как добродетельный человек, любезничал с
немкой-кондитершей. "При дамах нельзя", - подумал герой наш и подошел тоже
к прилавку, не помня себя от волнения.
     - А ведь действительно бабенка-то недурна! Как вы думаете? - снова
начал свои неприличные выходки господин Голядкин-младший, вероятно
рассчитывая на бесконечное терпение господина Голядкина. Толстая же немка,
с своей стороны, смотрела на обоих своих посетителей
оловянно-бессмысленными глазами, очевидно не понимая русского языка и
приветливо улыбаясь. Герой наш вспыхнул как огонь от слов не знающего стыда
господина Голядкина-младшего и, не в силах владеть собою, бросился наконец
на него с очевидным намерением растерзать его и повершить с ним, таким
образом, окончательно; но господин Голядкин-младший, по подлому обыкновению
своему, уже был далеко; он дал тягу, он уже был на крыльце. Само собой
разумеется, что после первого мгновенного столбняка, естественно нашедшего
на господина Голядкина-старшего, он опомнился и бросился со всех ног за
обидчиком, который уже садился на поджидавшего его и, очевидно, во всем
согласившегося с ним ваньку. Но в это самое мгновенье толстая немка, видя
бегство двух посетителей, взвизгнула и позвонила что было силы в свой
колокольчик. Герой наш почти на лету обернулся назад, бросил ей деньги за
себя и за незаплатившего бесстыдного человека, не требуя сдачи, и, несмотря
на то что промешкал, все-таки успел, хотя и опять на лету только,
подхватить своего неприятеля. Уцепившись за крыло дрожек всеми данными ему
природою средствами, герой наш несся некоторое время по улице, карабкаясь в
экипаж, отстаиваемый из всех сил господином Голядкиным-младшим. Извозчик
между тем и кнутом, и вожжой, и ногой, и словами понукал свою разбитую
клячу, которая совсем неожиданно понеслась вскачь, закусив удила и лягаясь,
по скверной привычке своей, задними ногами на каждом третьем шагу. Наконец
наш герой успел-таки взмоститься на дрожки, лицом к своему неприятелю,
спиной упираясь в извозчика, коленками в коленки бесстыдного, а правой
рукой своей всеми средствами вцепившись в весьма скверный меховой воротник
шинели развратного и ожесточеннейшего своего неприятеля...
     Враги неслись и некоторое время молчали. Герой наш едва переводил дух;
дорога была прескверная, и он подскакивал на каждом шагу с опасностию
сломить себе шею. Сверх того, ожесточенный неприятель его все еще не
соглашался признать себя побежденным и старался спихнуть в грязь своего
противника. К довершению всех неприятностей погода была ужаснейшая. Снег
валил хлопьями и всячески старался, с своей стороны, каким-нибудь образом
залезть под распахнувшуюся шинель настоящего господина Голядкина. Кругом
было мутно и не видно ни зги. Трудно было отличить, куда и по каким улицам
несутся они... Господину Голядкину показалось, что сбывается с ним что-то
знакомое. Одно мгновение он старался припомнить, не предчувствовал ли он
чего-нибудь вчера... во сне, например... Наконец тоска его доросла до
последней степени своей агонии. Налегши на беспощадного противника своего,
он начал было кричать. Но крик его замирал у него на губах... Была минута,
когда господин Голядкин все позабыл и решил, что все это совсем ничего, и
что это так только, как-нибудь, необъяснимым образом делается, и
протестовать по этому случаю было бы лишним и совершенно потерянным
делом... Но вдруг, и почти в то самое мгновение, как герой наш заключал это
все, какой-то неосторожный толчок переменил весь смысл дела. Господин
Голядкин, как куль муки, свалился с дрожек и покатился куда-то, совершенно
справедливо сознаваясь в минуту падения, что действительно и весьма
некстати погорячился. Вскочив наконец, он увидел, что куда-то приехали:
дрожки стояли среди чьего-то двора, и герой наш с первого взгляда заметил,
что это двор того самого дома, в котором квартирует Олсуфий Иванович. В то
же самое мгновение заметил он, что приятель его пробирается уже на крыльцо
и, вероятно, к Олсуфью Ивановичу. В неописанной тоске своей бросился было
он догонять своего неприятеля, но, к счастию своему, благоразумно одумался
вовремя. Не забыв расплатиться с извозчиком, бросился господин Голядкин на
улицу и побежал что есть мочи куда глаза глядят. Снег валил по-прежнему
хлопьями; по-прежнему было мутно, мокро и темно. Герой наш не шел, а летел,
опрокидывая всех на дороге, - мужиков и баб, и детей, и сам в свою очередь
отскакивая от баб, мужиков и детей. Кругом и вслед ему слышался пугливый
говор, визг, крик... Но господин Голядкин, казалось, был без памяти и
внимания ни на что не хотел обратить... Опомнился он, впрочем, уже у
Семеновского моста, да и то по тому только случаю, что успел как-то неловко
задеть и опрокинуть двух баб с их каким-то походным товаром, а вместе с тем
и сам повалиться. "Это ничего, - подумал господин Голядкин, - все еще
весьма может устроиться к лучшему", - и тут же полез в свой карман, желая
отделаться рублем серебра за просыпанные пряники, яблоки, горох и разные
разности. Вдруг новым светом озарило господина Голядкина; в кармане ощупал
он письмо, переданное ему утром писарем. Вспомнив, между прочим, что есть у
него недалеко знакомый трактир, забежал он в трактир, не медля ни минуты
пристроился к столику, освещенному сальною свечкою, и, не обращая ни на что
внимания, не слушая полового, явившегося за приказаниями, сломал печать и
начал читать нижеследующее, окончательно его поразившее:

                      "Благородный, за меня страдающий
                      и навеки милый сердцу моему человек!
     Я страдаю, я погибаю, - спаси меня! Клеветник, интригант и известный
бесполезностью своего направления человек опутал меня сетями своими, и я
погибла! Я пала! Но он мне противен, а ты!.. Нас разлучали, мои письма к
тебе перехватывали, - и все это сделал безнравственный, воспользовавшись
одним своим лучшим качеством, - сходством с тобою. Во всяком же случае
можно быть дурным собою, но пленять умом, сильным чувством и приятными
манерами... Я погибаю! Меня отдают насильно, и всего более интригует здесь
родитель, благодетель мой и статский советник Олсуфий Иванович, вероятно
желая занять мое место и мои отношения в обществе высокого тона... Но я
решилась и протестую всеми данными мне природою средствами. Жди меня с
каретой своей сегодня, ровно в девять часов, у окон квартиры Олсуфия
Ивановича. У нас опять бал и будет красивый поручик. Я выйду, и мы полетим.
К тому же есть и другие служебные места, где еще можно приносить пользу
отечеству. Во всяком случае вспомни, мой друг, что невинность сильна уже
своею невинностью. Прощай. Жди с каретой у подъезда. Брошусь под защиту
объятий твоих ровно в два часа пополуночи.

                               Твоя до гроба

                                                         Клара Олсуфьевна".

     Прочтя письмо, герой наш остался на несколько минут как бы пораженный.
В страшной тоске, в страшном волнении, бледный как платок, с письмом в
руках, прошелся он несколько раз по комнате; к довершению бедствия своего
положения, герой наш не заметил, что был в настоящую минуту предметом
исключительного внимания всех находившихся в комнате. Вероятно, беспорядок
костюма его, несдерживаемое волнение, ходьба или, лучше сказать, беготня,
жестикуляция обеими руками, может быть, несколько загадочных слов,
сказанных на ветер и в забывчивости, - вероятно, все это весьма плохо
зарекомендовало господина Голядкина в мнении всех посетителей; и даже сам
половой начинал поглядывать на него подозрительно. Очнувшись, герой наш
заметил, что стоит посреди комнаты и почти неприличным, невежливым образом
смотрит на одного весьма почтенной наружности старичка, который, пообедав и
помолясь перед образом богу, уселся опять и, с своей стороны, тоже не
сводил глаз с господина Голядкина. Смутно оглянулся кругом наш герой и
заметил, что все, решительно все смотрят на него с видом самым зловещим и
подозрительным. Вдруг один отставной военный, с красным воротником, громко
потребовал "Полицейские ведомости". Господин Голядкин вздрогнул и
покраснел: как-то нечаянно опустил он глаза в землю и увидел, что был в
таком неприличном костюме, в котором и у себя дома ему быть нельзя, не
только в общественном месте. Сапоги, панталоны и весь левый бок его были
совершенно в грязи, штрипка на правой ноге оторвана, а фрак даже разорван
во многих местах. В неистощимой тоске своей подошел наш герой к столу, за
которым читал, и увидел, что к нему подходит трактирный служитель с
каким-то странным и дерзко-настоятельным выражением в лице. Потерявшись и
опав совершенно, герой наш начал рассматривать стол, за которым стоял
теперь. На столе стояли неубранные тарелки после чьего-то обеда, лежала
замаранная салфетка и валялись только что бывшие в употреблении нож, вилка
и ложка. "Кто ж это обедал? - подумал герой наш. - Неужели я? А все может
быть! Пообедал, да так и не заметил себе; как же мне быть?" Подняв глаза,
господин Голядкин увидел опять подле себя полового, который собирался ему
что-то сказать.
     - Сколько с меня, братец? - спросил наш герой трепещущим голосом.
     Громкий смех раздался кругом господина Голядкина; сам половой
усмехнулся. Господин Голядкин понял, что и на этом срезался и сделал
какую-то страшную глупость. Поняв все это, он до того сконфузился, что
принужден был полезть в карман за платком своим, вероятно чтобы что-нибудь
сделать и так не стоять; но, к неописанному своему и всех окружавших его
изумлению, вынул вместо платка склянку с каким-то лекарством, дня четыре
тому назад прописанным Крестьяном Ивановичем. "Медикаменты в той же
аптеке", - пронеслось в голове господина Голядкина... Вдруг он вздрогнул и
чуть не вскрикнул от ужаса. Новый свет проливался... Темная,
красновато-отвратительная жидкость зловещим отсветом блеснула в глаза
господину Голядкину... Пузырек выпал у него из рук и тут же разбился. Герой
наш вскрикнул и отскочил шага на два назад от пролившейся жидкости... он
дрожал всеми членами, и пот пробивался у него на висках и на лбу. "Стало
быть жизнь в опасности!" Между тем в комнате произошло движение, смятение;
все окружали господина Голядкина, все говорили господину Голядкину,
некоторые даже хватали господина Голядкина. Но герой наш был нем и
недвижим, не видя ничего, не слыша ничего, не чувствуя ничего... Наконец,
как будто с места сорвавшись, бросился он вон из трактира, растолкал всех и
каждого из стремившихся удержать его, почти без чувств упал на первые
попавшиеся ему извозчичьи дрожки и полетел на квартиру.
     В сенях квартиры своей встретил он Михеева, сторожа департаментского,
с казенным пакетом в руках. "Знаю, друг мой, все знаю, - отвечал слабым,
тоскливым голосом изнуренный герой наш, - это официальное..." В пакете
действительно было предписание господину Голядкину, за подписью Андрея
Филипповича, сдать находившиеся у него на руках дела Ивану Семеновичу. Взяв
пакет и дав сторожу гривенник, господин Голядкин пришел в квартиру свою и
увидел, что Петрушка готовит и собирает в одну кучу весь свой дрязг и хлам,
все свои вещи, очевидно намереваясь оставить господина Голядкина и
переехать от него к переманившей его Каролине Ивановне, чтоб заменить ей
Евстафия.

                                 ГЛАВА XII

     Петрушка вошел, покачиваясь, держась как-то странно-небрежно и с
какой-то холопски-торжественной миной в лице. Видно было, что он что-то
задумал, чувствовал себя вполне в своем праве и смотрел совершенно
посторонним человеком, то есть чьим-то другим служителем, но только никак
не прежним служителем господина Голядкина.
     - Ну, вот видишь, мой милый, - начал, задыхаясь, герой наш, - который
теперь час, милый мой?
     Петрушка молча отправился за перегородку, потом воротился и довольно
независимым тоном объявил, что уж скоро половина восьмого.
     - Ну, хорошо, мой милый, хорошо. Ну, видишь, мой милый... позволь тебе
сказать, милый мой, что между нами, кажется, теперь кончено все.
     Петрушка молчал.
     - Ну, теперь, как уж все между нами кончилось, скажи ты мне теперь
откровенно, как другу скажи, где ты был, братец?
     - Где был? Между добрых людей-с.
     - Знаю, мой друг, знаю. Я тобою был постоянно доволен, мой милый, и
аттестат тебе дам... Ну, что же ты у них теперь?
     - Что же, сударь! сами изволите знать-с. Известно-с, добрый человек
худому тебя не научит.
     - Знаю, мой милый, знаю. Нынче добрые люди редки, мой друг; цени их,
мой друг. Ну, как же они?
     - Известно-с, как-с... Только я у вас, сударь, больше служить теперь
не могу-с; сами изволите знать-с.
     - Знаю, милый мой, знаю; твою ревность и усердие знаю; я видел все
это, друг мой, я замечал. Я, мой друг, тебя уважаю. Я доброго и честного
человека, будь он и лакей, уважаю.
     - Что ж, известно-с! Наш брат, конечно, сами изволите знать-с, где
лучше. Уж так оно-с. Что мне! Известно, сударь, что уж без доброго человека
нельзя-с.
     - Ну, хорошо, братец, хорошо; я это чувствую... Ну, вот твои деньги и
вот твой аттестат. Теперь поцелуемся, братец, простимся с тобою... Ну,
теперь, милый мой, я у тебя попрошу одной услуги, последней услуги, -
сказал господин Голядкин торжественным тоном. - Видишь ли, милый мой,
всякое бывает. Горе, друг мой, кроется и в позлащенных палатах, и от него
никуда не уйдешь. Ты знаешь, мой друг, я, кажется, с тобою всегда ласков
был...
     Петрушка молчал.
     - Я, кажется, с тобой всегда ласков был, милый мой... Ну, сколько у
нас теперь белья, милый мой?
     - Да все налицо-с. Рубашек холстинковых шесть-с, карпеток три пары;
четыре манишки-с; фуфайка фланелевая; из нижнего платья две штуки-с. Сами
знаете, все-с. Я, сударь, вашего ничего-с... Я, сударь, барское добро
берегу-с. Я вами, сударь, того-с... известно-с... а греха какого за мной -
никогда, сударь; уж это сами знаете, сударь...
     - Верю, друг мой, верю. Я не про то, мой друг, не про то; видишь ли,
вот что, мой друг...
     - Известно, сударь-с; уж это мы знаем-с. Я вот когда еще у генерала
Столбнякова служил-с, так отпускали меня, уезжали сами в Саратов... вотчина
там у них...
     - Нет, мой друг, не про то; я ничего... ты не думай чего, милый друг
мой...
     - Известно-с. Что уж нашего брата-с, сами изволите знать-с, долго ли
поклепать человека-с. А мною были довольны везде-с. Были министры,
генералы, сенаторы, графы-с. Бывал у всех-с, у князя Свинчаткина-с, у
Переборкина полковника-с, у Недобарова генерала, тоже ходили-с, в вотчину
ездили к нашим-с. Известно-с...
     - Да, мой друг, да; хорошо, мой друг, хорошо. Вот и я теперь, мой друг
уезжаю... Путь всякому разный лежит, милый мой, и неизвестно, на какую
дорогу каждый человек попасть может. Ну, мой друг, дай же ты мне одеться
теперь; да, ты вицмундир мой тоже положишь... брюки другие, простыни,
одеяла, подушки...
     - В узел прикажете все завязать-с?
     - Да, мой друг, да; пожалуй, и в узел... Кто знает, что может с нами
случиться. Ну, теперь, милый мой, сходишь и приищешь карету...
     - Карету-с?..
     - Да, мой друг