Иван Александрович Гончаров.
        Мильон терзаний


     (Критический этюд)

     Горе от ума, Грибоедова. -- Бенефис Монахова, ноябрь, 1871 г.

     Комедия  "Горе  от ума"  держится  каким-то  особняком  в литературе  и
отличается моложавостью,  свежестью  и  более  крепкой  живучестью от других
произведений слова.  Она, как столетний старик, около которого все, отжив по
очереди свою пору, умирают и  валятся, а  он  ходит, бодрый  и свежий, между
могилами старых и колыбелями новых людей. И никому в голову не приходит, что
настанет когда-нибудь и его черед.
     Все знаменитости  первой  величины, конечно,  недаром поступили  в  так
называемый "храм бессмертия". У всех у них много, а у иных, как, например, у
Пушкина, гораздо более прав на долговечность, нежели у Грибоедова. Их нельзя
близко и  ставить  одного  с другим.  Пушкин  громаден,  плодотворен, силен,
богат.  Он  для  русского  искусства  то  же,  что  Ломоносов  для  русского
просвещения вообще. Пушкин  занял собою всю свою эпоху, сам  создал  другую,
породил школы художников, -- взял себе  в эпохе все,  кроме того, что  успел
взять Грибоедов и до чего не договорился Пушкин.
     Несмотря на гений Пушкина, передовые его герои, как герои его века, уже
бледнеют  и уходят  в  прошлое. Гениальные создания  его, продолжая  служить
образцами  и источниками искусству, --  сами становятся историей. Мы изучили
"Онегина", его время и  его среду, взвесили, определили значение этого типа,
но не  находим  уже  живых  следов этой  личности  в современном  веке, хотя
создание этого  типа останется неизгладимым в  литературе.  Даже  позднейшие
герои века, например лермонтовский Печорин, представляя,  как и Онегин, свою
эпоху, каменеют, однако в неподвижности, как статуи на могилах. Не говорим о
явившихся позднее их более или менее ярких типах, которые при жизни  авторов
успели  сойти в  могилу, оставив  по себе  некоторые  права  на литературную
память.
     Называли бессмертною  комедию "Недоросль" Фонвизина, и основательно, --
ее  живая,  горячая  пора  продолжалась около  полувека:  это  громадно  для
произведения  слова.  Но теперь нет ни одного намека в  "Недоросле" на живую
жизнь, и комедия, отслужив свою службу, обратилась в исторический памятник.
     "Горе  от ума" появилось раньше  Онегина, Печорина, пережило их, прошло
невредимо чрез гоголевский  период, прожило эти  полвека  со  времени своего
появления  и все живет своею нетленною жизнью, переживет  и еще много эпох и
все не утратит своей жизненности.
     Отчего же это, и что такое вообще это "Горе от ума"?
     Критика не  трогала  комедию  с однажды занятого  ею  места, как  будто
затрудняясь, куда ее поместить. Изустная оценка опередила печатную, как сама
пьеса  опередила  печать. Но  грамотная масса оценила ее  фактически.  Сразу
поняв ее красоты и не найдя недостатков, она разнесла рукопись на клочья, на
стихи,  полустишия,  развела всю  соль и мудрость пьесы в разговорной  речи,
точно обратила  мильон  в  гривенники, и до того  испестрила  грибоедовскими
поговорками разговор, что буквально истаскала комедию до пресыщения.
     Но  пьеса выдержала  это испытание  --  и не только  не опошлилась,  но
сделалась как  будто дороже  для читателей, нашла себе в каждом покровителя,
критика и друга, как басни Крылова,  не утратившие  своей литературной силы,
перейдя из книги в живую речь.
     Печатная критика  всегда относилась с  большею  или меньшею  строгостью
только к  сценическому  исполнению  пьесы, мало касаясь  самой  комедии  или
высказываясь в отрывочных, неполных и разноречивых отзывах. Решено раз всеми
навсегда, что комедия образцовое произведение, -- и на том все помирились.
     И мы здесь  не  претендуем произнести  критический приговор в  качестве
присяжного  критика:  реши­тель­­но  уклоняясь от  этого, --  мы, в качестве
любителя,  только  высказываем свои размышления  тоже  по поводу  одного  из
последних представлений  "Горя  от  ума"  на  сцене.  Мы  хотим поделиться с
читателем  этими своими мнениями, или, лучше сказать, сомнениями  о том, так
ли играется пьеса, то есть с той  ли точки зрения смотрят  обыкновенно на ее
исполнение  и сами  артисты, и  зрители?  А  заговорив об  этом,  нельзя  не
высказать мнений  и сомнений о том,  так ли должно понимать самую пьесу, как
ее понимают некоторые  исполнители, и может  быть, и зрители. Не хотим опять
сказать, что мы считаем наш  способ  понимания непогрешимым -- мы предлагаем
его только как один из способов понимания или как одну из точек зрения.
     Что делать актеру, вдумывающемуся в свою роль в этой пьесе?  Положиться
на  один собственный суд -- недостанет никакого самолюбия, а прислушаться за
сорок лет к говору общественного мнения -- нет возможности, не затерявшись в
мелком   анализе.   Остается,   из   бесчисленного   хора    высказанных   и
высказывающихся мнений,  остановится  на  некоторых  общих выводах,  наичаще
повторяемых, -- и на них уже строить собственный план оценки.
     Одни  ценят  в  комедии  картину  московских  нравов  известной  эпохи,
создание живых  типов  и их искусную группировку.  Вся  пьеса представляется
каким-то  кругом  знакомых читателю  лиц,  и  притом  таким  определенным  и
замкнутым, как  колода карт. Лица  Фамусова, Молчалина,  Скалозуба  и другие
врезались  в память так  же твердо, как короли, валеты и дамы в  картах, и у
всех сложилось более или менее согласное  понятие о всех лицах, кроме одного
-- Чацкого. Так все они начертаны верно и  строго  и так примелькались всем.
Только о Чацком  многие  недоумевают: что  он такое? Он как будто  пятьдесят
третья какая-то загадочная карта  в  колоде.  Если было мало  разногласия  в
понимании других лиц, то о Чацком, напротив,  разноречия не кончились до сих
пор и, может быть, не кончатся еще долго.
     Другие, отдавая справедливость картине  нравов, верности типов, дорожат
более эпиграмматической солью языка, живой сатирой -- моралью, которой пьеса
до сих пор, как  неистощимый колодезь, снабжает всякого на  каждый обиходный
шаг жизни.
     Но и  те  и другие  ценители  почти обходят молчанием самую  "комедию",
действие, и многие даже отказывают ей в условном сценическом движении.
     Несмотря на то, всякий раз, однако, когда меняется персонал  в ролях, и
те и  другие судьи  идут  в  театр, и  снова поднимаются оживленные толки об
исполнении той или другой роли и о самых ролях, как будто в новой пьесе.
     Все эти разнообразные впечатления и на них основанная своя точка зрения
у всех  и  у каждого служат лучшим определением пьесы,  то  есть что комедия
"Горе от ума" есть и картина нравов, и галерея живых типов, и вечно  острая,
жгучая сатира,  и вместе  с тем и  комедия,  и скажем сами за себя -- больше
всего комедия  -- какая едва ли найдется в других литературах,  если принять
совокупность  всех  прочих   высказанных  условий.  Как  картина,  она,  без
сомнения, громадна. Полотно ее захватывает  длинный период русской жизни  --
от  Екатерины до  императора Николая. В группе двадцати  лиц отразилась, как
луч  света в  капле воды, вся прежняя Москва, ее  рисунок, тогдашний ее дух,
исторический  момент  и нравы.  И  это с такою  художественною,  объективною
законченностью  и  определенностью,  какая  далась у  нас только  Пушкину  и
Гоголю.
     В картине, где нет  ни  одного  бледного пятна, ни одного постороннего,
лишнего штриха и звука,  --  зритель и  читатель чувствуют себя и теперь,  в
нашу эпоху, среди живых людей. И  общее и детали, все это не сочинено, а так
целиком  взято  из московских гостиных и перенесено  в книгу  и на сцену, со
всей теплотой и со всем "особым отпечатком" Москвы, -- от Фамусова до мелких
штрихов, до князя Тугоуховского и до лакея  Петрушки,  без  которого картина
была бы неполна.
     Однако для нас она  еще не вполне  законченная историческая картина: мы
не отодвинулись от эпохи  на достаточное расстояние,  чтоб между ею  и нашим
временем  легла  непроходимая  бездна. Колорит не  сгладился совсем;  век не
отделился от нашего, как отрезанный ломоть:  мы кое-что оттуда унаследовали,
хотя Фамусовы,  Молчалины,  Загорецкие и прочие  видоизменились  так, что не
влезут уже в кожу грибоедовских типов. Резкие черты отжили, конечно: никакой
Фамусов не  станет  теперь  приглашать  в шуты и  ставить  в пример  Максима
Петровича,  по крайней  мере так положительно и  явно. Молчалин, даже  перед
горничной, втихомолку  не сознается  теперь в тех заповедях, которые завещал
ему  отец; такой  Скалозуб,  такой  Загорецкий  невозможны  даже  в  далеком
захолустье. Но пока будет существовать стремление к почестям помимо заслуги,
пока  будут  водиться мастера  и охотники угодничать и "награжденья брать  и
весело пожить",  пока сплетни, безделье, пустота будут господствовать не как
пороки,  а как стихии  общественной жизни,  --  до тех  пор, конечно,  будут
мелькать  и в современном  обществе  черты  Фамусовых,  Молчалиных и других,
нужды  нет,  что  с  самой  Москвы стерся  тот "особый  отпечаток",  которым
гордился Фамусов.
     Общечеловеческие  образцы,  конечно,  остаются   всегда,   хотя  и   те
превращаются в неузнаваемые  от  временных  перемен  типы, так что, на смену
старому,  художникам  иногда  приходится  обновлять,  по  прошествии  долгих
периодов, являвшиеся уже когда-то в  образах основные черты нравов и  вообще
людской натуры, облекая  их в новую  плоть и  кровь  в духе  своего времени.
Тартюф[1], конечно, -- вечный  тип, Фальстаф[2] -- вечный характер, но и тот
и другой и многие еще знаменитые подобные им первообразы страстей, пороков и
прочее, исчезая сами  в тумане седой старины, почти утратили живой  образ  и
обратились в идею, в условное понятие, в нарицательное имя порока, и для нас
служат уже не живым уроком, а портретом исторической галереи.
     Это  особенно можно  отнести  к грибоедовской  комедии.  В ней  местный
колорит слишком  ярок,  и обозначение самых характеров так строго очерчено и
обставлено  такою  реальностью  деталей,  что обще­человеческие  черты  едва
выделяются из-под общественных положений, рангов, костюмов и т.п.
     Как картина  современных нравов  комедия "Горе  от  ума"  была  отчасти
анахронизмом и тогда, когда в 30-х годах появилась на московской сцене.  Уже
Щепкин,  Мочалов,  Львова-Синецкая, Ленский, Орлов и  Сабуров  играли  не  с
натуры, а по свежему преданию. И  тогда  стали  исчезать резкие штрихи.  Сам
Чацкий гремит  против  "века  минувшего",  когда  писалась  комедия,  а  она
писалась между 1815 и 1820 годами[3].
     Как посравнить, да посмотреть (говорит он),
     Век нынешний и век минувший,
     Свежо предание, а верится с трудом, --
     а про свое время выражается так:
     Теперь вольнее всякий дышит, --
     или:
     Бранил ваш век я беспощадно, --
     говорит он Фамусову.
     Следовательно, теперь остается  только  немногое  от местного колорита:
страсть  к чинам,  низко­поклонство, пустота.  Но  с ,  низко­поклонство  до
степени  лакейства молчалинского  уже прячется и теперь в темноту, а  поэзия
фрунта уступила место строгому и направлению в военном деле.
     Но все же еще кое-какие живые следы  есть, и они пока мешают обратиться
картине  в законченный исторический барельеф. Эта будущность еще пока  у ней
далеко впереди.
     Соль, эпиграмма, сатира,  этот ,  кажется, никогда  не умрут, как и сам
рассыпанный в них острый и едкий , который Грибоедов заключил, как волшебник
духа какого-нибудь в  свой замок, и он рассыпается там  . Нельзя представить
себе, чтоб могла явиться когда-нибудь  другая, более естественная,  простая,
более  взятая  из  жизни   речь.  Проза  и  стих  слились  здесь  во  что-то
нераздельное, затем, кажется, чтоб их легче было удержать в памяти и пустить
опять в оборот весь  собранный  автором  ум, юмор,  шутку  и русского  ума и
языка. Этот  язык так же дался автору, как далась группа этих лиц, как дался
главный  смысл комедии, как  далось  все вместе, будто вылилось разом, и все
образовало  необыкновенную  комедию  -- и в  тесном  смысле как  сценическую
пьесу, и в  обширном -- как комедию жизни. Другим ничем, как комедией, она и
не могла бы быть.
     Оставя две капитальные стороны пьесы, которые так  явно говорят за себя
и потому имеют большинство почитателей, -- то  есть картину эпохи, с группой
живых  портретов,  и  соль  языка,  -- обратимся  сначала  к  комедии  как к
сценической  пьесе,  потом  как к комедии  вообще, к  ее  общему  смыслу,  к
главному разуму ее в общественном и литературном  значении, наконец скажем и
об исполнении ее на сцене.
     Давно  привыкли  говорить, что нет  движения,  то есть нет  действия  в
пьесе. Как нет движения?  Есть --  живое, непрерывное, от первого  появления
Чацкого на сцене до последнего его слова: "Карету мне, карету!".
     Это  -- тонкая, умная, изящная и страстная комедия в тесном техническом
смысле, --  верная  в  мелких деталях, -- но для зрителя почти не  уловимая,
потому что она замаскирована типичными лицами  героев,  гениальной рисовкой,
колоритом  места,  эпохи, прелестью языка,  всеми  поэтическими  силами, так
обильно разлитыми в пьесе. Действие, то есть собственно интрига в ней, перед
этими капитальными сторонами кажется бледным, лишним, почти ненужным.
     Только  при разъезде в сенях зритель точно пробуждается при неожиданной
катастрофе,  разразив­шейся  между  главными  лицами,  и  вдруг  припоминает
комедию-интригу.  Но и то  не  надолго. Перед ним уже  вырастает  громадный,
настоящий смысл комедии.
     Главная роль, конечно, -- роль Чацкого, без которой не было бы комедии,
а была бы, пожалуй, картина нравов.
     Сам Грибоедов приписал горе Чацкого его уму, а Пушкин отказал ему вовсе
в уме.
     Можно  бы было  подумать,  что Грибоедов, из отеческой любви  к  своему
герою,  польстил  ему в  заглавии, как будто предупредив читателя, что герой
его умен, а все прочие около него не умны.
     Но Чацкий не только умнее всех прочих лиц, но и положительно умен. Речь
его кипит умом, остроумием. У него есть и сердце, и притом он безукоризненно
честен. Словом --  это  человек не только умный,  но и развитой, с чувством,
или,  как  рекомендует  его  горничная Лиза, он  "чувствителен, и  весел,  и
остер".  Только его горе  произошло не  от  одного  ума, а более  от  других
причин, где ум его  играл страдательную роль,  и  это  подало повод  Пушкину
отказать ему в уме. Между тем Чацкий, как личность, несравненно выше и умнее
Онегина и лермонтовского  Печорина. Он искренний  и горячий деятель, а те --
паразиты,  изумительно  начертанные  великими   талантами,  как  болезненные
порождения  отжившего  века. Ими заканчивается их  время, а Чацкий  начинает
новый век -- и в этом все его значение и .
     И Онегин и Печорин оказались не способны к  делу, к активной роли, хоты
оба смутно понимали, что около них все  истлело. Они были даже "",  носили в
себе  и  недовольство  и бродили  как тени с "тоскующей ленью". Но, презирая
пустоту  жизни, праздное барство,  они  поддавались  ему  и  не  подумали ни
бороться с ним, ни бежать окончательно. Недовольство и  озлобление не мешали
Онегину франтить, "блестеть" и  в театре, и  на бале, и в модном  ресторане,
кокетничать с девицами и серьезно ухаживать за ними в замужестве, а Печорину
блестеть интересной  скукой и мыкать свою  лень  и озлобление между  княжной
Мери и  Бэлой, а потом рисоваться  равнодушием  к ним  перед тупым  Максимом
Максимовичем:  это  равнодушие  считалось  квинтэссенцией  донжуанства.  Оба
томились, задыхались в  своей среде и  . Онегин пробовал читать, но зевнул и
бросил,  потому что  и  ему  и  Печорину  была знакома одна  наука  "страсти
нежной",  а прочему  всему  они учились  "чему-нибудь и как-нибудь" -- и  им
нечего было делать.
     Чацкий,  как  видно,  напротив,  готовился  серьезно к деятельности. Он
"славно пишет, переводит", говорит о  нем Фамусов, и о  его высоком уме. Он,
конечно,  путешествовал  недаром, учился, читал,  принимался, как  видно, за
труд,  был  в  сношениях с  министрами  и разошелся  -- не трудно догадаться
почему.
     Служить бы рад, -- прислуживаться тошно, --
     намекает он  сам. О "тоскующей лени, о праздной скуке" и помину  нет, а
еще  менее о "страсти нежной"  как о науке  и о занятии.  Он любит серьезно,
видя в Софье будущую жену.
     Между тем Чацкому досталось выпить до дна горькую чашу -- не найдя ни в
ком "сочувствия живого", и уехать, увозя с собой только "мильон терзаний".
     Ни Онегин, ни Печорин не поступили бы так неумно вообще, а в деле любви
и сватовства особенно.  Но зато они уже побледнели  и  обратились для нас  в
каменные  статуи, а  Чацкий  остается  и  останется  в  живых  за  эту  свою
"глупость".
     Читатель помнит,  конечно, все, что  проделал Чацкий.  Проследим слегка
ход пьесы и постараемся выделить из  нее  драматический интерес  комедии, то
движение,  которое  идет через  всю  пьесу,  как невидимая,  но  живая нить,
связующая все части и лица комедии между собою.
     Чацкий вбегает к Софье, прямо из дорожного  экипажа, не заезжая к себе,
горячо целует у ней руку,  глядит ей в  глаза, радуется  свиданию, в надежде
найти ответ прежнему чувству -- и не находит. Его поразили две перемены: она
необыкновенно похорошела и охладела к нему -- тоже необыкновенно.
     Это его  и  озадачило, и  огорчило, и  немного раздражило.  Напрасно он
старается посыпа́ть солью юмора свой разговор, частию этой своей силой,
чем, конечно, нравился Софье,  когда она его любила, -- частию под  влиянием
досады и разочарования. Всем достается, всех перебрал он -- от отца Софьи до
Молчалина -- и какими меткими чертами рисует он Москву -- и сколько из  этих
стихов ушло  в живую речь!  Но все напрасно: нежные ,  остроты  -- ничто  не
помогает. Он  терпит от нее одни холодности, пока,  едко задев Молчалина, он
не задел за живое и ее. Она уже  с скрытой злостью спрашивает его, случилось
ли ему  хоть нечаянно "добро о  ком-нибудь сказать", и  исчезает  при  входе
отца, выдав последнему почти  головой  Чацкого,  то  есть объявив его героем
рассказанного перед тем отцу сна.
     С этой минуты между ею и Чацким завязался горячий поединок, самое живое
действие, комедия  в тесном смысле, в котором принимают близкое участие  два
лица, Молчалин и Лиза.
     Всякий  шаг Чацкого, почти всякое слово в пьесе тесно  связаны  с игрой
чувства его к Софье, раздраженного какою-то ложью в ее поступках, которую он
и бьется  разгадать до самого конца. Весь ум  его и все  силы  уходят в  эту
борьбу:  она и послужила мотивом,  поводом  к раздражениям, к  тому "мильону
терзаний",  под  влиянием  которых  он только  и мог сыграть  указанную  ему
Грибоедовым роль, роль гораздо большего, высшего  значения, нежели , словом,
роль, для которой и родилась вся комедия.
     Чацкий почти не замечает Фамусова, холодно и  рассеянно отвечает на его
вопрос, где был? "Теперь мне  до того ли?" -- говорит  он и, обещая приехать
опять, уходит, проговаривая из того, что его поглощает:
     Как Софья Павловна похорошела!
     Во  втором  посещении он начинает опять разговор о  Софье Павловне: "Не
больна ль она? не  приключилось ли ей печали?" -- и до такой степени охвачен
и подогретым ее расцветшей красотой чувством и ее холодностью к нему, что на
вопрос отца, не хочет ли он на ней жениться,  в рассеянности  спрашивает: "А
вам на что?" И потом равнодушно, только из приличия дополняет:
     Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?
     И, почти не слушая ответа, вяло замечает на совет "послужить":
     Служить бы рад, -- прислуживаться тошно!
     Он и в Москву, и  к Фамусову приехал,  очевидно,  для Софьи и  к  одной
Софье. До других  ему ; ему и теперь досадно,  что  вместо нее  нашел одного
Фамусова. "Как  здесь  бы ей не быть?"  -- задается он вопросом,  припоминая
юношескую свою любовь,  которую в нем "ни даль не охладила, ни  развлечение,
ни