ить готов в иную минуту, что вся эта жизнь не возбуждения
чувства, не мираж, не обман воображения,а что это и впрямь действительное,
настоящее, сущее! Отчего ж, скажите, Настенька, отчего же в такие минуты
стесняется дух? отчего же каким-то волшебством, по какому-то неведомому
произволу ускоряется пульс, брызжут слезы из глаз мечтателя, горят его
бледные, увлаженные щеки и такой неотразимой отрадой наполняется все
существование его? Отчего же целые бессонные ночи проходят как один миг, в
неистощимом веселии и счастии, и когда заря блеснет розовым лучом в окна и
рассвет осветит угрюмую комнату своим сомнительным фантастическим светом,
как у нас, в Петербурге, наш мечтатель, утомленный, измученный, бросается
на постель и засыпает в замираниях от восторга своего
болезненно-потрясенного духа и с такою томительно-сладкою болью в сердце?
Да, Настенька, обманешься и невольно вчуже поверишь, что страсть настоящая,
истинная волнует душу его, невольно поверишь, что есть живое, осязаемое в
его бесплотных грезах! И ведь какой обман - вот, например, любовь сошла в
его грудь со всею неистощимою радостью, со всеми томительными мучениями...
Только взгляните на него и убедитесь! Верите ли вы, на него глядя, милая
Настенька, что действительно он никогда не знал той, которую он так любил в
своем исступленном мечтании? Неужели он только и видел ее в одних
обольстительных призраках и только лишь снилась ему эта страсть? Неужели и
впрямь не прошли они рука в руку столько годов своей жизни - одни, вдвоем,
отбросив весь мир и соединив каждый свой мир, свою жизнь с жизнью друга?
Неужели не она, в поздний час, когда настала разлука, не она лежала, рыдая
и тоскуя, на груди его, не слыша бури, разыгравшейся под суровым небом, не
слыша ветра, который срывал и уносил слезы с черных ресниц ее? Неужели все
это была мечта - и этот сад, унылый, заброшенный и дикий, с дорожками,
заросшими мхом, уединенный, угрюмый, где они так часто ходили вдвоем,
надеялись, тосковали, любили, любили друг друга так долго, "так долго и
нежно"! И этот странный, прадедовский дом, в котором жила она столько
времени уединенно и грустно с старым, угрюмым мужем, вечно молчаливым и
желчным, пугавшим их, робких, как детей, уныло и боязливо таивших друг от
друга любовь свою? Как они мучились, как боялись они, как невинна, чиста
была их любовь и как (уж разумеется, Настенька) злы были люди! И, боже мой,
неужели не ее встретил он потом, далеко от берегов своей родины, под чужим
небом, полуденным, жарким, в дивном вечном городе, в блеске бала, при громе
музыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море огней, на этом
балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так поспешно сняла
свою маску и, прошептав: "Я свободна", задрожав, бросилась в его объятия, и
вскрикнув от восторга, прижавшись друг к другу, они в один миг забыли и
горе, и разлуку, и все мучения, и угрюмый дом, и старика, и мрачный сад в
далекой родине, и скамейку, на которой, с последним страстным поцелуем, она
вырывалась из занемевших в отчаянной муке объятий его... О, согласитесь,
Настенька, что вспорхнешься, смутишься и покраснеешь, как школьник, только
что запихавший в карман украденное из соседнего сада яблоко, когда
какой-нибудь длинный, здоровый парень, весельчак и балагур, ваш незваный
приятель, отворит вашу дверь и крикнет, как будто ничего не бывало: "А я,
брат, сию минуту из Павловска!" Боже мой! старый граф умер, настает
неизреченное счастие, - тут люди приезжают из Павловска!

     Я патетически замолчал, кончив мои патетические возгласы. Помню, что
мне ужасно хотелось как-нибудь через силу захохотать, потому что я уже
чувствовал, что во мне зашевелился какой-то враждебный бесенок, что мне уже
начинало захватывать горло, подергивать подбородок и что все более и более
влажнели глаза мои... Я ожидал, что Настенька, которая слушала меня, открыв
свои умные глазки, захохочет всем своим детским, неудержимо веселым смехом,
и уже раскаивался, что зашел далеко, что напрасно рассказал то, что уже
давно накипело в моем сердце, о чем я мог говорить как по-писаному, потому
что уже давно приготовил я над самим собой приговор, и теперь не удержался,
чтоб не прочесть его, признаться, не ожидая,что меня поймут; но, к
удивлению моему, она промолчала, погодя немного слегка пожала мне руку и с
каким-то робким участием спросила:

     - Неужели и в самом деле вы так прожили всю свою жизнь?

     - Всю жизнь, Настенька, - отвечал я, - всю жизнь, и, кажется, так и
окончу!

     - Нет, этого нельзя, - сказала она беспокойно, - этого не будет; этак,
пожалуй, и я проживу всю жизнь подле бабушки. Послушайте, знаете ли, что
это вовсе нехорошо так жить?

     - Знаю, Настенька, знаю! - вскричал я, не удерживая более своего
чувства. - И теперь знаю больше, чем когда-нибудь, что я даром потерял все
свои лучшие годы! Теперь это я знаю, и чувствую больнее от такого сознания,
потому что сам бог послал мне вас, моего доброго ангела, чтоб сказать мне
это и доказать. Теперь, когда я сижу подле вас и говорю с вами, мне уж и
страшно подумать о будущем, потому что в будущем - опять одиночество, опять
эта затхлая, ненужная жизнь; и о чем мечтать будет мне, когда я уже наяву
подле вас был так счастлив! О, будьте благословенны, вы, милая девушка, за
то, что не отвергли меня с первого раза, за то, что уже я могу сказать, что
я жил хоть два вечера в моей жизни!

     - Ох, нет, нет! - закричала Настенька, и слезинки заблистали на глазах
ее, - нет, так не будет больше; мы так не расстанемся! Что такое два
вечера!

     - Ох, Настенька, Настенька! знаете ли, как надолго вы помирили меня с
самим собою? знаете ли, что уже я теперь не буду о себе думать так худо,
как думал в иные минуты? Знаете ли, что уже я, может быть, не буду более
тосковать о том, что сделал преступление и грех в моей жизни, потому что
такая жизнь есть преступление и грех? И не думайте, чтоб я вам
преувеличивал что-нибудь, ради бога, не думайте этого, Настенька, потому
что на меня иногда находят минуты такой тоски, такой тоски... Потому что
мне уже начинает казаться в эти минуты, что я никогда не способен начать
жить настоящею жизнию; потому что мне уже казалось, что я потерял всякий
такт, всякое чутье в настоящем, действительном; потому что, наконец, я
проклинал сам себя; потому что после моих фантастических ночей на меня уже
находят минуты отрезвления, которые ужасны! Между тем слышишь, как кругом
тебя гремит и кружится в жизненном вихре людская толпа, слышишь, видишь,
как живут люди, - живут наяву, видишь, что жизнь для них не заказана, что
их жизнь не разлетится, как сон, как видение, что их жизнь вечно
обновляющаяся, вечно юная и ни один час ее непохож на другой, тогда как
уныла и до пошлости однообразна пугливая фантазия, раба тени, идеи, раба
первого облака, которое внезапно застелет солнце и сожмет тоскою настоящее
петербургское сердце, которое так дорожит своим солнцем, - а уж в тоске
какая фантазия! Чувствуешь, что она наконец устает, истощается в вечном
напряжении, эта неистощимая фантазия, потому что ведь мужаешь, выживаешь из
прежних своих идеалов: они разбиваются в пыль, в обломки; если ж нет другой
жизни, так приходится строить ее из этих же обломков. А между тем чего-то
другого просит и хочет душа! И напрасно мечтатель роется, как в золе, в
своих старых мечтаниях, ища в этой золе хоть какой-нибудь искорки, чтоб
раздуть ее, возобновленным огнем пригреть похолодевшее сердце и воскресить
в нем снова все, что было прежде так мило, что трогало душу, что кипятило
кровь, что вырывало слезы из глаз и так роскошно обманывало! Знаете ли,
Настенька, до чего я дошел? знаете ли, что я уже принужден справлять
годовщину своих ощущений, годовщину того, что было прежде так мило, чего в
сущности никогда не бывало, - потому что эта годовщина справляется все по
тем же глупым, бесплотным мечтаниям, - и делать это, потому что и этих-то
глупых мечтаний нет, затем, что нечем их выжить: ведь и мечты выживаются!
Знаете ли, что я люблю теперь припомнить и посетить в известный срок те
места, где был счастлив когда-то по-своему, люблю построить свое настоящее
под лад уже безвозвратно прошедшему и часто брожу как тень, без нужды и без
цели, уныло и грустно по петербургским закоулкам и улицам. Какие все
воспоминания! Припоминается, например, что вот здесь ровно год тому назад,
ровно в это же время, в этот же час, по этому же тротуару бродил так же
одиноко, так же уныло, как и теперь! И припоминаешь, что и тогда мечты были
грустны, и хоть и прежде было не лучше, но все как-то чувствуешь, что как
будто и легче, и покойнее было жить, что не было этой черной думы, которая
теперь привязалась ко мне; что не было этих угрызений совести, угрызений
мрачных, угрюмых, которые ни днем, ни ночью теперь не дают покоя. И
спрашиваешь себя: где же мечты твои? и покачиваешь головою, говоришь: как
быстро летят годы! И опять спрашиваешь себя: что же ты сделал с своими
годами? куда ты схоронил свое лучшее время? Ты жил или нет? Смотри,
говоришь себе, смотри, как на свете становится холодно. Еще пройдут годы, и
за ними придет угрюмое одиночество, придет с клюкой трясучая старость, а за
ними тоска и уныние. Побледнеет твой фантастический мир, замрут, утонут
мечты твои и осыплются, как желтые листья с деревьев... О, Настенька! ведь
грустно будет оставаться одному, одному совершенно, и даже не иметь чего
пожалеть - ничего, ровно ничего... потому что все, что потерял-то, все это,
все было ничто, глупый, круглый нуль, было одно лишь мечтанье!

     - Ну, не разжалобливайте меня больше! - проговорила Настенька, утирая
слезинку, которая выкатилась из глаз ее. - Теперь кончено! Теперь мы будем
вдвоем; теперь, что ни случись со мной, уж мы никогда не расстанемся.
Послушайте. Я простая девушка, я мало училась, хотя мне бабушка и нанимала
учителя; но, право, я вас понимаю, потому что все, что вы мне пересказали
теперь, я уж сама прожила, когда бабушка меня пришпилила к платью. Конечно,
я бы так не рассказала хорошо, как вы рассказали, я не училась, - робко
прибавила она, потому что все еще чувствовала какое-то уважение к моей
патетической речи и к моему высокому слогу, - но я очень рада, что вы
совершенно открылись мне. Теперь я вас знаю, совсем, всего знаю. И знаете
что? я вам хочу рассказать и свою историю, всю без утайки, а вы мне после
за то дадите совет. Вы очень умный человек; обещаетесь ли вы, что вы дадите
мне этот совет?

     - Ах, Настенька, - отвечал я, - я хоть и никогда не был советником, и
тем более умным советником, но теперь вижу, что если мы всегда будем так
жить, то это будет как-то очень умно, и каждый друг другу надает премного
умных советов! Ну, хорошенькая моя Настенька, какой же вам совет? Говорите
мне прямо; я теперь так весел, счастлив, смел и умен, что за словом не
полезу в карман.

     - Нет, нет! - перебила Настенька, засмеявшись, - мне нужен не один
умный совет, мне нужен совет сердечный, братский, так, как бы вы уже век
свой любили меня!

     - Идет, Настенька, идет! - закричал я в восторге, - и если б я уже
двадцать лет вас любил, то все-таки не любил бы сильнее теперешнего!

     - Руку вашу! - сказала Настенька.

     - Вот она! - отвечал я, подавая ей руку.

     - Итак, начнемте мою историю!

                             ИСТОРИЯ НАСТЕНЬКИ

     - Половину истории вы уже знаете, то есть вы знаете, что у меня есть
старая бабушка...

     - Если другая половина так же недолга, как и эта... - перебил было я
засмеявшись.

     - Молчите и слушайте. Прежде всего уговор: не перебивать меня, а не то
я, пожалуй, собьюсь. Ну, слушайте же смирно.

     Есть у меня старая бабушка. Я к ней попала еще очень маленькой
девочкой, потому что у меня умерли и мать и отец. Надо думать, что бабушка
была прежде богаче, потому что и теперь вспоминает о лучших днях. Она же
меня выучила по-французски и потом наняла мне учителя. Когда мне было
пятнадцать лет (а теперь мне семнадцать), учиться мы кончили. Вот в это
время я и нашалила; уж что я сделала - я вам не скажу; довольно того, что
проступок был небольшой. Только бабушка подозвала меня к себе в одно утро и
сказала, что так как она слепа, то за мной не усмотрит, взяла булавку и
пришпилила мое платье к своему, да тут и сказала, что так мы будем всю
жизнь сидеть, если, разумеется, я не сделаюсь лучше. Одним словом, в первое
время отойти никак нельзя было: и работай, и читай, и учись - все подле
бабушки. Я было попробовала схитрить один раз и уговорила сесть на мое
место Феклу. Фекла - наша работница, она глуха. Фекла села вместо меня;
бабушка в это время заснула в креслах, а я отправилась недалеко к подруге.
Ну, худо и кончилось. Бабушка без меня проснулась и о чем-то спросила,
думая, что я все еще сижу смирно на месте. Фекла-то видит, что бабушка
спрашивает, а сама не слышит про что, думала, думала, что ей делать,
отстегнула булавку да и пустилась бежать...

     Тут Настенька остановилась и начала хохотать. Я засмеялся вместе с
нею. Она тотчас же перестала.

     - Послушайте, вы не смейтесь над бабушкой. Это я смеюсь, оттого что
смешно... Что же делать, когда бабушка, право, такая, а только я ее
все-таки немножко люблю. Ну, да тогда и досталось мне: тотчас меня опять
посадили на место и уж ни-ни, шевельнуться было нельзя.

     Ну-с, я вам еще позабыла сказать, что у нас, то есть у бабушкин свой
дом, то есть маленький домик, всего три окна, совсем деревянный и такой же
старый, как бабушка; а наверху мезонин; вот и переехал к нам в мезонин
новый жилец...

     - Стало быть, был и старый жилец? - заметил я мимоходом.

     - Уж конечно, был, - отвечала Настенька, - и который умел молчать
лучше вас. Правда, уж он едва языком ворочал. Это был старичок, сухой,
немой, слепой, хромой, так что наконец ему стало нельзя жить на свете, он и
умер; а затем и понадобился новый жилец, потому что нам без жильца жить
нельзя: это с бабушкиным пенсионом почти весь наш доход. Новый жилец как
нарочно был молодой человек, нездешний, заезжий. Так как он не торговался,
то бабушка и пустила его, а потом и спрашивает "Что, Настенька, наш жилец
молодой или нет?" Я солгать не хотела: "Так, говорю, бабушка, не то чтоб
совсем молодой, а так, не старик". "Ну, и приятной наружности?" -
спрашивает бабушка

     Я опять лгать не хочу. "Да, приятной, говорю, наружности бабушка!" А
бабушка говорит: "Ах! наказанье, наказанье! Я это внучка, тебе для того
говорю, чтоб ты на него не засматривалась. Экой век какой! поди, такой
мелкий жилец, а ведь тоже приятной наружности: не то в старину!"

     А бабушке все бы в старину! И моложе-то она была в старину, и
солнце-то было в старину теплее, и сливки в старину не так скоро кисли, -
все в старину! Вот я сижу и молчу, а про себя думаю: что же это бабушка
сама меня надоумливает, спрашивает, хорош ли, молод ли жилец? Да только
так, только подумала, и тут же стала опять петли считать, чулок вязать, а
потом совсем позабыла.

     Вот раз поутру к нам и приходит жилец, спросить о том, что ему комнату
обещали обоями оклеить. Слово за слово, бабушка же болтлива, и говорит:
"Сходи, Настенька, ко мне в спальню, принеси счеты. Я тотчас же вскочила,
вся, не знаю отчего, покраснела, да и позабыла, что сижу пришпиленная; нет,
чтоб тихонько отшпилить, чтобы жилец не видал, - рванулась так, что
бабушкино кресло поехало. Как я увидела, что жилец все теперь узнал про
меня, покраснела, стала на месте как вкопанная да вдруг и заплакала, - так
стыдно и горько стало в эту минуту, что хоть на свет не глядеть! Бабушка
кричит: "Что ж ты стоишь?" - а я еще пуще... Жилец, как увидел, увидел, что
мне его стыдно стало, откланялся и тотчас ушел!

     С тех пор я, чуть шум в сенях, как мертвая. Вот, думаю, жилец идет, да
потихоньку на всякий случай и отшпилю булавку. Только все был не он, не
приходил. Прошло две недели; жилец и присылает сказать с Феклой, что у него
книг много французских и что все хорошие книги, так что можно читать; так
не хочет ли бабушка, чтоб я их ей почитала, чтоб не было скучно? Бабушка
согласилась с благодарностью, только все спрашивала, нравственные книги или
нет, потому что если книги безнравственные, так тебе, говорит, Настенька,
читать никак нельзя, ты дурному научишься.

     - А чему ж научусь, бабушка? Что там написано?

     - А! говорит, описано в них, как молодые люди соблазняют благонравных
девиц, как они, под предлогом того, что хотят их взять за себя, увозят их
из дому родительского, как потом оставляют этих несчастных девиц на волю
судьбы и они погибают самым плачевным образом. Я, - говорит бабушка, -
много таких книжек читала, и все, говорит, так прекрасно описано, что ночь
сидишь, тихонько читаешь. Так ты, говорит, Настенька, смотри, их не прочти.
Каких это, говорит, он книг прислал?

     - А все Вальтера Скотта романы, бабушка.

     - Вальтера Скотта романы! А полно, нет ли тут каких-нибудь шашней?
Посмотри-ка, не положил ли он в них какой-нибудь любовной записочки?

     - Нет, говорю, бабушка, нет записки.

     - Да ты под переплетом посмотри; они иногда в переплет запихают,
разбойники!..

     - Нет, бабушка, и под переплетом нет ничего.

     - Ну то-то же!

     Вот мы и начали читать Вальтер-Скотта и в какой-нибудь месяц почти
половину прочли. Потом он еще и еще присылал, Пушкина присылал, так что
наконец я без книг и быть не могла и перестала думать, как бы выйти за
китайского принца.

     Так было дело, когда один раз мне случилось повстречаться с нашим
жильцом на лестнице. Бабушка за чем-то послала меня. Он остановился, я
покраснела, и он покраснел; однако засмеялся, поздоровался, о бабушкином
здоровье спросил и говорит: "Что, вы книги прочли?" Я отвечала: "Прочла".
"Что же, говорит, вам больше понравилось?" Я и говорю: "Ивангое да Пушкин
больше всех понравились". На этот раз тем и кончилось.

     Через неделю я ему опять попалась на лестнице. В этот раз бабушка не
посылала, а мне самой надо было за чем-то. Был третий час, а жилец в это
время домой приходил."Здравствуйте!" - говорит. Я ему: "Здравствуйте!"

     - А что, говорит, вам не скучно целый день сидеть вместе с бабушкой?

     Как он это у меня спросил, я, уж не знаю отчего, покраснела,
застыдилась, и опять мне стало обидно, видно оттого, что уж другие про это
дело расспрашивать стали. Я уж было хотела не отвечать и уйти, да сил не
было.

     - Послушайте, говорит, вы добрая девушка! Извините, что я с вами так
говорю, но, уверяю вас, я вам лучше бабушки вашей желаю добра. У вас подруг
нет никаких, к которым бы можно было в гости пойти?

     Я говорю, что никаких, что была одна, Машенька, да и та в Псков
уехала.

     - Послушайте, говорит, хотите со мною в театр поехать?

     - В театр? как же бабушка-то?

     - Да вы, говорит, тихонько от бабушки...

     - Нет, говорю, я бабушку обманывать не хочу. Прощайте-с!

     - Ну, прощайте, говорит, а сам ничего не сказал.

     Только после обеда и приходит он к нам; сел, долго говорил с бабушкой,
расспрашивал, что она, выезжает ли куда-нибудь, есть ли знакомые, - да
вдруг и говорит: "А сегодня я было ложу взял в оперу; "Севильского
цирюльника" дают, знакомые ехать хотели, да потом отказались, у меня и
остался билет на руках".

     - "Севильского цирюльника"! - закричала бабушка, - да это тот самый
"Цирюльник", которого в старину давали?

     - Да, говорит, это тот самый "Цирюльник", - да и взглянул на меня. А я
уж все поняла, покраснела, и у меня сердце от ожидания запрыгало!

     - Да как же, говорит бабушка, как не знать. Я сама в старину на
домашнем театре Розину играла!

     - Так не хотите ли ехать сегодня? - сказал жилец. - У меня билет
пропадает же даром

     - Да, пожалуй, поедем, говорит бабушка, отчего ж не поехать? А вот у
меня Настенька в театре никогда не была

     Боже мой, какая радость! Тотчас же мы собрались, снарядились и
поехали. Бабушка