Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
черт вас подери.
- Я обнажил саблю, чтобы стать солдатом, а не разбойником, - сказал
молодой поэт, - Ее клинок может покрыть кровь, но не бесчестье. Друзья,
неужели вы будете молча смотреть, как этого человека злодейски убивают?
С десяток сабель вылетело из ножен, и я понял, что силы моих друзей и
врагов почти равные. Но злобные голоса и сверканье стали привлекли людей со
всех сторон.
- Княгиня! - кричали они. - Княгиня идет! И тут же я увидел ее прямо
перед собой, - ее прелестное лицо выступало из темноты как на портрете. У
меня были причины ее ненавидеть, потому что ей удалось одурачить меня, но
все же восторг наполнял и до сих пор наполняет мне душу при мысли, что мои
руки обнимали ее и я чувствовал запах ее волос. Не знаю, покоится ли она
теперь где-нибудь в немецкой земле или же, превратившись в седовласую
старуху, еще живет в своем замке в Гофе, но она жива, молодая и красивая, в
сердце и памяти Этьена Жерара.
- Стыд и срам! - вскричала она, бросаясь ко мне, и собственными руками
сорвала петлю с моей шеи. - Вы сражаетесь за святое дело и хотите начать с
такого богомерзкого поступка. Этот человек под моим покровительством, и тот,
кто тронет хоть волос на его голове, будет держать ответ передо мной.
Под ее презрительным взглядом все они поспешили скрыться в темноте. Тогда
она снова повернулась ко мне.
- Следуйте за мной, полковник Жерар, - сказала она. - Мне нужно
поговорить с вами.
Я последовал за ней в ту же комнату, куда меня ввели с самого начала. Она
закрыла дверь и посмотрела на меня с лукавым блеском в глазах.
- Видите, как я доверяю вам, оставаясь с вами наедине? - сказала она. -
Прошу вас помнить, что перед вами княгиня Сакс-Фельштейн, а не бедная
польская графиня Палотта.
- Каково бы ни было ваше имя, - отвечал я, - я помог женщине, думая, что
она попала в беду, а в награду меня обокрали и едва не опозорили навеки.
- Полковник Жерар, - сказала она, - мы оба вели игру, и ставка была
немалая. Вы, исполнив поручение, которое вам никогда не давали, доказали,
что ради своей страны ни перед чем не остановитесь. Во мне бьется сердце
немки, а в вас - сердце француза, и я тоже готова на все, даже на обман и
кражу, только бы в этот решительный час помочь моей несчастной родине. Вы
сами видите, как я с вами откровенна.
- Все, что вы говорите, я и без того знаю.
- Но теперь, когда игра окончена и я выиграла, почему мы должны питать
друг к другу злобу? Уверяю вас, что если бы я попала в такое положение, в
каком якобы очутилась на постоялом дворе в Лобенштейне, я не желала бы
встретить более храброго защитника, более преданного и благородного
человека, чем полковник Этьен Жерар. Я никогда не думала, что могу
испытывать такое расположение к французу, какое испытывала к вам в тот миг,
когда тайком искала бумаги на вашей груди.
- И все-таки вы их взяли.
- Это было необходимо для меня и для Германии. Я знала, какие доводы там
содержатся и какое действие они произвели бы на князя. Попади они только к
нему в руки, все было бы потеряно.
- Но почему вы, ваше высочество, снизошли до таких уловок, когда два
десятка разбойников, которые собирались повесить меня на воротах вашего
замка, отлично справились бы с этим делом?
- Они не разбойники, а отпрыски благороднейших немецких родов! -
воскликнула она с горячностью. - Если с вами грубо обошлись, не забывайте,
каким унижениям был подвергнут каждый немец, начиная с королевы Пруссии и
кончая последним простолюдином. А если хотите знать, почему вы не попали в
засаду на дороге, да будет вам известно, что я выслала отряды во все стороны
и ждала в Лобенштейне донесения об успехе. Когда же вместо этого явились вы
собственной персоной, я пришла в отчаянье, потому что на вашем пути к моему
мужу стояла теперь только слабая женщина. Вы видите, в каком тупике я
оказалась, когда решилась прибегнуть к оружию своего пола.
- Признаюсь, вы победили меня, ваше высочество, и мне остается лишь
удалиться, оставив поле боя за вами.
- Но прежде возьмите свои бумаги. - С этими словами она протянула мне
пакет. - Князь перешел Рубикон, и ничто уже не может заставить его повернуть
вспять. Верните их императору и скажите, что мы отказались их принять. Тогда
никто не сможет упрекнуть вас в том, что вы потеряли императорское послание.
Прощайте, полковник Жерар, и могу вам пожелать только одно - чтобы,
добравшись до Франции, вы там и оставались, не пройдет и года, как ни одному
французу не будет места по эту сторону Рейна.
Вот как случилось, что я сыграл с княгиней Сакс-Фельштейн и ставкой была
вся Германия, но, увы, я проиграл.
7. КАК БРИГАДИР БЫЛ НАГРАЖДЕН МЕДАЛЬЮ
Герцог Тарентемский, или Макдональд, как его предпочитают звать старые
друзья, был, насколько я понял, в прескверном настроении. Угрюмое лицо этого
шотландца походило на одну из тех причудливых дверных колотушек, какие можно
увидеть в предместье Сен-Жермен. Как мы узнали позже, император как-то в
шутку сказал, что послал бы его на юг против Веллингтона, но боится
отпустить туда, где слышен звук волынки. Мы с майором Шарпантье сразу
увидели, что в нем так и клокочет ярость.
- Бригадир гусар Жерар, - сказал он тоном, каким капрал обращается к
новобранцу. Я отдал честь,
- Майор конных гренадеров Шарпантье.
Мой товарищ вытянулся, услышав свою фамилию.
- Император поручает вам важное дело.
Без дальнейших разговоров он распахнул дверь и доложил о нашем приходе.
На каждые десять раз, что я видел Наполеона верхом, приходился только
один, когда он был пеший, и я полагаю, он поступал разумно, показываясь
перед войсками на коне, потому что когда он в седле, на него можно
залюбоваться. Теперь же перед нами стоял коротышка, на дюйм ниже любого из
полдюжины мужчин, широкий в плечах, - правда, и сам я не такой уж рослый.
Кроме того, бросалось в глаза, что туловище у него слишком длинное, а ноги
короткие. Большая, круглая голова, поникшие плечи и гладко выбритое лицо
делали его больше похожим на профессора Сорбонны, чем на первого полководца
Франции. Конечно, о вкусах не спорят, но мне сдается, что если б я мог
прилепить ему пару добрых кавалерийских бакенбард вроде моих, это ему не
повредило бы. Однако у него был твердый рот и удивительные глаза. Однажды он
устремил их на меня в гневе, и я скорей согласился бы проехать через
вражеское каре на запаленной лошади, чем снова предстать перед ним в такую
минуту. А ведь я не из робкого десятка.
Он стоял у стены, поодаль от окна, и рассматривал большую карту
местности, висевшую на стене. Рядом стоял Бертье, пытаясь придать своему
лицу умное выражение. Как раз когда мы вошли, Наполеон нетерпеливо вырвал у
него из рук шпагу и указал ею что-то на карте. Он говорил быстро и тихо, но
все же я расслышал: "Долина Мез", - и еще он дважды повторил: "Берлин".
Когда мы вошли, адъютант направился к нам, но император остановил его и
кивком подозвал нас к себе.
- Вы еще не награждены почетным крестом, бригадир Жерар? - спросил он,
Я отвечал, что нет, и готов был уже присовокупить, что дело тут не в
отсутствии заслуг с моей стороны, но он решительно, по своему обыкновению,
оборвал меня.
- А вы, майор?
- Нет, ваше величество.
- В таком случае вам обоим предоставляется возможность его получить.
Он подвел нас к карте, висевшей на стене, и указал концом шпаги Бертье на
Реймс.
- Господа, я буду с вами откровенен, как с боевыми товарищами. Ведь вы
оба сражаетесь за меня со времен Маренго, не так ли? - У него была на
редкость обаятельная улыбка, освещавшая его бледное лицо, словно холодное
солнце. - Здесь, на Реймсе, сего числа, а именно четырнадцатого марта,
находится наша ставка. Прекрасно. А вот Париж, до него по дороге добрых
двадцать пять лиг. Армия Блюхера стоит к северу, Шварценберга - к югу.
Говоря это, он тыкал шпагой в карту.
- Так вот, - продолжал он, - чем дальше в глубь страны они зайдут, тем
сокрушительней будет мой удар. Они вот-вот двинутся на Париж. Превосходно.
Пускай. Мой брат, испанский король, встретит их там со стотысячной армией. Я
посылаю вас к нему. Вы вручите ему вот это письмо - я даю вам каждому по
копии. Здесь сказано, что я подоспею к нему на помощь не позднее чем через
два дня со всеми своими людьми, лошадьми и пушками. Я должен дать армии
сорок восемь часов, чтобы прийти в себя. А потом прямо на Париж! Вы меня
поняли, господа?
Ах, если б я мог передать вам, какой гордостью наполнилась моя душа,
когда этот великий человек оказал мне такое доверие!
Когда он протянул нам письма, я щелкнул шпорами и выпятил грудь, улыбаясь
и кивая, дабы он видел, что я прекрасно понимаю его. Он тоже улыбнулся и
коснулся рукой меха на моем доломане. Я отдал бы половину своего
невыплаченного жалованья, только бы моя матушка могла меня видеть в этот
миг.
- Сейчас я покажу, каким путем вам ехать, - сказал он, снова оборачиваясь
к карте. - Вы поедете вместе до Базоша. Там вы разделитесь: один направится
в Париж через Ульши и Нейл, а другой - севернее, через Брен, Суассон и
Сенли. Вы что-то хотите сказать, бригадир Жерар?
Я, конечно, простой солдат, но умею думать и выражать свои мысли. Я начал
говорить о славе Франции и об опасности, грозящей ей, но он оборвал меня:
- А вы, майор Шарпантье?
- Если мы сочтем этот путь опасным, можем ли мы выбрать другой? - спросил
он.
- Солдаты не выбирают, но повинуются.
Император наклонил голову, показывая, что не задерживает нас долее, и
повернулся к Бертье. Я не слышал, что он сказал, но оба засмеялись.
Ну-с, как вы понимаете, мы, не теряя времени, собрались в дорогу. Через
полчаса мы уже ехали по главной улице Реймса, а когда проезжали мимо собора,
часы пробили двенадцать. Я ехал на Фиалке, той самой серой лошадке, которую
Себастиани так хотел купить у меня после Дрездена. Это самая быстрая лошадь
на все шесть бригад легкой кавалерии, и ее обскакал только английский рысак
герцога Ровиго. А у Шарпантье была лошадь, на каких обычно ездят конные
гренадеры или кирасиры: поверите ли, спина, как кровать, а ноги, как столбы.
Да и сам он был довольно грузный малый, так что выглядели оба забавно. И все
же он с идиотским самомнением подмигивал девушкам, которые махали мне
платочками из окон, и закручивал свои безобразные рыжие усы чуть не до самых
глаз, как будто не я, а он привлекал их внимание.
Выехав из города, мы миновали сначала позиции своих частей, а потом -
поле вчерашней битвы, которое было усеяно трупами наших бедняг и русских. Но
еще печальней выглядел наш лагерь. Армия буквально таяла. Гвардия еще
ничего, хотя в недавно сформированных полках было много новобранцев.
Артиллерия и тяжелая кавалерия тоже куда ни шло, будь их побольше, но
пехотинцы и их младшие офицеры выглядели как школьники с учителями. А
резервов у нас не было. И если учесть, что к северу от нас стояла
восьмидесятитысячная армия пруссаков, а к югу - сто пятьдесят тысяч русских
и австрийцев, то даже самый отчаянный храбрец мог прийти в уныние.
Признаться, я прослезился, но меня поддержала мысль, что император
по-прежнему с нами, и не далее как сегодня утром он коснулся моего доломана
и обещал наградить меня почетной медалью. Я даже запел и пришпоривал Фиалку
до тех пор, покуда Шарпантье не взмолился пощадить его здоровенного
верблюда, который храпел и тяжело водил боками. Дорога была вся
разъезженная, вязкая, как тесто, и пушки выбили на ней колеи глубиной фута в
два, так что Шарпантье был прав, говоря, что здесь неподходящее место
скакать галопом.
Мы с этим Шарпантье никогда не были друзьями, и теперь за двадцать миль
пути я не мог вытянуть из него ни слова. Он ехал, насупившись и опустив
голову, как человек, погруженный в тяжкие думы. Я не раз спрашивал его, о
чем он думает, полагая, что я поумней его и разрешу его затруднения. Он
неизменно отвечал, что думает о порученном ему деле, и это очень удивляло
меня, потому что, хотя я никогда не был особенно высокого мнения о его уме,
все же мне казалось невозможным, что такая простая боевая задача может
привести человека в замешательство.
Наконец мы доехали до Базоша, откуда он должен был отправиться на юг, а я
на север. Прежде чем расстаться со мной, он повернулся вполоборота в седле и
посмотрел на меня странным, испытующим взглядом.
- Что вы об этом думаете, бригадир? - спросил он.
- О чем?
- О приказе императора.
- Да тут все яснее ясного.
- Вы так полагаете? А для чего императору понадобилось посвящать нас в
свои планы?
- Он понял, что имеет Дело с умными людьми.
Мой спутник засмеялся, и этот смех вывел меня из себя.
- А позвольте спросить, что вы намерены делать, если во всех этих
деревнях окажутся пруссаки? - спросил он.
- Буду выполнять приказ.
- Но ведь вас убьют.
- Очень может статься.
Он снова засмеялся, да так вызывающе, что я слегка похлопал ладонью по
эфесу сабли. Но прежде чем я успел высказать ему все, что я думаю о его
глупости и грубости, он повернул лошадь и неуклюже поскакал на юг. Его
высокая меховая шапка исчезла за вершиной холма, и я поехал своей дорогой,
дивясь его поведению. Время от времени я прикладывал руку к груди и ощупывал
письмо, шелестевшее у меня под мундиром. Ах, драгоценное письмо, вскоре оно
превратится в маленькую серебряную медаль, о которой я столько мечтал! Весь
путь от Брена до Сермуаза я думал о том, что скажет моя матушка, когда
увидит ее.
Я остановился на заезжем дворе неподалеку от Суассона, у подножия холма,
чтобы накормить Фиалку. Вокруг росли старые дубы, и на них гнездилась такая
уйма ворон, что я едва слышал собственный голос. От хозяина я узнал, что два
дня назад Мармон отступил и пруссаки перешли Эн. Через час, уже в сумерки, я
увидел два их дозора на холме справа от себя, а когда совсем стемнело, на
севере задрожало огромное зарево бивачных костров.
Услышав, что Блюхер там вот уже два дня, я очень удивился, как это
император не знал, что местность, через которую он приказал мне везти столь
важное письмо, уже занята противником. Но я вспомнил, каким тоном он сказал
Шапантье, что солдат не выбирает, а повинуется. Я должен ехать так, как он
мне приказал, пока Фиалка в силах перебирать ногами, а я - держать поводья.
Весь путь от Сурмуаза до Суассона дорога идет то вверх, то вниз, петляя
среди еловых лесов, и я, держа пистолет наготове, а саблю у пояса, двигался
быстро там, где дорога шла прямо, но придерживал лошадь на поворотах: делать
так мы научились в Испании.
Когда я доехал до усадьбы, той, что справа от дороги, сразу, как
переедешь деревянный мост через Крис, неподалеку от того места, где стоит
большая статуя пресвятой девы, с поля меня окликнула какая-то женщина и
предупредила, что в Суассоне пруссаки. Небольшой отряд их улан, сказала она,
вступил туда не далее как сегодня вечером, а к полуночи ожидается целая
бригада. Не дослушав до конца, я дал Фиалке шпоры и через пять минут уже
влетел галопом в город.
В начале главной улицы мне встретились трое улан. Их лошади были
привязаны, а сами они о чем-то толковали между собой, и каждый курил трубку
длиной с мою саблю. Я хорошо разглядел их при свете, падавшем из открытой
двери, они же увидели только, как мимо мелькнул серый бок Фиалки и мой
черный, трепыхавшийся на ветру плащ. А через мгновенье я уже мчался сквозь
толпу, высыпавшую из открытых ворот. Одного Фиалка сшибла с ног, и он
кубарем полетел на землю, другого я хотел зарубить, но промахнулся. "Бах!
Бах!" - выпалили два карабина, но я уже завернул за угол и даже не услышал
свиста пуль. Ах, мы оба были великолепны - и я и Фиалка! Она мчалась, как
заяц, которого преследуют гончие, искры так и сыпались у нее из-под копят. Я
привстал на стременах и размахивал саблей. Кто-то бросился мне наперерез и
хотел схватить лошадь под узцы. Я рубанул его по руке и услышал, как он
взвыл у меня за спиной. За мной гнались два всадника. Одного я зарубил, а
другого оставил далеко позади. Минуту спустя я уже вылетел из города и несся
по широкой белой дороге, обсаженной по обеим сторонам осокорями. Сначала я
слышал позади стук копыт, но постепенно он становился все глуше, и я уже не
мог отличить его от стука собственного сердца. Я остановился и внимательно
прислушался, но все было тихо. Они прекратили погоню.
Первым делом я спешился и отвел свою лошадку в лесок, где журчал ручей.
Там я напоил и обтер ее, дал ей два куска сахару, смочив их коньяком из
фляги. Она была измучена после тяжелой скачки и просто чудом оправилась
после получасового отдыха. Когда я снова сел в седло, то понял по ее
упругому шагу, что не ее будет вина, если я не доберусь целым и невредимым
до Парижа.
Теперь я, по-видимому, был глубоко во вражеском тылу, потому что слышал,
как они, подвыпив, горланят свои песни в доме у дороги, и свернул в поле,
чтобы объехать этот дом стороной. В другой раз на лунный свет вышли какие-то
двое (ночь тогда была безоблачная) и что-то крикнули по-немецки, но я
проскакал мимо, не обращая на них внимания, а стрелять они побоялись, потому
что мундиры их гусар очень похожи на наши. В таких случаях лучше всего не
обращать внимания на окрики, тогда тебя считают глухим.
Луна была удивительно красива, и деревья отбрасывали на дорогу черные
тени, похожие на прутья решетки. Я видел все ясно, как днем, и пейзаж был
совсем мирный, только где-то на севере бушевал пожар. Я знал, что спереди и
сзади меня подстерегает опасность, и когда в ночной тишине смотрел на зарево
этого далекого, огромного пожара, то испытывал волнение и благоговейный
страх. Но я не привык унывать, потому что мне на моем веку довелось повидать
много удивительного, и я только мурлыкал под нос песенку да думал о Лизетте,
с которой надеялся встретиться в Париже. Мои мысли были поглощены ею, когда
вдруг за поворотом я наскочил прямо на шестерых немецких драгун, которые
расположились у самой дороги вокруг костра.
Я прекрасный солдат. Говорю это не из тщеславия, а потому что это
истинная правда. Я могу в один миг взвесить все за и против и принять
решение, словно размышлял целую неделю. И вот теперь я с быстротой молнии
сообразил, что погони никак не избежать, а лошадь моя уже проскакала целых
двенадцать лиг. Но лучше при этом скакать вперед, чем назад. В эту лунную
ночь, спасаясь от преследователей, под которыми свежие лошади, я все равно
подвергнусь большому риску; если же мне удастся от них уйти, лучше пускай
это произойдет близ Сенли, а не близ Суассона.
Все эти мысли, знаете ли, осенили меня как бы по наитию. Я едва скользнул
взглядом по бородатым лицам под медными шлемами, а мои шпоры уже коснулись
боков Фиалки, и она ринулась вперед, словно в атаку. Ого, как они заорали,
забегали, затопали позади меня! Трое выстрелили, а трое бросились к лошадям.
Пуля угодила в луку седла с таким звуком, словно ударили палкой в дверь.
Фиалка, обезумев, рванулась вперед, и я подумал, что она ранена, но она
отделалась лишь царапиной на передней бабке. Ах, бедная моя лошадка! Какую
нежность испытал я к ней, когда почувствовал, что она пустилась вперед
машистым легким галопом, и ее копыта дробно стучали, как кастаньеты в руках
испанки. Я не мог сдержаться. Я обернулся в седле и рявкнул: "