связанные друг с  другом
сцены,  иное   исполнение,   как  строго   и  художественно-литературное,  и
невозможно. В ней всякое прочее действие,  всякая сценичность, мимика должны
служить только легкой приправой литератур­ного исполнения, действия в слове.
     За  исключение некоторых ролей в значительной степени можно  сказать то
же  и о "Горе  от ума". И  там  больше  всего  игры  в языке:  можно  снести
неловкость мимическую, но  каждое слово  с неверной  интонацией будет резать
ухо, как фальшивая нота.
     Не будем забывать, что такие пьесы, как "Горе от ума", "Борис Годунов",
публика знает наизусть и не  только следит мыслью за каждым словом, но чует,
так сказать,  нервами каждую ошибку в произношении. Ими можно  наслаждаться,
не только  видя,  а  только  слыша их.  Эти пьесы исполнялись и  исполняются
нередко в частном быту,  просто чтением между любителями литературы, когда в
кругу  найдется  хороший  чтец,  умеющий  тонко  передавать  эту своего рода
литературную музыку.
     Несколько лет тому назад, говорят, эта пьеса была представлена в лучшем
петербургском  кругу  с  образцовым  искусством,  которому,  конечно,  кроме
тонкого  критического  понимания  пьесы,  много  помогал и  ансамбль в тоне,
манерах, и особенно -- уменье отлично читать.
     Исполняли ее в  Москве  в 30-х годах  с  полным успехом. До  сих пор мы
сохранили впечатление о той  игре: Щепкина  (Фамусова), Мочалова  (Чацкого),
Ленского (Молчалина), Орлова (Скалозуба), Сабурова (Репетилова).
     Конечно, этому успеху много содействовало поражавшее  тогда новизною  и
смелостью открытое нападение со сцены  на  многое, что еще не успело отойти,
до  чего  боялись дотрогиваться даже в печати. Потом Щепкин, Орлов,  Сабуров
выражали  типично еще живые подобия запоздавших Фамусовых, кое-где уцелевших
Молчалиных или прятавшихся в партере за спину соседа Загорецких.
     Все это  придавало  огромный интерес  пьесе,  но и помимо этого, помимо
даже   высоких  талантов  этих  артистов  и  истекавшей  оттуда   типичности
исполнения каждым из них  своей роли, в их  игре, как в отлично хоре певцов,
поражал необыкновенный ансамбль всего персонала лиц,  до  малейших ролей,  а
главное, они тонко  понимали и  превосходно читали эти необыкновенные стихи,
именно  с тем "толком, чувством и расстановкой", какая  для  них необходима.
Мочалов,  Щепкин! Последнего, конечно, знает  и  теперь  почти весь партер и
помнит, как он, уже и в старости, читал свои роли и на сцене и в салонах!
     Постановка была  тоже образцовая -- и должна была бы и теперь, и всегда
превосходить тщатель­ностью постановку  всякого  балета,  потому что комедии
этой век не сойти со сцены, даже и тогда, когда сойдут позднейшие образцовые
пьесы.
     Каждая  из  ролей,  даже   второстепенных  в  ней,  сыгранная  тонко  и
добросовестно, будет служить артисту дипломом на обширное амплуа.
     К   сожалению,   давно  уже   исполнение  пьесы   на  сцене  далеко  не
соответствует   ее  высоким  достоинствам,  особенно  не   блестит   оно  ни
гармоничностью  в игре, ни тщательностью в постановке, хотя отдельно, в игре
некоторых артистов, есть счастливые намеки или обещания на возможность более
тонкого и тщательного исполнения. Но  общее впечатление таково, что зритель,
вместе с немногим хорошим, выносит из театра свой "мильон терзаний".
     В постановке нельзя не замечать небрежности и  скудости, которые как бы
предупреждают  зрителя, что будут играть слабо и небрежно, следовательно, не
стоит и  хлопотать о свежести и верности аксессуаров. Например, освещение на
бале так слабо, что едва различаешь лица и  костюмы, толпа гостей так жидка,
что  Загорецкому,   вместо   того,  чтоб  "пропасть",  то  есть   уклониться
куда-нибудь в толпу, от брани Хлестовой, приходится бежать  через всю пустую
залу, из  углов  которой, как  будто из  любопытства,  выглядывают  какие-то
два-три лица. Вообще все смотрит как-то тускло, несвежо, бесцветно.
     В  игре  вместо  ансамбля  господствует разладица,  точно  в  хоре,  не
успевшем спеться.  В  новой пьесе и можно бы предположить эту  привычку,  но
нельзя же допустить, чтобы эта комедия была для кого-нибудь нова в труппе.
     Половина  пьесы  проходит неслышно.  Вырвутся  два-три стиха явственно,
другие два поизносятся актером как будто  для себя --  в сторону от зрителя.
Действующие лица  хотят играть грибоедовские стихи,  как  текст  водевиля. В
мимике  у некоторых много лишней суеты, этой мнимой, фальшивой  игры. Даже и
те,   которым   приходится   сказать  два-три  слова,  сопровождают  их  или
усиленными,  ненужными  на них ударениями, или  лишними жестами,  не  то так
какой-то игрой  в походке, чтобы  дать  заметить о себе на  сцене, хотя  эти
два-три  слова, сказанные умно, с тактом,  были бы  замечены гораздо больше,
нежели все телесные упражнения.
     Иные из артистов как  будто забывают, что действие происходит в большом
московском доме. Например, Молчалин, хотя и бедный маленький чиновник, но он
живет в лучшем обществе,  принят в первых домах, играет с знатными старухами
в  карты,  следовательно,  не  лишен в манерах и тоне известных приличий. Он
"вкрадчив  и тих", говорится  о  нем  в  пьесе. Это  домашний  кот,  мягкий,
ласковый,  который  бродит  везде по  дому, и если  блудит,  то втихомолку и
прилично. У него не  может быть таких диких ухваток, даже когда он бросается
к Лизе, оставшись с ней наедине, какие усвоил ему актер, играющий его роль.
     Большинство  артистов  не  может  также  похвастаться исполнением  того
важного  условия,  о  котором  сказано выше, именно  верным,  художественным
чтением.  Давно  жалуются,  что будто бы с русской сцены все  более  и более
удаляется  это капитальное условие. Ужели вместе  с декламацией старой школы
изгнано и вообще умение читать, произносить  художественную речь, как  будто
это  уменье  стало  лишнее  или  ненужно?  Слышатся  даже  частые  жалобы на
некоторых корифеев драмы и комедии, что они не дают себе труда учить ролей!
     Что же затем осталось делать артистам? Что они разумеют под исполнением
ролей? Гримировку? Мимику?
     С  которых же  пор явилось  это  небрежение к  искусству?  Мы  помним и
петербургскую,  и  московскую  сцены  в  блестящем периоде  их деятельности,
начиная со Щепкина, Каратыгиных до Самойлова, Садовского. Здесь держатся еще
немногие  ветераны  петербургской  сцены  и  между  ними  имена   Самойлова,
Каратыгина напоминают  золотое  время,  когда  на  сцене  являлись  Шекспир,
Мольер, Шиллер -- и тот же Грибоедов, которого мы приводим теперь, и все это
давалось вместе  с роем разных водевилей, переделок с французского и т.п. Но
ни эти переделки, ни водевили не мешали  отличному исполнению ни  "Гамлета",
ни "Лира", ни "Скупого".
     В  ответ  на  это  слышишь  с  одной стороны,  что будто  вкус  публики
испортился (какой публики?), обратился к фарсу и что последствием этого была
и  есть  отвычка артистов  от  серьезной сцены  и серьезных,  художественных
ролей;  а  с  другой,   что  и  самые   условия   искусства  изменились:  от
исторического  рода,  от  трагедии,  высокой комедии -- общество ушло,  ,  и
обратилось к буржуазной, так называемой драме и комедии, наконец к жанру.
     Разбор этой "порчи вкуса" или видоизменения старых  условий искусства в
новые отвлек бы нас от "Горя от ума" и, пожалуй,  привел  бы к какому-нибудь
другому,  более безвыходному горю. Лучше  примем второе возражение (о первом
не стоит говорить, так как оно говорит  само за себя) за совершившийся факт,
и   допустим  эти  видоизменения,  хотя  заметим  мимоходом,  что  на  сцене
появляются  еще Шекспир  и новые  исторические  драмы,  как  "Смерть  Иоанна
Грозного"[12],  "Василиса  Мелентьева"[13], "Шуйский"[14] и  др.,  требующие
того самого  уменья читать,  о котором мы говорим. Но ведь кроме  этих драм,
есть на  сцене другие произведения  нового времени, писанные прозой, и проза
эта почти так же, как пушкинские и грибое­довские стихи, имеет свое типичное
достоинство  и требует  такого же  ясного  и отчетливого исполне­ния, как  и
чтение стихов. Каждая фраза Гоголя так  же типична и так же заключает в себе
свою особую комедию, независимо от  общей фабулы, как и каждый грибоедовский
стих. И только глубоко верное, во всей зале слышимое, отчетливое исполнение,
то  есть сценическое  произношение  этих фраз, и может выразить то значение,
которое  дал им автор. Многие пьесы Островского тоже  в значительной степени
имеют эту типи­ческую сторону языка, и часто фразы из его комедий слышатся в
разговорной речи, в разных применениях к жизни.
     Публика помнит,  что Сосницкий, Щепкин,  Мартынов, Максимов, Самойлов в
ролях  этих  авторов  не только создавали типы на  сцене,  -- что,  конечно,
зависит  от  степени  таланта,  -- но  и  умным  и  рельефным  произношением
сохраняли  всю  силу и  образцового языка, давая  вес каждой  фразе, каждому
слову.  Откуда  же, как не  со  сцены,  можно слышать  и  образцовое  чтение
образцовых произведений?
     Вот   на   утрату  этого   литературного,   так   сказать,   исполнения
художественных произведений, кажется, справедливо жалуются в последнее время
в публике.
     Кроме слабости исполнения в общем ходе, относительно верности понимания
пьесы, недостатка в искусстве чтения  и т.д., можно бы остановиться еще  над
некоторыми неверностями в деталях, но мы  не хотим показаться  придирчивыми,
тем более что  мелкие  или частные неверности, происходящие от небреж­ности,
исчезнут, если артисты отнесутся с более  тщательным  критическим анализом к
пьесе.
     Пожелаем  же, чтобы  артисты  наши,  из  всей массы пьес,  которыми они
завалены  по   своим   обязанностям,   с   любовью  к   искусству   выделили
художественные  произведения, а  их так немного  у нас  -- и,  между прочим,
особенно  "Горе  от ума" --  и,  составив из  них  сами  для себя  избранный
репертуар, исполняли бы их иначе, нежели как исполняется ими все прочее, что
им  приходится играть  ежедневно, -- и они  непременно  будут  исполнять как
следует.




     [1]  Сатирический  образ   лицемера   в  одноименной  комедии   Мольера
(1622-1673) (Здесь и далее -- прим. Гос. издат-ва художественной литературы:
Гончаров И.А., С/с в 6-ти тт., т.6, М.: 1960).


     [2]  Комический  образ  хвастуна,  обжоры  и лентяя в  пьесах  Шекспира
"Генрих IV" и "Виндзорские кумушки".


     [3] Комедия была написана между 1821-- 1824 годами.


     [4] Нарастая (итал.)


     [5] Он мелет чушь! (франц.)


     [6] Пусть будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает! (франц.)


     [7] Первых любовников (франц.).


     [8] В высшем свете (англ.).


     [9] Хорошего тона (франц.).


     [10] Фатовство (франц.).


     [11] В зародыше (франц.).


     [12] Историческая драма А. К. Толстого.


     [13] Историческая драма А. Н. Островского.
     [14] Пьеса А. Н. Островского "Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский".