рабочим, панов - к стенке, а ксендзов -
на виселицу... Кажется, так у них? - спокойно произнес Врона.
     -  Не  будем  отвлекаться, панове!  -  остановил  его Эдвард.  -  Итак,
послезавтра  мы занимаем городскую  комендатуру, управу  и вокзал. Объявляем
военное положение  и  набор  добровольцев. А  потом посмотрим, как обернутся
дела.
     Епископ ядовито улыбнулся.
     - Пусть пан граф меня  извинит,  что я его перебиваю! Но я хочу кое-что
уточнить, -  тихо  проговорил он и, оставив четки  в покое, вонзился  своими
крысиными глазками в Эдварда.  - Только что пан  Зайончковский сказал, что я
не  учитываю всей серьезности положения... - Во  вкрадчивом тоне, каким были
сказаны эти  слова, было немало  яда. - Но я думаю, что  этим грешу не я.  Я
тридцать пять лет служу  богу  в  этом  крае,  и  мне  пора  знать  истинное
положение вещей. Я не  воин, я только смиренный проповедник божьего слова. И
мне с отцом Иеронимом даже не место на  этом совещании. Но  служители церкви
приходили  иногда на  военные советы, чтобы предупредить  горячих воевод  об
опасности,  которая перед  ними  встанет  в  их походах... Вы все ревностные
католики. Я,  как  ваш пастырь, обязан сказать, что я думаю обо всем этом. -
Епископ сделал многозначительную  паузу. - Не забывайте,  панове,  что мы  с
вами  живем на  самой русско-австрийской границе. Сейчас эта граница стерта.
Те  украинцы, которые находились в  России, уже знают, что такое  революция.
Вы, надеюсь, не забыли, как они жгли своих помещиков? Немецкая  оккупация на
время придавила их. Другие украинцы, которые живут тут же рядом, в  Галиции,
не сделали этого лишь  потому,  что  божьей милостью властвовал  австрийский
император  и у него  была армия, поддерживающая порядок...  Теперь же нет ни
императора, ни армии. Вы  собираетесь  взять в свои руки власть в  крае, где
девять  десятых населения - украинцы.  Пан Эдвард  читал  мне  письма  графа
Потоцкого и князя Радзивилла. Их поместья и заводы разбросаны по всей Волыни
и Подолии. Они тоже создают свои отряды и собираются  захватить власть.  Они
ожидают вашей помощи... Что  это значит, Панове? Это  значит,  что  Польское
государство, еще не родившись, уже думает о войне  с Украиной и Белоруссией.
Ведь  вам там  придется воевать со  всем населением,  которое будет бороться
против вас, как против иноземных оккупантов и как против помещиков... Теперь
судите, может ли молодое государство пойти на эту, простите за резкое слово,
авантюру, не рискуя  погибнуть?  Если  мы в  самой Польше имеем национальное
большинство,  которое можно  поднять на защиту  своей отчизны от москалей  и
хлопов, то  как  вы  поднимете  украинцев  и  белорусов против  украинцев  и
белорусов,  за  польских  помещиков?  Видит  бог,  моя мечта  -  это  победа
католической церкви во всем мире! Но, панове, мы не дети. И мы должны знать,
что немцам для  оккупации Украины понадобилось триста двадцать тысяч солдат!
А вы только через месяц надеетесь иметь две  тысячи... Я думаю, панове,  что
нам  надо пожертвовать  интересами  Потоцких, Радзивиллов, Сангушко и других
пяти-шести магнатов  и  укреплять Польское  королевство  там, где у нас есть
опора...
     Князь Замойский,  имя которого  епископ дипломатично не  назвал в числе
магнатов, зло прикусил губу.
     - Гэ... умм...  да!.. - прохрипел  Баранкевич, стукнув  себя кулаком по
колену (он едва сдерживал свою ярость). Баранкевич обычно пугал собеседников
своим  оглушительным   прокашливанием,   которое  он  неизменно   заканчивал
восклицанием "да". -  Прошу  прощения, ваше  преосвященство! Значит, вы  мне
советуете бросить свой завод и бежать  в Варшаву? И то же самое сделать всем
нам,  здесь сидящим? Оставить  наши имения, все имущество, приехать нищими в
Варшаву и "укреплять" там Польское королевство? Спасибо! Но мы думаем иначе!
Мы будем бороться до последнего вздоха... Но чтобы мы добровольно отдали все
свое состояние взбесившейся серой скотине! За кого же вы нас тогда считаете?
     Епископ презрительно сжал губы.
     -  Пан  Баранкевич смотрит  на  происходящее с высоты  своей  заводской
трубы, с  которой видно только на пять километров вокруг, и интересы Польши,
как нации, ему чужды.
     - Но  разве не идеал каждого шляхтича - великая Польша от моря до моря?
- крикнул Заремба, вскакивая на ноги.
     Епископ даже не обернулся в его сторону.
     -  Плохой  пример,  господин  поручик!  Великая Польша  тысяча  семьсот
семьдесят  второго  года,  когда  она  владела  частью  Украины,  Литвой   и
Белоруссией (кстати, границы Польши даже тогда были далеки от Черного моря),
и  погибла  оттого, что  каждый  уезд думал только о  себе,  каждый  воевода
захватывал как можно больше земель, чтобы  прирезать  их к  своим владениям,
потому  что ни один магнат  не думал о государстве как о таковом, а только о
собственных интересах... Нечто подобное  вы собираетесь повторить, - холодно
ответил Зарембе епископ.
     - Странно, но его преосвященство не  возражал, когда немцы оккупировали
Украину, - сердито буркнул князь Замойский.
     - Это была  реальная сила...  Сейчас рушатся  империи, падают короны...
Россия в огне. И нам, если мы не хотим погубить себя, надо быть осторожными.
Я за то, чтобы укрепляться там,  где есть опора!  Я - за осторожность! Видит
бог, что  если бы у вас  была сила, то я благословил бы вас  на  истребление
проклятых  большевиков  не только  в  Польше...  Я ухожу, но  пусть  панство
помнит, что у нас тут, у себя  дома, есть немало людей, которые уже роют нам
могилу.  Помните, что  даже в Польше, кроме правительства  Дашинского,  есть
кое-где уже и Советы!
     Епископ поднялся и, сделав общий  поклон, вышел. Не  проронивший за все
время ни  одного слова  отец Иероним  тоже встал  и вышел вслед  за ним. Они
спустились по черной лестнице, стараясь быть незамеченными.  Молча прошли  в
парк, где  стояла  закрытая  коляска епископа, молча  сели в  экипаж. Только
когда  подъезжали уже к городу, епископ повернулся  к  отцу  Иероннму и тихо
сказал:
     -  Вы,  конечно,  вернетесь  туда,  отец Иероним?  Ну,  так  вы  завтра
заезжайте ко  мне и  расскажите обо всем. Старайтесь подействовать на графа,
чтобы он не увлекался предложением Замойского  и Потоцкого. Все созданные им
отряды должны оставаться здесь, а  не двигаться  в  глубь  Украины. Потом  я
слыхал, что  вчера у вас  были  местные ксендзы... Я думаю, в другой  раз вы
соберетесь при мне. Я пробуду в городе дней десять. Вы, конечно, знаете, что
я перевожусь  в  краковское  епископство? Но, пока  я здесь, прошу без  меня
ничего не делать...  Помните, отец Иероннм,  если вся эта  затея провалится,
вам не быть викарным епископом. Поэтому не  надо пренебрегать моей помощью и
советом... Не забывайте, что осторожность - сестра мудрости!
     Отец Иероним  кусал  губы. Он  чувствовал себя в  положении  школьника,
которого дерут за уши, поймав на месте преступления. "Откуда эта старая лиса
все знает? Да, с этим дьяволом в сутане надо быть осторожнее!"
     Экипаж  остановился около  дома местного  ксендза. Отец Иероним  открыл
дверцу, помог епископу выйти.
     - Да  благословит вас бог! - сказал тот, прощаясь. - Кучер  отвезет вас
обратно.

     А в столовой лилось вино, звенели бокалы.
     Тут много  пили  и  ели.  Говорили  все  сразу,  не слушая друг  друга.
Горячились, спорили, доказывали.
     Лакеи сбивались с ног.
     Юзеф  скрепя  сердце  смотрел,  как  съедаются пятнадцать  тысяч марок,
выданные графом Эдвардом.
     Пожилые дамы расположились на диванах в гостиных и неутомимо перемывали
косточки своим ближним.
     В  спортивной комнате вокруг  Владислава  собралась  мужская  молодежь.
Поручик  Заремба после  речи,  полной  патриотических призывов, приступил  к
записи  добровольцев.  Все  кандидаты  были  заранее  намечены.  Каждый   из
завербованных получал назначение и инструкцию.  Ящики  с  оружием  были  уже
привезены, а  завтра  вечером все  оружие должно было быть роздано.  Кое-кто
трусил, но вида  не показывал. Владислав хвастался вынутым из шкафа мундиром
с  офицерскими  нашивками, переделанным для него  из  мундира  брата.  После
записи спели для поднятия духа "Еще Польска не сгинела" и гурьбой повалили в
зал.
     Немцы  играли в карты  в кабинете  старого  графа.  Их  усердно угощали
вином.  Стефания часто  появлялась  там, чтобы  проверить, достаточно ли  на
столе  вина  и  по-прежнему ли  увлечены офицеры  игрой. Заметив,  что  вина
оставалось немного, она сказала Владиславу:
     - Вели подать в кабинет бургундского.
     Владислав уже  много выпил и  был сильно  возбужден.  Первая  служанка,
попавшаяся ему на глаза, была Хеля.
     - Беги скорей в погреб и принеси корзину бургундского! Быстро!
     -  Я  не  понимаю  в  винах, ясновельможный  пане. Я попрошу  отца,  он
принесет.
     Несколько секунд Владислав скользил взглядом по фигуре девушки.
     - Надо сейчас же! Пойдем, я сам выберу.
     Спустившись в погреб,  Владислав  осторожно закрыл дверь погреба. Хеля,
шедшая впереди со свечой, ничего не заметила.
     Наполнив корзину  бутылками,  она  наклонилась, чтобы  поднять  ее.  Но
Владислав резким толчком повалил девушку на пол.
     Празднество наверху продолжалось...
     Владек осторожно приоткрыл дверь погреба - никого. Он вытащил корзину с
бутылками на лестницу, прихлопнул дверь и, трусливо озираясь,  стал запирать
ее на ключ. Наверху  ему  почудились  чьи-то  шаги. Через  боковую  дверь он
проскользнул  во двор,  оставив  ключ  в  замке.  Как нашкодившая собака, он
пробрался в буфетную и залпом выпил стакан портвейна.
     В углу буфетной сидели  двое гостей, чувствовавших себя  на этом вечере
не совсем  в своей тарелке. Это были: владелец швейных мастерских  Шпильман,
маленький  вертлявый человечек, и директор  коммерческого  банка  Абрамахер,
флегматичный  толстяк  с  солидной  лысиной. Они  не  заметили  Владислава и
продолжали свой разговор:
     - Вы  понимаете,  господин  Абрамахер, как это все меня задевает? Когда
мой Исаак захотел записаться, то ему сказали, что "жидов" не принимают! Это,
видите ли, польская армия!
     - Ну и что же?
     - Исаак возмутился. Я поймал  Баранкевича и  говорю ему: "Послушайте, я
дал на  это дело десять  тысяч марок, я еще дам  триста  комплектов военного
обмундирования!  Но  разве  Исаака нельзя  пристроить  каптенармусом или  на
какую-нибудь  офицерскую  должность по хозяйственной части? Он,  слава богу,
окончил коммерческое училище и не глупее этих панков, у которых нет ни гроша
в кармане! Разве, говорю, прилично так относиться к союзникам только потому,
что они евреи?"
     - Ну и что же?
     - Ну, Баранкевич все устроил.  Исаака зачислили по хозяйственной части.
Только офицера  они ему все-таки не дали.  Пока он - сержант. Но это ничего!
Исаак -  умный  мальчик,  и если  все пойдет хорошо,  то  он таки  да  будет
офицером! Пусть это будет стоить мне еще десять тысяч!
     Абрамахер  заметил Владислава и толкнул Шпильмана в бок. Они перешли на
шепот.
     - Так вы думаете, господин Шпильман, что они захватят власть?
     - А как вы думаете, для чего все это делается?
     - Ну, и как вы на это смотрите?
     - А как  мне смотреть,  господин Абрамахер? Я  думаю, и вы согласитесь,
что лучше паны, чем Советская власть? Ведь если голытьба побьет панов, то ни
вам,  ни мне она ничего не оставит. И, кто знает,  может быть, и головы... Я
узнал,  что  среди  моих рабочих  уже такие разговорчики  были  вчера: пусть
только  придет  Советская   власть,   мы  этому   кровососу  Шпильману   все
припомним... Тьфу, паскудство!  Я этих  нищих  кормлю, и  в благодарность  -
"кровосос"! Есть, скажите, справедливость на свете?!
     - Вы знаете, кто это говорил? - спросил Абрамахер.
     - Ну, как же! У меня есть свои люди. Говорила Сарка, девчонка сапожника
Михельсона. Он, кажется, живет в вашем доме? Я, конечно, эту дрянь завтра же
выгоню! Но разве она только одна? И нужно было австрийцам заварить эту кашу!
Кажется, порядочный народ, и на тебе - революция!
     Абрамахер нетерпеливо перебил его:
     -  Так вы завтра  заберете у меня иностранную  валюту с вашего счета? Я
думаю, все  это надо спрятать подальше. Пока,  к сожалению, ее нельзя никуда
ни  перевести,  ни вывезти... Так вы поторопитесь,  а  то, кто знает, что из
этого выйдет! Имейте в виду, что этот Могельницкий  может наложить лапу и на
наш банк. Почему бы и нет?
     - Вы - золотой человек, господин Абрамахер! Вы видите в землю на четыре
аршина.  Верьте мне, если бы нашелся такой идиот, что купил бы  у  меня  мои
мастерские и  дома,  то я бы,  не  моргнув глазом,  сегодня же  продал! И за
полцены, ей-богу! До того паскудное положение!..
     Возвращаясь в палац  все тем же черным  ходом, отец Иероним услыхал  за
дверью погреба заглушенные крики. Он остановился.
     - Откройте! Ради бога! Я боюсь!
     Это кричала женщина.  Ключ торчал в замке. Отец Иероним повернул его. В
темноте обезумевшей Хеле почудилось, что она увидела дьявола.
     - Езус Христус! Свента Мария! Пощадите! - истерически вскрикнула она.
     - Что с тобой, дитя мое? Не бойся! Разве ты не узнаешь отца Иеронима?
     Бессвязные слова Хели сказали ему все. Он взял девушку за руку.
     - Идем со мной...
     На его  стук  дверь  верхнего этажа открыла Стефания,  как  раз  бывшая
здесь.
     - Что такое,  отец Иероним? - испуганно спросила она, увидев искаженное
лицо Хели.
     -  Простите,  графиня,  я должен  поговорить  с этим ребенком  наедине.
Разрешите пройти в вашу будуар?
     - Пожалуйста, но что случилось?
     Отец  Иероним  сделал  ей  предостерегающий  жест  рукой,  ввел Хелю  в
комнату, усадил на диван и возвратился к Стефании, закрыв за собой дверь.
     - Случилась  очень скверная  история. Нужно сделать  так, чтобы  она не
стала известной. Пройдите в свою спальню и послушайте. Вы  мне  понадобитесь
еще, - быстро шептал отец Иероним.
     - Да, дитя мое,  то, что ты  рассказываешь,  ужасно,  если ты  говоришь
правду.  Теперь  послушай  меня,  дочь  моя.  Ты  хочешь рассказать об  этом
родителям?  Не  надо  этого делать! Ты сама себя  погубишь.  Господа выгонят
твоих родителей на улицу, а  тебя  посадят в тюрьму за клевету. Ведь ты сама
сказала, что  вас с графом никто не  видел.  Послушай меня, своего духовного
отца. Сам  бог велит прощать обиды врагам своим! И тебе  многое  зачтется за
твой христианский  поступок, если ты забудешь обо всем... Если ты дашь слово
молчать, я скажу о твоей обиде графине Стефании. Она - добрая католичка и не
пожалеет  золота,  чтобы  хоть немного  искупить  перед  богом  вину  твоего
обидчика. Клянись же,  дитя  мое, именем  пресвятой Марии, что ты  никому об
этом не скажешь. Поверь, что  я  хочу тебе  только добра. Я вымолю для  тебя
благословение. Бесчестный же человек не уйдет от божеского возмездия!
     Глаза отца Иеронима гипнотизировали Хелю, и она чуть слышно прошептала:
     - Я не скажу.
     Отец  Иероним ласково  положил свою тяжелую  руку на  ее голову,  шепча
слова молитвы.
     В соседней комнате  Стефания, сгорая от стыда, что ей,  по милости отца
Иеронима,  приходится  играть  во  всей  этой  истории  двусмысленную  роль,
выбирала из своей шкатулки мелкие золотые вещи...

     Весь вечер Людвига  была в приподнятом,  восторженном настроении. Общее
внимание, восхищение, сознанне своей  красоты, счастья  от близости Эдварда,
волнующее чувство, что  она  -  первая в этом  шумном  обществе,  кружили ей
голову.  Молодые люди  лучших  семейств считали  за честь  пригласить ее  на
мазурку или краковяк. И она  танцевала до головокружения бурные национальные
танцы, приводя в восторг и седоусых стариков и молодых панов.
     - Она изумительна! -  заметил Варнери,  не отрывая восхищенного взгляда
от танцующей Людвиги.
     Он  спускался  с  капитаном Броней  в  зал,  оставив Эдварда  с  князем
Замойским. С последних ступенек лестницы был виден весь зал.
     - Женщины - не  моя стихия,  мосье Варнери! Щепоть кокаина волнует меня
больше, чем все эти патентованные красавицы, - безбожно коверкая французские
слова, ответил Врона.
     Варнери брезгливо поморщился.
     - О  вкусах не спорят... Как вы  думаете, удобно будет, если я приглашу
ее на тур вальса? Не скрою, я почти влюблен!
     - Я думаю, пригласить  можно, если  вам уж так  не терпится.  Но только
помните, для  посторонних вы - гувернер  младшего  сына  Замойского... Желаю
успеха! Хотя это и безнадежно, - вяло произнес Врона.

     Приземистый вахмистр  настойчиво добивался  от  Юзефа вызова лейтенанта
Шмультке.  Старик,  видя,  что  вахмистр  войдет  и  без  разрешения,  пошел
доложить.
     Через  несколько  минут  появился   Шмультке  об   руку  со  Стефанией.
Обер-лейтенант  был навеселе. Увидев  вахмистра, он сердито шевельнул  усами
а-ля Вильгельм.
     - В чем дело, Зуппе? Я ведь сказал, чтобы меня пустяками не беспокоили.
     Шмультке  не  отпускал руки  Стефании,  и  она  не  торопилась уходить.
Вахмистр  не  решался  говорить  при  ней, но  усы  лейтенанта так  ужасающе
шевелились, что он поспешил отрапортовать:
     - Смею доложить, господин обер-лейтенант,  мною задержан  на  фольварке
уже   однажды  арестованный  вами  Мечислав   Пшигодский,   называющий  себя
военнопленным и сбежавший вместе с другими арестантами при налете дезертиров
на вокзал...
     - Арестован - и прекрасно! Мог об этом доложить и завтра.
     Вахмистр нерешительно переступил с ноги на ногу.
     - Но этот  человек смущал  солдат...  Кроме  того, на  фольварк  пришел
пьяный денщик господина майора и принес взятую откуда-то корзину с вином. Он
стал рассказывать солдатам, будто он знает, что в  Германии  произошла...  -
вахмистр заикнулся и так и не произнес страшного слова.
     Шмультке отпустил руку Стефании.
     - Что такое?
     -  Тогда  этот военнопленный стал  подбивать  солдат  арестовать господ
офицеров.
     - Довольно! А где ты был? Простите, графиня, я должен уйти.
     Встревоженная  Стефания поспешила  наверх  к Эдварду.  Бегло рассказала
Юзефу, сидевшему у двери, об аресте его сына. Старик быстро спустился вниз.
     Выслушав Стефанию, Эдвард спросил вошедшего Врону:
     - Второй сын старого Юзефа завербован вами?
     - Нет. Это странный субъект.  Утром на  мое предложение он ответил, что
навоевался и с него довольно.
     Не   покидавший   кабинета   сына  Казимир  Могельницкий   очнулся   от
полудремоты.
     -  Надо,  чтобы  Шмультке  не  упустил этого  негодяя  из  своих рук...
Кха-кха-кха...   Вообще   подозрительно,  откуда  он  взялся.   -  Он  опять
закашлялся.  -  Ведь  этот  тип  способен на любое преступление... Я  только
сегодня узнал, что он здесь. Он, оказывается, избил Франциску... Прошу тебя,
Эдвард, прими меры!
     - Успокойся,  отец,  немцы и  без нас упрячут  его куда следует. Нам, в
конце концов, вся эта история на руку... Денщик, видимо, почитывал у  майора
секретные бумажки,  и хорошо, что солдаты знают о революции. Ничего,  Стефа,
все  это  пустяки!  Пойдемте,  князь,  на  хоры,  посмотрим,  как  веселится
молодежь, - оттуда все прекрасно видно.
     Весь этот вечер  Франциска работала в кухне. Ее не пустили прислуживать
гостям из-за двух  огромных синяков на лице. Когда Юзеф сказал  ей об аресте
мужа, она в первую минуту растерялась, а затем сердито загремела тарелками.
     - Ну  и  пусть!  Какое  мне  дело? Не муж он  мне!  Чтобы  такая  жизнь
провалилась! Пусть его хоть повесят, мне не жалко.
     Слезы  мешали  ей говорить. Ей  было  жалко  себя,  своей исковерканной
молодости.  Вспомнились все  оскорбления,  обиды, какие  она терпела в  этом
доме.
     И самой  большой все же была обида на Мечислава,  побившего  ее в  день
приезда. И какими только подлыми словами не называл он ее! Слезы потекли еще
обильнее. Было жалко себя, жалко его. Что он там натворил? Чем это кончится?
И  оттого,  что  Мечиславу  грозила беда,  ей было тр