л бумагу, перо и настрочил следующее послание:

                         "Милостивый государь мой,
                                 Яков Петрович!

     Либо вы, либо я, а вместе нам невозможно! И потому объявляю вам, что
странное, смешное и, вместе, невозможное желание ваше - казаться моим
близнецом и выдавать себя за такового послужит не к чему иному, как к
совершенному вашему бесчестию и поражению. И потому прошу вас, ради
собственной же выгоды вашей, посторониться и дать путь людям истинно
благородным и с целями благонамеренными. В противном же случае готов
решиться даже на самые крайние меры. Кладу перо и ожидаю... Впрочем,
пребываю готовым на услуги и - на пистолеты.

                                                             Я. Голядкин".

     Энергически потер себе руки герой наш, когда кончил записку. Затем,
натянув шинель и надев шляпу, отпер другим, запасным ключом квартиру и
пустился в департамент. До департамента он дошел, но войти не решился;
действительно, было уже слишком поздно; половину третьего показывали часы
господина Голядкина. Вдруг одно, повидимому, весьма маловажное
обстоятельство разрешило некоторые сомнения господина Голядкина: из-за угла
департаментского здания вдруг показалась запыхавшаяся и раскрасневшаяся
фигурка и украдкой, крысиной походкой шмыгнула на крыльцо и потом тотчас же
в сени. Это был писарь Остафьев, человек весьма знакомый господину
Голядкину, человек отчасти нужный и за гривенник готовый на все. Зная
нежную струну Остафьева и смекнув, что он, после отлучки за самонужнейшей
надобностью, вероятно, стал еще более прежнего падок на гривенники, герой
наш решился их не жалеть и тотчас же шмыгнул на крыльцо, а потом и в сени
вслед за Остафьевым, кликнул его и с таинственным видом пригласил в
сторонку, в укромный уголок, за огромную железную печку. Заведя его туда,
герой наш начал расспрашивать.
     - Ну, что, мой друг, как этак там, того... ты меня понимаешь?..
     - Слушаю, ваше благородие, здравия желаю вашему благородию.
     - Хорошо, мой друг, хорошо; а я тебя поблагодарю, милый друг. Ну, вот
видишь, как же, мой друг?
     - Что изволите спрашивать-с? - Тут Остафьев попридержал немного рукою
свой нечаянно раскрывшийся рот.
     - Я вот, видишь ли, мой друг, я, того... а ты не думай чего-нибудь...
Ну что, Андрей Филиппович здесь?..
     - Здесь-с.
     - И чиновники здесь?
     - И чиновники тоже-с, как следует-с
     - И его превосходительство тоже-с. - Тут писарь еще другой раз
попридержал свой опять раскрывшийся рот и как-то любопытно и странно
посмотрел на господина Голядкина. Герою нашему по крайней мере так
показалось.
     - И ничего особенного такого нету, мой друг?
     - Нет-с; никак нет-с.
     - Этак обо мне, милый друг, нет ли чего-нибудь там, этак чего-нибудь
только... а? только так, мой друг, понимаешь?
     - Нет-с, еще ничего не слышно покамест. - Тут писарь опять попридержал
свой рот и опять как-то странно взглянул на господина Голядкина. Дело в
том, что герой наш старался теперь проникнуть в физиономию Остафьева,
прочесть на ней кое-что, не таится ли чего-нибудь. И действительно, как
будто что-то такое таилось; дело в том, что Остафьев становился все как-то
грубее и суше и не с таким уже участием, как с начала разговора, входил
теперь в интересы господина Голядкина. "Он отчасти в своем праве, - подумал
господин Голядкин, - ведь что ж я ему? Он, может быть, уже и получил с
другой стороны, а потому и отлучился по самонужнейшей-то. А вот я ему и
того.." Господин Голядкин понял, что время гривенников наступило.
     - Вот тебе, милый друг...
     - Чувствительно благодарен вашему благородию.
     - Еще более дам.
     - Слушаю, ваше благородие.
     - Теперь, сейчас еще более дам и, когда дело кончится, еще столько же
дам. Понимаешь?
     Писарь молчал, стоял в струнку и неподвижно смотрел на господина
Голядкина.
     - Ну, теперь говори: про меня ничего не слышно?..
     - Кажется, что еще, покамест... того-с... ничего нет покамест-с. -
Остафьев отвечал с расстановкой, тоже, как и господин Голядкин, наблюдая
немного таинственный вид, подергивая немного бровями, смотря в землю,
стараясь попасть в надлежащий тон и, одним словом, всеми силами стараясь
наработать обещанное, потому что данное он уже считал за собою и
окончательно приобретенным.
     - И неизвестно ничего?
     - Покамест еще нет-с.
     - А послушай... того... оно, может быть, будет известно-с?
     - Потом, разумеется, может быть, будет известно-с.
     "Плохо!" - подумал герой наш.
     - Послушай, вот тебе еще, милый мой.
     - Чувствительно благодарен вашему благородию.
     - Вахрамеев был вчера здесь?..
     - Были-с.
     - А другого кого-нибудь не было ли?.. Припомни-ка, братец?
     Писарь порылся с минутку в своих воспоминаниях и надлежащего ничего не
припомнил.
     - Нет-с, никого другого не было-с.
     - Гм! - Последовало молчание.
     - Послушай, братец вот тебе еще; говори все, всю подноготную.
     - Слушаю-с. - Остафьев стоял теперь точно шелковый: того надобно было
господину Голядкину.
     - Объясни мне, братец, теперь, на какой он ноге?
     - Ничего-с, хорошо-с, - отвечал писарь, во все глаза смотря на
господина Голядкина.
     - То есть как хорошо?
     - То есть так-с. - Тут Остафьев значительно подернул бровями. Впрочем,
он решительно становился в тупик и не знал, что ему еще говорить. "Плохо!"
- подумал господин Голядкин.
     - Нет ли у них дальнейшего чего-нибудь с Вахрамеевым-то?
     - Да и все, как и прежде-с.
     - Подумай-ка.
     - Есть, говорят-с.
     - А ну, что же такое?
     Остафьев попридержал рукою свой рот.
     - Письма оттудова нет ли ко мне?
     - А сегодня сторож Михеев ходил к Вахрамееву на квартиру, туда-с, к
немке ихней-с, так вот я пойду и спрошу, если надобно.
     - Сделай одолжение, братец, ради создателя!.. Я только так... Ты,
брат, не думай чего-нибудь, а я только так. Да расспроси, братец, разузнай,
не приготовляется ли что-нибудь там на мой счет. Он-то как действует? вот
мне что нужно; вот это ты и узнай, милый друг, а я тебя потом и
поблагодарю, милый друг...
     - Слушаю-с, ваше благородие, а на вашем месте Иван Семеныч сели
сегодня-с.
     - Иван Семеныч? А! да! неужели?
     - Андрей Филиппович указали им сесть-с...
     - Неужели? по какому же случаю? Разузнай это, братец, ради создателя,
разузнай это, братец; разузнай это все - а я тебя поблагодарю, милый мой;
вот что мне нужно... А ты не думай чего-нибудь, братец...
     - Слушаю-с, слушаю-с, тотчас сойду сюда-с. Да вы, ваше благородие,
разве не войдете сегодня?
     - Нет, мой друг; я только так, я ведь так только, я посмотреть только
пришел, милый друг, а потом я тебя и поблагодарю, милый мой.
     - Слушаю-с. - Писарь быстро и усердно побежал вверх по лестнице, а
господин Голядкин остался один.
     "Плохо, - подумал он. - Эх, плохо, плохо! Эх, дельце-то наше... как
теперь плоховато! Что бы это значило все? что именно значили некоторые
намеки этого пьяницы, например, и чья это штука? А! я теперь знаю, чья это
штука. Это вот какая штука. Они, верно, узнали, да и посадили... Впрочем,
что ж, - посадили? это Андрей Филиппович его посадил, Ивана-то Семеновича;
да, впрочем, зачем же он его посадил и с какою именно целью посадил?
Вероятно, узнали... Это Вахрамеев работает, то есть не Вахрамеев, он глуп,
как простое осиновое бревно, Вахрамеев-то; а это они все за него работают,
да и шельмеца-то за тем же самым сюда натравили; а немка нажаловалась,
одноглазая! Я всегда подозревал, что вся эта интрига неспроста и что во
всей этой бабьей, старушьей сплетне непременно есть что-нибудь; то же самое
я и Крестьяну Ивановичу говорил, что, дескать, поклялись зарезать, в
нравственном смысле говоря, человека да и ухватились за Каролину Ивановну.
Нет, тут мастера работают, видно! Тут, сударь мой, работает мастерская
рука, а не Вахрамеев. Уже сказано, что глуп Вахрамеев, а это... я знаю
теперь, кто здесь за них всех работает: это шельмец работает, самозванец
работает! На этом одном он и лепится, что доказывает отчасти и успехи его в
высшем обществе. А действительно, желательно бы знать было, на какой он
ноге теперь... что-то он там у них? Только зачем же они там взяли Ивана-то
Семеновича? на какой им черт было нужно Ивана Семеновича? точно нельзя уж
было достать другого кого. Впрочем, кого ни посади, все было бы то же
самое; а что я только знаю, так это то, что он, Иван-то Семенович, был мне
давно подозрителен, я про него давно замечал: старикашка такой скверный,
гадкий такой, - говорят, на проценты дает и жидовские проценты берет. А
ведь это все медведь мастерит. Во все это обстоятельство медведь замешался.
Началось-то оно таким образом. У Измайловского моста оно началось; вот оно
как началось..." Тут господин Голядкин сморщился, словно лимон разгрыз,
вероятно, припомнив что-нибудь весьма неприятное. "Ну, да ничего, впрочем!
- подумал он. - А вот только я все про свое. Что же это Остафьев нейдет?
Вероятно, засел или был остановлен там как-нибудь. Это ведь и хорошо
отчасти, что я так интригую и с своей стороны подкопы веду. Остафьеву
только гривенник нужно дать, так он и того... и на моей стороне. Только вот
дело в чем: точно ли он на моей стороне; может быть, они его тоже с своей
стороны... и, с своей стороны согласясь с ним, интригу ведут. Ведь
разбойником смотрит, мошенник, чистым разбойником! Таится, шельмец! "Нет,
ничего, говорит, и чувствительно, дескать, вам, ваше благородие, говорит,
благодарен". Разбойник ты этакой!"
     Послышался шум... господин Голядкин съежился и прыгнул за печку.
Кто-то сошел с лестницы и вышел на улицу. "Кто бы это так отправлялся
теперь?" - подумал про себя наш герой. Через минутку послышались опять
чьи-то шаги... Тут господин Голядкин не вытерпел и высунул из-за своего
бруствера маленький-маленький кончик носу, - высунул и тотчас же осекся
назад, словно кто ему булавкой нос уколол. На этот раз проходил известно
кто, то есть шельмец, интригант и развратник, - проходил по обыкновению
своим подленьким частым шажком, присеменивая и выкидывая ножками так, как
будто бы собирался кого-то лягнуть. "Подлец!" - проговорил про себя наш
герой. Впрочем господин Голядкин не мог не заметить, что у подлеца под
мышкой был огромный зеленый портфель, принадлежавший его
превосходительству. "Он это опять по особому", - подумал господин Голядкин,
покраснев и съежившись еще более прежнего от досады. Только что господин
Голядкин-младший промелькнул мимо господина Голядкина-старшего, совсем не
заметив его, как послышались в третий раз чьи-то шаги, и на это раз
господин Голядкин догадался, что шаги были писарские. Действительно,
какая-то примазанная писарская фигурка заглянула к нему за печку; фигурка,
впрочем, была не Остафьева, а другого писаря, Писаренки по прозванию. Это
изумило господина Голядкина. "Зачем же это он других в секрет замешал? -
подумал герой наш. - Экие варвары! святого у них ничего не имеется!"
     - Ну, что, мой друг? - проговорил он, обращаясь к Писаренке, - ты, мой
друг, от кого?..
     - Вот-с, по вашему дельцу-с. Ни от кого известий покамест нет
никаких-с. А если будут, уведомим-с.
     - А Остафьев?..
     - Да ему, ваше благородие, никак нельзя-с. Его превосходительство уже
два раза проходили по отделению, да и мне теперь некогда.
     - Спасибо, милый мой, спасибо тебе... Только ты мне скажи...
     - Ей-богу же, некогда-с... Поминутно нас спрашивают-с... А вот вы
извольте здесь еще постоять-с, так если будет что-нибудь относительно
вашего дельца-с, так мы вас уведомим-с...
     - Нет, ты, мой друг, ты скажи...
     - Позвольте-с; мне некогда-с, - говорил Писаренко, порываясь от
ухватившего его за полу господина Голядкина, - право, нельзя-с. Вы извольте
здесь еще постоять-с, так мы и уведомим.
     - Сейчас, сейчас, друг мой! сейчас, милый друг! Вот что теперь: вот
письмо, мой друг; а я тебя поблагодарю, милый мой.
     - Слушаюсь-с.
     - Постарайся отдать, милый мой, господину Голядкину.
     - Голядкину?
     - Да, мой друг, господину Голядкину.
     - Хорошо-с; вот как уберусь, так снесу-с. А вы здесь стойте покамест.
Здесь никто не увидит...
     - Нет, я, мой друг, ты не думай... я ведь здесь стою не для того, чтоб
кто-нибудь не видел меня. А я, мой друг, теперь буду не здесь... буду вот
здесь в переулочке. Кофейная есть здесь одна; так я там буду ждать, а ты,
если случится что, и уведомляй меня обо всем, понимаешь?
     - Хорошо-с. Пустите только; я понимаю...
     - А я тебя поблагодарю, милый мой! - кричал господин Голядкин вслед
освободившемуся наконец Писаренке... "Шельмец, кажется, грубее стал после,
- подумал герой наш, украдкой выходя из-за печки. - Тут еще есть крючок.
Это ясно... Сначала был и того, и сего... Впрочем, он и действительно
торопился может быть, дела там много. И его превосходительство два раза
ходили по отделению... По какому бы это случаю было?.. Ух! да ну, ничего!
оно, впрочем, и ничего, может быть, а вот мы теперь и посмотрим..."
     Тут господин Голядкин отворил было дверь и хотел уже выйти на улицу,
как вдруг, в это самое мгновение, у крыльца загремела карета его
превосходительства. Не успел господин Голядкин опомниться, как отворились
изнутри дверцы кареты и сидевший в ней господин выпрыгнул на крыльцо.
Приехавший был не кто иной, как тот же господин Голядкин-младший, минут
десять тому назад отлучившийся. Господин Голядкин-старший вспомнил, что
квартира директора была в двух шагах. "Это он по особому", - подумал наш
герой про себя. Между тем господин Голядкин -младший, захватив из кареты
толстый зеленый портфель и еще какие-то бумаги, приказав, наконец, что-то
кучеру, отворил дверь, почти толкнув ею господина Голядкина-старшего, и,
нарочно не заметив его и, следовательно, действуя таким образом ему в пику,
пустился скоробежкой вверх по департаментской лестнице. "Плохо! - подумал
господин Голядкин, - эх, дельце-то наше чего прихватило теперь! Ишь его,
господи бог мой!" С полминутки еще простоял наш герой неподвижно; наконец
он решился. Долго не думая, чувствуя, впрочем, сильное трепетание сердца и
дрожь во всех членах, побежал он вслед за приятелем своим вверх по
лестнице. "А! была не была; что же мне-то такое? я сторона в этом деле", -
думал он, снимая шляпу, шинель и калоши в передней.
     Когда господин Голядкин вошел в свое отделение, были уже полные
сумерки. Ни Андрея Филипповича, ни Антона Антоновича не было в комнате. Оба
они находились в директорском кабинете с докладами; директор же, как по
слухам известно было, в свою очередь спешил к его высокопревосходительству.
Вследствие таковых обстоятельств, да еще потому, что и сумерки сюда
подмешались и кончалось время присутствия, некоторые из чиновников,
преимущественно же молодежь, в ту самую минуту, когда вошел наш герой,
занимались некоторого рода бездействием, сходились, разговаривали,
толковали, смеялись, и даже кое-кто из самых юнейших, то есть из самых
бесчиновных чиновников, втихомолочку и под общий шумок составили орлянку в
углу, у окошка. Зная приличие и чувствуя в настоящее время какую-то
особенную надобность приобресть и "найти", господин Голядкин немедленно
подошел кой к кому, с кем ладил получше, чтоб пожелать доброго дня и т.д.
Но как-то странно ответили сослуживцы на приветствие господина Голядкина.
Неприятно был он поражен какою-то всеобщею холодностью, сухостью, даже,
можно сказать, какою-то строгостью приема. Руки ему не дал никто. Иные
просто сказали "здравствуйте" и прочь отошли; другие лишь головою кивнули,
кое-кто просто отвернулся и показал, что ничего не заметил; наконец,
некоторые, - и что было всего обиднее господину Голядкину, некоторые из
самой бесчиновной молодежи, ребята, которые, как справедливо выразился о
них господин Голядкин, умеют лишь в орлянку поиграть при случае да
где-нибудь потаскаться, - мало-помалу окружили господина Голядкина,
сгруппировались около него и почти заперли ему выход. Все они смотрели на
него с каким-то оскорбительным любопытством.
     Знак был дурной. Господин Голядкин чувствовал это и благоразумно
приготовился с своей стороны ничего не заметить. Вдруг одно совершенно
неожиданное обстоятельство совсем, как говорится, доконало и уничтожило
господина Голядкина.
     В кучке молодых окружавших его сослуживцев вдруг, и, словно нарочно, в
самую тоскливую минуту для господина Голядкина, появился господин
Голядкин-младший, веселый по-всегдашнему, с улыбочкой по-всегдашнему,
вертлявый тоже по-всегдашнему, одним словом: шалун, прыгун, лизун, хохотун,
легок на язычок и на ножку, как и всегда, как прежде, точно так, как и
вчера, например, в одну весьма неприятную минутку для господина
Голядкина-старшего. Осклабившись, вертясь, семеня, с улыбочкой, которая так
и говорила всем: "доброго вечера", втерся он в кучку чиновников, тому пожал
руку, этого по плечу потрепал, третьего обнял слегка, четвертому объяснил,
по какому именно случаю был его превосходительством употреблен, куда ездил,
что сделал, что с собою привез; пятого, и, вероятно, своего лучшего друга,
чмокнул в самые губки, - одним словом, все происходило точь-в-точь как во
сне господина Голядкина-старшего. Напрыгавшись досыта, покончив со всяким
по-своему, обделав их всех в свою пользу, нужно ль, не нужно ли было,
нализавшись всласть с ними со всеми, господин Голядкин-младший вдруг, и,
вероятно, ошибкой, еще не успев заметить до сих пор своего старейшего
друга, протянул руку и господину Голядкину-старшему. Вероятно, тоже
ошибкой, хотя, впрочем, и успев совершенно заметить неблагородного
господина Голядкина-младшего, тотчас же жадно схватил наш герой простертую
ему так неожиданно руку и пожал ее самым крепким, самым дружеским образом,
пожал ее с каким-то странным, совсем неожиданным внутренним движением, с
каким-то слезящимся чувством. Был ли обманут герой наш первым движением
неблагопристойного врага своего, или так, не нашелся, или почувствовал и
сознал в глубине души своей всю степень своей беззащитности, - трудно
сказать. Факт тот, что господин Голядкин-старший, в здравом виде, по
собственной воле своей и при свидетелях, торжественно пожал руку того, кого
называл смертельным врагом своим. Но каково же было изумление, исступление
и бешенство, каков же был ужас и стыд господина Голядкина-старшего, когда
неприятель и смертельный враг его, неблагородный господин Голядкин-младший,
заметив ошибку преследуемого, невинного и вероломно обманутого им человека,
без всякого стыда, без чувств, без сострадания и совести, вдруг с
нестерпимым нахальством и с грубостию вырвал свою руку из руки господина
Голядкина-старшего; мало того, - стряхнул свою руку, как будто замарал ее
через то в чем-то совсем нехорошем; мало того, - плюнул на сторону,
сопровождая все это самым оскорбительным жестом; мало того, - вынул платок
свой и тут же, самым бесчиннейшим образом, вытер им все пальцы свои,
побывавшие на минутку в руке господина Голядкина-старшего. Действуя таким
образом, господин Голядкин-младший, по подленькому обыкновению своему,
нарочно осматривался кругом, делал так, чтоб все видели его поведение,
заглядывал всем в глаза и, очевидно, старался о внушении всем всего самого
неблагоприятного относительно господина Голядкина. Казалось, что поведение
отвратительного господина Голядкина-младшего возбудило всеобщее негодование
окружавших чиновников; даже ветреная молодежь показала свое неудовольствие.
Кругом поднялся ропот и говор. Всеобщее движение не могло миновать ушей
господина Голядкина-старшего; но вдруг - кстати подоспевшая шуточка,
накипевшая, между прочим, в устах господина Голядкина-младшего, разбила,
уничтожила последние надежды героя нашего и наклонила баланс опять в пользу
смертельного и бесполезного врага его.
     - Это наш русский Фоблаз, господа; позвольте вам рекомендовать
молодого Фоблаза, - запищал господин Голядкин-младший, с свойственною ему
наглостью с