о интимной обстановке. Без свидетелей.
     Вс.Рождественский - тоже с устными, и, как правило, не совсем  точными,
а  чаще  совсем  неточными  воспоминаниями,   явно  кичащийся  гимназическим
знакомством с  Гумилевым, любящий  просто  ни о  чем  поболтать  с  другом в
"тесном кругу" об опальном поэте,  об аристократе, о том "красивом времени".
Надо  признать,  Вс.Рождественский  до  конца  жизни  поддерживал  дружеские
доброжелательные отношения с отцом.
     Список  можно продолжить. Исключение  - Л.В.Горнунг. Павел Николаевич и
Лев Владимирович делились между собой всем, что удавалось найти, собрать.
     Сама Ахматова. Хватаясь  за соломинку спасения от надвинувшихся времен,
трудных не только в личном, но и в бытовом, социальном, политическом планах,
она  -  сильная,  целеустремленная,  упрямая  буквально  притянула  в   себе
Лукницкого, меж тем, однако пристрастно контролируя его работу по  Гумилеву,
чтобы в  "Труды  и дни" не  попало  от  кого бы  то ни было  "ненужных"  для
биографии поэта, сведений. И сама  таковых не давала. Также,  контролировала
записи о  ней  самой,  часто перечеркивая, выкидывая и  даже  что-то сжигая,
будто бы  в шутку,  будто  играя,  т.к.  отношения были близкими,  встречи -
частыми...
     Есть записи о других поэтах и людях.
     Известные поэты  даже если  завидовали, что пишутся сразу две биографии
"Труды  и  дни Гумилева" и "Записки об Ахматовой", но они были заняты своими
проблемами,  творческими  и житейскими, своими  самооценками.  Другие  люди,
менее великие  - те  даже  не  в  счет. У тех ревность  выражалась  иронией,
насмешками,   возможно   и  озлобленностью.   И   ситуация  с   арестом  это
подтверждает. Слишком  широко  в  литературных, и  окололитературных  кругах
распространились слухи  о сближении Лукницкого с Ахматовой. О  его работе по
сбору различных документов.
     При всех обстоятельствах, прослеженных мною по дневникам, Лукницкий был
непоколебим.  Он  глубоко ощутил неповторимость мига,  его  эфемерность, его
бесценность, его же вечность.
     Он мечтал. Мечта отличает душу утонченную.
     Лукницкий мечтал до 1968 года.

РЕАЛЬНОСТЬ
     27 января 1968 г. отец,  не дождавшись,  что уходящая "оттепель" придет
на    помощь    восстановлению    справедливости,   решил   отправиться   за
справедливостью  сам. Он  написал  письмо Генеральному  прокурору СССР  Р.А.
Руденко с предложением начать процесс по реабилитации Гумилева.
     Из дневника Павла Лукницкого
     8  февраля  1968  г. "Днем  мне  на гор(одскую)  квартиру  звонил  зам.
генерального прокурора СССР М.П. Маляров (разговаривал с Верочкой, и она тут
же  по  телефону  сообщила мне на  дачу), что  переписка по  делу Н.Гумилева
находится у него - он просит меня связаться с ним, позвонить ему по телефону
Б9-68-42 завтра (9/II) до 11.20 или после 1 часа, - хочет повидаться..."
     "...А первый заместитель Генерального прокурора СССР после рассмотрения
поданного мною заявления о посмертном восстановлении имени Гумилева  и после
изучения "дела  Гумилева",  затребованного из архивов  КГБ  в прокуратуру, а
также представленных мною материалов,  сказал мне: "Мы убедились в  том, что
Гумилев влип в эту историю случайно...  А поэт он - прекрасный... Его "дело"
даже не проходит по делу  Таганцевской Петроградской "боевой организации", а
просто приложено к этому делу".
     И  показал  мне  тоненький  скоросшиватель,   и,  в  частности  письмо,
ходатайствующее о передаче Н.Гумилева "на поруки" с подписями  М.  Горького,
Маширова-Самобытника  и  многими  другими, - это письмо  сохранилось в "деле
Гумилева".  Маляров  также  сказал  мне,   что  "состав  преступления"  Н.Г.
настолько  незначителен,  что  "если б  это произошло в наши  дни, то вообще
никакого наказания Н.Г. не получил бы..."
     Лукницкому,   судя   по  его   словам,  что   ему  показали  "тоненький
скоросшиватель", показали не само "дело", а  надзорное производство по нему.
Не знакомились, как свидетельствуют  правоохранительные инстанции  с "делом"
ни Федин, ни С.С. Смирнов, ни  Луконин, ни Чаковский, ни  другие из тех, кто
любил  о нем многозначительно  намекать, что видел, гордясь  причастностью к
такой  возможности. А ведь даже  не взглянули.  Вдруг спросят для  чего.  Не
ведали братья-писатели, соседи по  Переделкину,  что  когда-нибудь откроется
подклеенный  к   последней   странице  дела,   поименный  список  тех,   кто
когда-нибудь брал его в руки.
     К.Симонов  с делом  не  знакомился также,  но,  тем  не  менее,  считал
возможным признавать,  даже утверждать участие Гумилева в контрреволюционном
заговоре:  "...некоторые  литераторы (это о папе,  которым  Симонов в личных
беседах восторгался  и особенно его  манерой ведения  дневников) предлагали,
чуть ли не реабилитировать Гумилева через органы советской юстиции, признать
его, задним  числом,  невиновным в  том, за что его  расстреляли  в двадцать
первом  году.  Я  лично  этой позиции  не  понимаю и  не  разделяю.  Гумилев
участвовал в одном  из контрреволюционных  заговоров в Петрограде - это факт
установленный". - (подчеркнуто мной - авт.)
     Существует придуманная  в  стенах  НКВД фальшивка,  что  Горький  якобы
приходил к  Ленину просить за Гумилева, а тот будто бы  сказал: "Пусть лучше
будет больше одним контрреволюционером, чем меньше одним поэтом!" - и послал
срочную телеграмму помиловать, да вот Зиновьев не подчинился...
     В "деле Гумилева" сведений об этом не содержится.
     Было  другое, о  чем  сообщает  полковник милиции Э. Хлысталов  в своей
книге "Тайна гостиницы "Англетер": "К Ленину и  другим вождям пролетариата в
защиту  арестованных  обратились  академик  С.Таганцев  (автор  учебника  по
уголовному праву России и монографии "Смертная казнь" -  авт.), М. Горький и
ряд других деятелей  науки  и литературы.  В  собрании сочинений  В.И.Ленина
(т.52, стр.  278-289, 485) напечатана его записка по делу  Таганцева. По его
распоряжению руководству  ВЧК и  Наркомата юстиции было предложено  доложить
обстоятельства дела...
     Дзержинский и  нарком юстиции Д.И.Курский написали Ленину, что Таганцев
и его коллеги были  подвергнуты самым суровым репрессиям. Ленин согласился с
применением суровых мер к арестованным. Это при том, что он был в свое время
помощником  присяжного  поверенного, а,  следовательно,  юристом,  и отлично
понимал, что никаких  конкретных доказательств  преступной деятельности кого
бы  то ни было  в  группе  Таганцева  нет, а  есть  патологическая ненависть
чекистов  к русской  интеллигенции,  которую  они  называли  коротко и ясно:
буржуазией.
     Обращаясь  за  содействием  к  Ленину, деятели  культуры  были  наивны.
Нравственная  и  правовая  позиция  вождя  выражена  в его секретной записке
членам Политбюро:
     "...Чем  большее   число   представителей   реакционной   буржуазии   и
реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше.
Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет
ни о каком сопротивлении они не смели думать..."
Из приложения к заявлению П.Н.Лукницкого
Генеральному прокурору СССР
5.02.1968.
     "Изучая  в упомянутые  годы биографию  и творчество Гумилева, я, как  и
Ахматова, никогда не интересовался тем, что находилось вне доступной для нас
сфере изучения  -  "делом"  Гумилева,  по которому он  был расстрелян.  Но и
тогда, и  позже  я, как и Ахматова, полагал, что  по всему своему облику, по
всему характеру своей  биографии  Гумилев н е м о г (разрядка  -  П.Л.) быть
участником заговора...
     У  совершенно политически безграмотного  Гумилева была своя "теория"  о
том, что должно, оставаясь при любых убеждениях, честно и по совести служить
своей Родине, независимо от того, какая существует в ней власть".

     Увы,  намерения Лукницкого, тогда в  1968 году были обречены на провал,
потому что уже вышел журнал  "Вопросы  истории",  1968, No 1,  стр.  133  со
статьей Д.Голинкова "Разгром очагов  внутренней контрреволюции  в  Советской
России", где были такие "перлы",  что  на  реабилитацию  Н. Гумилева надежды
рушились. Например, через сорок семь лет обнаружили, что антигосударственная
"Объединенная  организация  кронштадских  моряков" являлась  частью  другой,
более крупной "Петроградской боевой организации".
     Несуществование,  то  есть  придуманность  обеих  организаций  доказана
Комиссией  по  реабилитации жертв политических репрессий при президенте СССР
ровно через двадцать лет - 10.07.1988 года.

Из интервью С.П.Лукницкого
для телепередачи "Пятое колесо"
12.10.1989 г.
     "22  июня 1973  года  мой отец, лежа  на больничной койке  с инфарктом,
набросал что-то на маленьком листке слабой уже рукой и, передав листок  мне,
сказал, что  это  план  места гибели  Гумилева  и что  в  кармашке одной  из
записных  книжек  его  фронтового дневника хранится более  подробный чертеж.
Этот он нарисовал, чтобы не ошибиться, ища тот, который он составил вместе с
А.А.Ахматовой вскоре после ее  второго  тайного  посещения скорбного места в
1942 году. Составил, веря, что правда Гумилева явится России... Под чертежом
в дневнике надпись:  "место гибели летчика Севостьянова".  Так распорядилось
провидение, чтобы  герой  Ленинграда,  принявший  воздушный неравный  бой  с
гитлеровцами, защищая родное  небо, погиб буквально на  том самом месте, где
за двадцать лет до этого  производились массовые расстрелы. "Но на  то место
теперь  и вовсе  не попасть, -  говорил папа,  там теперь  какая-то  военная
часть".
     Я взял листок.
     В нашей семье память о Гумилеве хранилась свято всегда, но в тот момент
я почувствовал, что получаю наследство. И понял, что отца больше не увижу...
     Так и случилось. Он умер в тот же день.
     Имя Гумилева -  как судьба нашей  семьи.  После смерти отца моя мама  -
Вера Константиновна  Лукницкая продолжила  его  дело.  Как уже говорилось, в
1968  году  отец  обратился  к Прокурору СССР  с  заявлением  о реабилитации
Гумилева, и Первый заместитель  Генерального прокурора М.Маляров, не показав
отцу "дело  Гумилева", сказал, что если Гумилев и может быть реабилитирован,
то только после того,  как Союз писателей СССР обратится с ходатайством в ЦК
КПСС и Прокуратура получит от ЦК указание, вопрос может решиться.
     Союз писателей  не захотел.  В.Сырокомский уже заказал  к  тому времени
статью Лукницкому  о  жизни  и творчестве Николая Гумилева для "Литературной
газеты". Но, узнав о реакции Союза писателей, Сырокомский пошел на попятную:
- время,  мол,  не то пришло.  Про  "не то время" идейно политический первый
заместитель главного редактора газеты  - не мог не знать. 1968  год - травля
Солженицына, Твардовского.

     Моей целью  стало завершить идею отца, владевшую им до конца его жизни.
Вот предсмертная запись отца из его дневника:
     "Температура 35.5, пульс 40 ударов,  два  медленных,  очень сильных, за
ними  мелкие,  едва  уловимые, такие,  что  кажется,  вот  замрут  совсем...
давление продолжает падать, дышать трудно. Жизнь, кажется, висит на волоске.
А если так, то вот и конец моим  неосуществленным мечтам... Гумилев, который
нужен  русской,  советской  культуре;  Ахматова, о  которой  только  я  могу
написать  правду  благородной женщины-патриотки  и  прекрасного  поэта...  А
сколько можно почерпнуть для этого  в моих дневниках! Ведь целый шкаф стоит.
Правду! Только правду! Боже мой! Передать сокровища  политиканам, которые не
понимают  всего вклада  в  нашу культуру,  который  я  должен бы  внести,  -
преступление. Все мои друзья перемерли  или  мне изменили, дойдя до постов и
полного  равнодушия...  Вчера  душевная  беседа  с  милым  Сережей.  Он  все
понимает, умница,  и  слушал  меня очень внимательно... Он  мой  надежнейший
друг...Он все понимает, и никогда, ничего, никому не простит".

ИДЕЯ
     Чтобы  добраться  до  правды, мне понадобились 21  год  и  четыре места
службы  (Прокуратура  Союза ССР,  МВД  СССР,  Советский  фонд культуры, Союз
юристов СССР).
     Работая  в Прокуратуре СССР, я встретился в 1982  году с Г.А.Тереховым,
который рассказал мне несколько  историй нелицеприятного поведения Малярова.
В бытность  Малярова Терехов был начальником отдела по надзору за следствием
в органах госбезопасности Прокуратуры СССР.
     У Терехова я  не ассоциировался с Лукницким-старшим,  да он и не помнил
фамилию  человека,  рискнувшего искать справедливости в  прокуратуре в конце
шестидесятых.   Он   рассказывал  мне  об  этом  визите,   конечно  критикуя
бесцеремонность  Малярова,  и сообщил  между  прочим,  что у этого  писателя
Маляров  присвоил  одну  из книг  Гумилева, сказав: "Для  дочери. Она  очень
любила опального поэта".
     В дневнике  отца я нашел запись о том, что Маляров действительно, но не
присвоил, а выпросил одну из книг, которые папа приносил "для ознакомления с
творчеством".
     Отчего этот  Терехов  откровенничал  со мной? Может быть потому, что по
моему  сценарию  снимался в то время документальный фильм  о  прокуратуре? О
ранних советских годах ее деятельности, как, оказалось, говорить, тогда было
еще, или уже нельзя. Вот Терехов, который был одним из консультантов фильма,
и   компенсировал  "зарезанную"   информацию  рассказами  о  так  называемых
негативных явлениях шестидесятых годов.
     В апрельском "Огоньке" 1990 года Хлебников, получивший из рук Коротича,
в то время редактора "Огонька",  дело Гумилева,  переданного Коротичу мамой,
для опубликования под нашими именами, выступил под своим "гумилевоведческим"
именем:  "Представляю себе улыбки на  губах тех, кто  раньше по долгу службы
был  знаком с  этим "делом", когда  они  читали в  разных журналах и газетах
многочисленные  версии  обстоятельств  расстрела  Гумилева,  предположения о
степени его виновности...
     Они-то знали всю правду и могли рассеять сомнения, прекратить споры!"
     Еще за полтора года  до  того, как Хлебников  вписал  себя  в  скрижали
любителей  поговорить на тему, какой вклад лично он внес в дело реабилитации
Гумилева,  10.07.1988  года  газета  "Правда"  вышла  с  передовой,  которая
называлась  "В  Комиссии  Политбюро  ЦК  КПСС  по  дополнительному  изучению
материалов,  связанных  с репрессиями,  имевшими  место  в  период 30-40-х и
начала 50-х годов".
     Там  упоминалось  множество людей,  которые  восстанавливались  в рядах
коммунистической партии, восстанавливались их добрые имена...
     Первое   ощущение:  слава  Богу!  Началось.   А  второе   -  вопрос:  а
двадцатые?..
     Я,   как   заведующий  отделом  Советского   Фонда   культуры  позвонил
Председателю этой комиссии члену Политбюро ЦК КПСС  А.Н. Яковлеву. Он на мой
вопрос: "где в постановлении  Комиссии по  реабилитации,  Гумилев",  ответил
одно только слово - "рано".
     Много  лет  спустя,  в  1994 году,  став  заместителем А.Н. Яковлева  в
Ростелерадио,  я  снова  спросил:  "Почему  тогда  20-е  годы  выскочили  из
Постановления?"
     -Потому  что речь шла о времени, когда еще был жив Ленин, и Горбачев не
хотел  его  трогать.  Все   беззакония  приписывались  последующим  периодам
советской власти.
     Яковлев явно лукавил. Мог вполне этого не делать - он отвечал юристу.
Это не беззаконие творилось в России, это в России был такой закон.
     На заседании Учредительного  собрания, Бухарин безапелляционно заявлял:
"Мы полагаем, что  вопрос о  власти партии революционного  пролетариата есть
коренной вопрос текущей  российской  действительности,  есть вопрос, который
будет решен той самой гражданской войной, которую никакими  заклинаниями ...
остановить  нельзя  вплоть до  полной  победы  победоносных русских рабочих,
солдат и крестьян". (Я.Жиляева "Пламенные  контрреволюционеры", ж-л  "Крик",
No 5, 1993, стр. 122).
     Из этой цитаты видно, что большевики сознательно, с первых дней прихода
к  власти  разжигали  в  стране  гражданскую  войну,  надеясь  с  ее помощью
покончить    со    своими    политическими   противниками    и    уничтожить
"нереволюционные" классы. Большевики цинично, иначе, чем еще можно объяснить
использование гуманистической  терминологии, призывали  к  гражданской войне
"во имя прогресса мировых идеалов".
     Но  законы меняются. В конце восьмидесятых  уже с  помощью закона можно
было вырвать Гумилева из лап "революционной законности".
     Время шло,  стали появляться публикации,  власти постепенно  привыкли к
новоявленной фамилии, в переводе с латыни означающей Humilus - смиренный.
     В 1989 году, когда после выступлений о Гумилеве Евтушенко, журналиста и
литературоведа Енишерлова и  секретаря  Союза писателей  Карпова  - Гумилева
запели уже с эстрады, я, нимало не сомневаясь в том, что  в России гласность
-  во все  времена,  лишь  особая  форма  выявления  инакомыслия,  предложил
академику Д.С.Лихачеву начать процесс реабилитации Гумилева.
     С  Лихачевым  у  меня  были  добрые  отношения,  в  особенности,  после
сказанной  им прилюдно фразы: "Я  имел честь  учиться в университете с Вашим
отцом".  А позже в  предисловии  Лихачева к книге  Веры  Лукницкой  "Николай
Гумилев по материалам домашнего архива семьи  Лукницких (Лениздат, 1990 г.)"
повторил:  "Сам  биограф (Гумилева  - авт.) писатель Павел  Лукницкий  своей
подвижнической  жизнью  заслужил   искреннее  уважение   и  современников  и
сегодняшнего  поколения. Я считаю за честь, что учился с Павлом Николаевичем
на   одном  факультете  Петроградского  университета.  Черты   его   натуры:
аккуратность, точность, добросовестность, чутье истинных духовных ценностей,
его  органическая  потребность  фиксировать в своих  дневниках все,  что  он
видит, знает, чем живет, - известны не только в литературной среде".
     И  было  еще одно. Как  раз в это время, в Ленинградском университете я
защищал  кандидатскую  диссертацию по проблемам  географии беловоротничковой
преступности в России.
     Волновался, конечно.  Говорил умные слова,  выступая  перед  знаменитой
питерской  профессурой.  Неожиданно открылась  дверь,  и  в аудиторию вошел,
перебив  мой монолог, человек. Шумно  грассируя,  он  стал  разговаривать  с
присутствующими в  аудитории,  как  будто  и не  происходила  здесь  никакая
защита, как будто его только и ждали, чтобы послушать.
     Потом он заметил стоящего меня:
     -Фамилия?
     Я назвал фамилию, имя и отчество.
     -Повторите, - хрипло прокартавил он, и сам добавил, - Вы, что сын Павла
Николаевича?
     -Да, - кивнул я.
     Возникла длинная пауза. Все молчали. Я продолжил защиту.
     И  только  после  того,  как  было  объявлено  голосование,  я  спросил
Председателя совета,  позднее - Президента Русского географического общества
профессора С.Б.Лаврова, кто это.
     -Это Лев Николаевич Гумилев, - ответил Лавров.
     У меня был шок. Я не смог бы, наверное,  защищаться,  знай наперед, кто
вошел в аудиторию.
     Дважды доктор наук, историк и географ - живой сын Гумилева и Ахматовой.
Папа мало общался со Львом Николаевичем  в  последние годы  из-за неприятной
атмосферы борьбы за ахматовское литературное наследство между семьей Пуниных
и сыном Гумилева.  Но в  домашнем нашем архиве оставались записи,  подлинные
письма Льва Николаевича  папе, устные и  письменные просьбы Ахматовой к папе
повоспитывать приезжавшего из  деревни  Левушку,  где  тот  учился  и  жил с
бабушкой. Папа стал другом мальчика, переписывался с ним, пестовал Левушку в
двадцатые годы, как мог. А вот за неблагопристойную войну  с семьей  Пуниных
не  оправдывал.  Не  вмешиваясь в  суды  и разбирательтства,  держал, тем не
менее, сторону Ирины Пуниной, чем вызывал критику окружения ученого.
     Я вырос с этими именами, но Льва Николаевича ни разу не видел.
     Некий  тяжелый   осадок  от   фразы,  брошенной   после   моей  защиты,
Л.Н.Гумилевым в том плане, что "вы юристы скорее реабилитируете палачей, чем
их жертв", стала, может быть еще одной
     каплей.
     По возвращении в Москву,  я предложил Председателю пр